Крылья (Кузмин)/1910 (ДО)

Крылья : Повѣсть въ трехъ частяхъ
авторъ Михаилъ Алексѣевичъ Кузминъ (1872—1936)

Изъ сборника «Первая книга разсказовъ». Дата созданія: 1906 г., опубл.: 1906 г. Источникъ: Кузминъ, М. А. Первая книга разсказовъ. — М.: Скорпіонъ, 1910. — С. 179—321.

КРЫЛЬЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Въ нѣсколько опустѣвшемъ подъ утро вагонѣ становилось все свѣтлѣе; черезъ запотѣвшія окна можно было видѣть почти ядовито-яркую, несмотря на конецъ августа, зелень травы, размокшія дороги, телѣжки молочницъ передъ закрытымъ шлагбаумомъ, будки сторожей, гуляющихъ дачницъ подъ цвѣтными зонтиками. На частыхъ и однообразныхъ станціяхъ въ вагонъ набирались новые мѣстные пассажиры съ портфелями, и было видно, что вагонъ, дорога, — для нихъ не эпоха, ни даже эпизодъ жизни, а обычная часть дневной программы, и скамейка, гдѣ сидѣлъ Николай Ивановичъ Смуровъ съ Ваней, казалась наиболѣе солидной и значительной изъ всего вагона. И крѣпко завязанные чемоданы, ремни съ подушками, сидѣвшій напротивъ старый господинъ съ длинными волосами и съ вышедшей изъ моды сумкой черезъ плечо, — все говорило о болѣе продолжительномъ пути, о менѣе привычномъ, болѣе дѣлающемъ эпоху путешествіи.

Глядя на красноватый лучъ солнца, мелькавшій неровнымъ заревомъ черезъ клубы локомотивнаго пара, на поглупѣвшее лицо спящаго Николая Ивановича, Ваня вспомнилъ скрипучій голосъ этого же брата, говорившаго ему въ передней тамъ, далеко, «дома»: «денегъ тебѣ отъ мамаши ничего не осталось; ты знаешь, мы и сами не богаты, но, какъ брату, я готовъ тебѣ помочь; тебѣ еще долго учиться, къ себѣ я взять тебя не могу, а поселю у Алексѣя Васильевича, буду навѣщать; тамъ весело, много нужныхъ людей можно встрѣтить. Ты старайся; мы сами бы съ Наташей рады тебя взять, но рѣшительно невозможно; да тебѣ и самому у Казанскихъ будетъ веселѣй: тамъ вѣчно молодежь. За тебя я буду платить; когда раздѣлимся — вычту». Ваня слушалъ, сидя на окнѣ въ передней и глядя, какъ солнце освѣщало уголъ сундука, полосатыя, сѣрыя съ лиловатымъ, брюки Николая Ивановича и крашеный полъ. Смысла словъ онъ не старался уловить, думая, какъ умирала мама, какъ вдругъ весь домъ наполнился какими-то, прежде чужими и теперь ставшими необыкновенно близкими, бабами, вспоминая хлопоты, панихиды, похороны, и внезапную пустоту и пустынность послѣ всего этого, и, не смотря на Николая Ивановича, онъ говорилъ только машинально: «да, дядя Коля», — хотя Николай Ивановичъ и не былъ дядя, а только двоюродный братъ Вани.

И теперь ему казалось страннымъ ѣхать вдвоемъ съ этимъ все-таки совсѣмъ чужимъ ему человѣкомъ, быть такъ долго близко къ нему, разговаривать о дѣлахъ, строить планы. И онъ былъ нѣсколько разочарованъ, хотя и зналъ это раньше, что въ Петербургъ въѣзжаютъ не сразу въ центръ дворцовъ и большихъ строеній при народѣ, солнцѣ, военной музыкѣ, черезъ большую арку, а тянутся длинные огороды, видные черезъ сѣрые заборы, кладбища, издали казавшіяся романтическими рощами, шестиэтажные промозглые дома рабочихъ среди деревянныхъ развалюшекъ, черезъ дымъ и копоть. «Такъ вотъ онъ — Петербургъ!» — съ разочарованіемъ и любопытствомъ думалъ Ваня, смотря на непривѣтливыя лица носильщиковъ.

Ты прочиталъ, Костя, — можно? — говорила Анна Николаевна, вставая изъ-за стола и беря длинными, въ дешевыхъ кольцахъ, несмотря на утренній часъ, пальцами пачку русскихъ газетъ отъ Константина Васильевича.

— Да; ничего интереснаго.

— Что же можетъ быть интереснаго въ нашихъ газетахъ? Я понимаю — за границей! Тамъ все можно писать, отвѣчая за все же, въ случаѣ надобности, передъ судомъ. У насъ же нѣчто ужасное, — не знаешь чему вѣрить. Донесенія и сообщенія отъ правительства — невѣрны или ничтожны, внутренней жизни, кромѣ растратъ, — никакой, только слухи спеціальныхъ корреспондентовъ.

— Но вѣдь и за границей только сенсаціонные слухи, при чемъ за вранье передъ закономъ не отвѣчаютъ.

Кока и Боба лѣниво болтали ложками въ стаканахъ и ѣли хлѣбъ съ плохимъ масломъ.

— Ты куда сегодня, Ната? много дѣла? — спрашивала Анна Николаевна нѣсколько дѣланнымъ тономъ.

Ната, — вся въ веснушкахъ, съ вульгарно припухлымъ ртомъ, рыжеватая, — что-то отвѣчала сквозь набитый булкою ротъ. Дядя Костя, проворовавшійся кассиръ какого-то темнаго клуба, послѣ выхода изъ заключенья жившій безъ мѣста и дѣлъ у брата, возмущался процессомъ о хищеньи.

— Теперь, когда все просыпается, нарождаются новыя силы, все пробуждается, — горячился Алексѣй Васильевичъ.

— Я вовсе не за всякое пробужденіе; напримѣръ, тетку Сонину я предпочитаю спящей.

Приходили и уходили какіе-то студенты и просто молодые люди въ пиджакахъ, обмѣниваясь впечатлѣніями о только что бывшихъ скачкахъ, почерпнутыми изъ газетъ; дядя Костя потребовалъ водки; Анна Николаевна, уже въ шляпѣ, натягивая перчатки, говорила о выставкѣ, косясь на дядю Костю, который наливалъ рюмки слегка дрожащими руками, и, поводя добрыми красноватыми глазами, говорилъ: «Забастовка, други мои, это знаете, это, знаете»…

— Ларіонъ Дмитріевичъ! — доложила прислуга, быстро проходя въ кухню и забирая по пути подносъ со стаканами и запачканную смятую скатерть.

Ваня отвернулся отъ окна, гдѣ онъ стоялъ, и увидѣлъ входящую въ дверь хорошо знакомую длинную фигуру, въ мѣшковатомъ платьѣ, — Ларіона Дмитріевича Штрупа.

Ваня сталъ причесываться и съ нѣкоторыхъ поръ заниматься своимъ туалетомъ. Разсматривая въ небольшое зеркало на стѣнѣ свое отраженіе, онъ безучастно смотрѣлъ на нѣсколько незначительное круглое лицо съ румянцемъ, большіе сѣрые глаза, красивый, но еще дѣтски припухлый ротъ и свѣтлые волосы, которые, не остриженные коротко, слегка кудрявились. Ему ни нравился, ни не нравился этотъ высокій и тонкій мальчикъ въ черной блузѣ съ тонкими бровями. За окномъ виднѣлся дворъ съ мокрыми плитами, окна противоположнаго флигеля, разносчики со спичками. Былъ праздникъ, и всѣ еще спали. Вставши рано по привычкѣ, Ваня сѣлъ къ окну дожидаться чая, слушая звонъ ближайшей церкви и шорохъ прислуги, убиравшей сосѣднюю комнату. Онъ вспомнилъ праздничныя утра тамъ, «дома», въ старомъ уѣздномъ городкѣ, ихъ чистыя комнатки съ кисейными занавѣсками и лампадами, обѣдню, пирогъ за обѣдомъ, все простое, свѣтлое и милое, и ему стало скучно отъ дождливой погоды, шарманокъ на дворахъ, газетъ за утреннимъ чаемъ, сумбурной и неуютной жизни, темныхъ комнатъ.

Въ дверь заглянулъ Константинъ Васильевичъ, иногда заходившій къ Ванѣ.

— Ты одинъ, Ваня?

— Да, дядя Костя. Здравствуйте! А что?

— Ничего. Чаю дожидаешься?

— Да. Тетя еще не встала?

— Встала, да не выходитъ. Злится, вѣрно, денегъ нѣтъ. Это первый признакъ: какъ два часа сидитъ въ спальнѣ, — значитъ, денегъ нѣтъ. И къ чему? Все равно вылѣзать придется.

— Дядя Алексѣй Васильевичъ много получаетъ? Вы не знаете?

— Какъ придется. Да и что значитъ «много»? Для человѣка денегъ никогда не бываетъ много.

Константинъ Васильевичъ вздохнулъ и помолчалъ; молчалъ и Ваня, смотря въ окно.

— Что я у тебя хочу спросить, Иванушка, — началъ опять Константинъ Васильевичъ, — нѣтъ ли у тебя свободныхъ денегъ до середы, я тебѣ тотчасъ въ среду отдамъ?

— Да откуда же у меня будутъ деньги? Нѣтъ, конечно.

— Мало ли откуда? Можетъ дать кто…

— Что вы, дядя! Кто же мнѣ будетъ давать?

— Такъ, значитъ, нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Плохо дѣло!

— А вы сколько желали бы имѣть?

— Рублей пять, не много, совсѣмъ немного, снова оживился Константинъ Васильевичъ — Можетъ, найдутся, а? Только до середы?!

— Нѣтъ у меня пяти рублей.

Константинъ Васильевичъ посмотрѣлъ разочарованно и хитро на Ваню и помолчалъ. Ванѣ сдѣлалось еще тоскливѣе.

— Что жъ дѣлать-то? Дождикъ еще идетъ… Вотъ что, Иванушка, попроси денегъ для меня у Ларіона Дмитріевича.

— У Штрупа?

— Да, попроси голубчикъ!

— Что жъ вы сами не попросите?

— Онъ мнѣ не дастъ.

— Почему же вамъ не дастъ, а мнѣ дастъ?

— Да ужъ дастъ, повѣрь; пожалуйста, голубчикъ, только не говори, что для меня; будто для тебя самого нужно 20 рублей.

— Да вѣдь 5 только?!

— Не все ли равно сколько просить? Пожалуйста, Ваня!

— Ну, хорошо. А если онъ спроситъ зачѣмъ мнѣ?

— Онъ не спроситъ, онъ — умница.

— Только вы ужъ сами отдавайте, смотрите.

— Не премину, не премину.

— А почему вы думаете, дядя, что Штрупъ мнѣ дастъ денегъ?

— Такъ ужъ думаю! — И, улыбаясь, сконфуженный и довольный, Константинъ Васильевичъ на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты. Ваня долго стоялъ у окна, не оборачиваясь и не видя мокраго двора, и когда его позвали къ чаю, раньше, чѣмъ войти въ столовую, онъ еще разъ посмотрѣлъ въ зеркало на свое покраснѣвшее лицо съ сѣрыми глазами и тонкими бровями.

На греческомъ Николаевъ и Шпилевскій все время развлекали Ваню, вертясь и хихикая на передней партѣ. Передъ каникулами занятія шли кое-какъ, й маленькій старѣющій учитель, сидя на ногѣ, говорилъ о греческой жизни, не спрашивая уроковъ; окна были открыты и виднѣлись верхушки зеленѣющихъ деревьевъ и красный корпусъ какого-то зданія. Ванѣ все больше и больше хотѣлось изъ Петербурга на воздухъ, куда-нибудь подальше. Мѣдныя ручки дверей и оконъ, плевательницы, все ярко вычищенное, карты по стѣнамъ, доска, желтый ящикъ для бумагъ, то стриженые, то кудрявые затылки товарищей — казались ему невыносимыми.

— Сикофанты-доносчики, шпіоны, буквально — показыватели фигъ; когда былъ еще запрещенъ вывозъ изъ Аттики этихъ продуктовъ подъ страхомъ штрафа, эти люди, шантажисты, по нашему, показывали подозрѣваемому изъ-подъ плаща фигу въ видѣ угрозы, что въ случаѣ если онъ не откупится отъ нихъ… — И Даніилъ Ивановичъ, не сходя съ каѳедры, показывалъ жестами и мимикой и доносчиковъ, и оклеветанныхъ, и плащъ и фигу; потомъ, сорвавшись съ мѣста, в ходилъ по классу, озабоченно повторяя что-нибудь одно и то же, въ родѣ: «Сикофанты,… да, сикофанты… да, господа, сикофанты», придавая различные, но совершенно неожиданные для даннаго слова оттѣнки.

«Сегодня постараюсь спросить у Штрупа денегъ», — думалъ Ваня, глядя въ окно.

Шпилевскій, окончательно красный, поднялся съ парты:

— Что это Николаевъ ко мнѣ пристаетъ?!

— Николаевъ, зачѣмъ вы пристаете къ Шпилевскому?

— Я не пристаю.

— Что же вы дѣлаете?

— Я его щекочу.

— Садитесь. А вамъ, г-нъ Шпилевскій, совѣтую быть болѣе точнымъ въ словоупотребленіи. Принимая въ соображеніе, что вы не женщина, приставать къ вамъ г-нъ Николаевъ не можетъ, будучи юношей уже на возрастѣ и понятій достаточно ограниченныхъ.

— Я ставлю вопросъ такъ: хочешь работать — работай, не хочешь — не работай! — говорила Анна Николаевна съ такимъ видомъ, будто интересъ всего міра сосредоточенъ на томъ, какъ она ставитъ вопросъ. Въ гостиной, уставленной вдоль и поперекъ стильной мебелью въ видѣ сидячихъ ваннъ, купальныхъ креселъ и ящиковъ для бумагъ, было шумно отъ четырехъ женскихъ голосовъ: Анны Николаевны, Наты, сестеръ Шпейеръ — художницъ.

— Этотъ шкафъ я очень люблю, но скамейка меня не привлекаетъ. Я бы всегда предпочла шкафъ.

— Даже если бъ нужна была мебель для сидѣнья?

— Негодуютъ на заваленность работой прислуги: она больше гуляетъ, чѣмъ мы! Иногда я днями не выхожу изъ дому, а нашей Аннушкѣ сколько разъ приходится сходить въ лавку, — мало ли за чѣмъ, за хлѣбомъ, за сапогами. И притомъ общенье съ людьми громадное. Я нахожу жалобы всѣхъ жалѣльщиковъ очень преувеличенными.

— Представьте, онъ позируетъ съ такимъ настроеніемъ, что ученицы боятся сидѣть близко. Притомъ интереснѣйшая личность: русскій цыганъ изъ Мюнхена; былъ въ гимназіи, въ балетѣ, въ натурщикахъ; о Штукѣ сообщаетъ презанятныя подробности.

— На розовомъ фулярѣ это будетъ слишкомъ ярко. Я бы предпочла блѣдно-зеленый.

— Объ этомъ нужно спросить у Штрупа.

— Но вѣдь онъ вчера уѣхалъ, Штрупъ, несчастныя! — закричала старшая Шпейеръ.

— Какъ, Штрупъ уѣхалъ? Куда? зачѣмъ?

— Ну, ужъ этого я вамъ не могу сказать: по обыкновенію — тайна.

— Отъ кого вы слышали?

— Да отъ него же и слышала; говоритъ, недѣли на три.

— Ну, это еще не такъ страшно!

— А сегодня еще Ваня Смуровъ спрашивалъ, когда будетъ у насъ Штрупъ.

— А ему-то на что?

— Не знаю, дѣло какое-то.

— У Вани со Штрупомъ? — Вотъ оригинально!

— Ну, Ната, намъ пора, — старалась защебетать Анна Николаевна, и обѣ дамы, шурша юбками, удалились, увѣренныя, что онѣ очень похожи на свѣтскихъ дамъ романовъ Прево и Онэ, которые онѣ читали въ переводѣ.

Въ апрѣлѣ былъ поднятъ вопросъ о дачѣ. Алексѣй Васильевичъ долженъ былъ часто, почти ежедневно бывать въ городѣ; Кока съ Бобой также, и планы Анны Николаевны и Наты относительно Волги висѣли въ воздухѣ. Колебались между Теріоками и Сестрорѣцкомъ, но, независимо отъ мѣста дачи, всѣ заботились о лѣтнихъ платьяхъ. Въ раскрытыя окна летѣла пыль и слышался шумъ ѣзды и звонки конокъ.

Готовить уроки, читать Ваня уходилъ иногда въ Лѣтній садъ. Сидя на крайней дорожкѣ къ Марсову полю, положивъ раскрытую желто-розовую книжку изданій Тейбнера обложкой вверхъ, онъ смотрѣлъ, слегка еще выросшій и поблѣднѣвшій отъ весенняго загара, на прохожихъ въ саду и по ту сторону Лебяжей канавки. Съ другого конца сада доносился смѣхъ дѣтей, играющихъ на Крыловской площадкѣ, и Ваня не слышалъ, какъ заскрипѣлъ песокъ подъ ногами подходившаго Штрупа.

— Занимаетесь? — проговорилъ тотъ, опускаясь на скамью рядомъ съ Ваней, думавшимъ ограничиться поклономъ.

— Занимаюсь; да, знаете, такъ все это надоѣло, что просто ужасъ!..

— Что это, Гомеръ?

— Гомеръ. Особенно этотъ греческій!

— Вы не любите греческаго?

— Кто же его любитъ? — улыбнулся Ваня.

— Это очень жаль!

— Что это?

— Что вы не любите языковъ.

— Новые я, ничего, люблю, можно прочитать что-нибудь, а по-гречески кто же будетъ ихъ читать, допотопность такую?

— Какой вы мальчикъ, Ваня. Цѣлый міръ, міры для васъ закрыты; притомъ міръ красоты, не только знать, но любить который — основа всякой образованности.

— Можно читать въ переводахъ, а столько времени учить грамматику?!

Штрупъ посмотрѣлъ на Ваню съ безконечнымъ сожалѣніемъ.

— Вмѣсто человѣка изъ плоти и крови, смѣющагося или хмураго, котораго можно любить, цѣловать, ненавидѣть, въ которомъ видна кровь, переливающаяся въ жилахъ, и естественная грація нагого тѣла — имѣть бездушную куклу, часто сдѣланную руками ремесленника, — вотъ переводы. А времени на подготовительное занятіе грамматикой нужно очень мало. Нужно только читать, читать и читать. Читать, смотря каждое слово въ словарѣ, пробираясь какъ сквозь чащу лѣса, и вы получили бы неиспытанныя наслажденья. А мнѣ кажется, что въ васъ, Ваня, есть задатки сдѣлаться настоящимъ новымъ человѣкомъ.

Ваня недовольно молчалъ.

— Вы плохо окружены, но это можетъ быть къ лучшему, лишая васъ предразсудковъ всякой традиціонной жизни, и вы могли бы сдѣлаться вполнѣ современнымъ человѣкомъ, если бы хотѣли, — добавилъ помолчавъ, Штрупъ.

— Я не знаю, я хотѣлъ бы куда-нибудь уѣхать отъ всего этого: и отъ гимназіи, и отъ Гомера, и отъ Анны Николаевны — вотъ и все.

— На лоно природы?

— Именно.

— Но, милый другъ мой, если жить на лонѣ природы — значитъ больше ѣсть, пить молоко, купаться и ничего не дѣлать, то, конечно, это очень просто; но наслаждаться природой, пожалуй, труднѣе греческой грамматики и, какъ всякое наслажденье, утомляетъ. И я не повѣрю человѣку, который, видя равнодушно въ городѣ лучшую часть природы — небо и воду, ѣдетъ искать природы на Монбланъ; я не повѣрю, что онъ любитъ природу.

Дядя Костя предложилъ Ванѣ подвезти его на извозчикѣ.

Въ жаркомъ утрѣ уже чувствовалась близость лѣта, и улицы наполовину были перегорожены рогатками. Дядя Костя, занимая три четверти пролетки, крѣпко сидѣлъ, разставя ноги.

— Дядя Костя, вы подождите немного, я только узнаю, пришелъ ли батюшка, и если не пришелъ, я проѣдусь съ вами докуда вамъ нужно, а оттуда пройдусь пѣшкомъ, чѣмъ въ гимназіи-то сидѣть. Хорошо?

— А почему вашъ батюшка долженъ не прійти?

— Онъ ужъ недѣлю болѣетъ.

— А, ну хорошо, спрашивай.

Черезъ минуту Ваня вышелъ и, обошедши извозчика, сѣлъ съ другой стороны, рядомъ съ Константиномъ Васильевичемъ:

— А Ларіонъ-то Дмитріевичъ будто предчувствовалъ, братъ, какіе мы на него планы строимъ, — уѣхалъ, да и не пріѣзжаетъ.

— Можетъ быть, онъ и пріѣхалъ.

— Тогда бы явился къ Аннѣ Николаевнѣ.

— Кто онъ такой, дядя Костя?

— Кто, кто такой?

— Ларіонъ Дмитріевичъ.

— Штрупъ — и больше ничего. Полуангличанинъ, богатый человѣкъ, нигдѣ не служитъ, живетъ хорошо, даже отлично, въ высшей степени образованный и начитанный человѣкъ, такъ что я даже не понимаю, чего онъ бываетъ у Казанскихъ?

— Вѣдь онъ не женатый, дядя?

— Даже совсѣмъ наоборотъ, и если Ната думаетъ, что онъ на нее прельстится, то жестоко ошибается; и вообще, я рѣшительно не понимаю, что ему дѣлать у Казанскихъ? Вчера, умора: Анна Николаевна давала генеральное сраженіе Алексѣю!

Они переѣзжали мостомъ черезъ Фонтанку. Мужики на садкахъ вытаскивали рыбу изъ люковъ, дымили пароходики, и толпа безъ дѣла стояла у каменнаго парапета. Мороженикъ съ грохотомъ подвигалъ свой голубой ящикъ.

— Ты, можетъ быть, слышалъ отъ кого, что Штрупъ вернулся, или его самого видѣлъ? — говорилъ на прощанье дядя Костя.

— Нѣтъ, да гдѣ же, разъ онъ, говорите, не пріѣзжалъ, — сказалъ Ваня, краснѣя.

— Вотъ ты говорилъ, что не жарко, а самъ какъ раскраснѣлся, — и тучная фигура Константина Васильевича скрылась въ подъѣздѣ.

«Зачѣмъ я скрылъ встрѣчу со Штрупомъ?» — думалъ Ваня, радуясь, что у него образовывается какая-то тайна.

Въ учительской было сильно накурено, и стаканы жидкаго чая слегка янтарились въ полутемной комнатѣ перваго этажа. Входящимъ казалось, что фигуры движутся въ акваріумѣ. Шедшій за матовыми окнами проливной дождь усиливалъ это впечатлѣніе. Шумъ голосовъ, звяканье ложечекъ мѣшался съ глухимъ гамомъ большой перемѣны, доносившимся изъ залы и временами совсѣмъ близко — изъ коридора.

— Орлова опять изводятъ шестиклассники; рѣшительно, онъ не умѣетъ себя поставить.

— Ну, хорошо, ну, допустимъ, вы выведете ему двойку, онъ останется, — думаете ли вы этимъ его исправить?

— Я вовсе не преслѣдую исправительныя цѣли, а стараюсь о справедливой оцѣнкѣ знанія.

— Наши бы гимназисты пришли въ ужасъ, если бы увидали программы французскихъ коллежей, не говоря о семинаріяхъ.

— Врядъ ли Иванъ Петровичъ будетъ этимъ доволенъ.

— Безподобно, говорю вамъ, безподобно, вчера онъ былъ отлично въ голосѣ.

— Вы тоже хороши, лѣзете на малый въ трефахъ, а у самого король, валетъ и двѣ маленькія.

— Шпилевскій — распутный мальчишка, и я не понимаю, что вы за него такъ стоите.

Всѣ голоса покрылъ рѣзкій теноръ инспектора, чеха въ пенснэ и въ сѣдой бородкѣ клиномъ:

— Потомъ я попрошу васъ, господа, наблюдать за форточками; никогда выше четырнадцать градусъ, тяга и вентиляція.

Постепенно расходились, и въ пустѣвшей учительской раздавался только тихій басокъ учителя русскаго языка, бесѣдовавшаго съ грекомъ.

— Удивительные тамъ попадаются типы. На лѣто, передъ поступленіемъ, предлагалось прочесть кое-что, довольно много, и, напримѣръ, Демона — такъ передаютъ ех abrupto: «Дьяволъ леталъ надъ землею и увидѣлъ дѣвочку». — Какъ же эту дѣвочку звали? — «Лиза» — Положимъ, Тамара. — «Такъ точно, Тамара». — Ну и что же? — «Онъ захотѣлъ на ней жениться, да женихъ помѣшалъ; потомъ жениха убили татары». — Что же тогда Демонъ женился на Тамарѣ? — «Никакъ нѣтъ, ангелъ помѣшалъ, дорогу перешелъ; такъ Дьяволъ и остался холостымъ и все возненавидѣлъ».

— По-моему, это великолѣпно…

— Или объ Рудинѣ отзывъ: «дрянной былъ человѣкъ, все говорилъ, а ничего не дѣлалъ; потомъ связался съ пустыми людьми, его и убили». — Почему же, — спрашиваю, — вы считаете рабочихъ и вообще всѣхъ участниковъ народнаго движенія, во время котораго погибъ Рудинъ, людьми пустыми? — «Такъ точно, — отвѣтствуетъ, — за правду пострадалъ».

— Вы напрасно добивались личнаго мнѣнія этого молодого человѣка о прочитанномъ. Военная служба, какъ монастырь, какъ почти всякое выработанное вѣроученіе, имѣетъ громадную привлекательность въ наличности готовыхъ и опредѣленныхъ отношеній ко всякаго рода явленіямъ и понятіямъ. Для слабыхъ людей это — большая поддержка, и жизнь дѣлается необыкновенно легкой, лишенная этическаго творчества.

Въ коридорѣ Даніила Ивановича поджидалъ Ваня.

— Что вамъ угодно, Смуровъ?

— Я бы хотѣлъ, Даніилъ Ивановичъ, поговорить съ вами приватно.

— Насчетъ чего же?

— Насчетъ греческаго.

— Развѣ у васъ не все благополучно?

— Нѣтъ, у меня три съ плюсомъ.

— Такъ чего же вамъ?

— Нѣтъ, я вообще хотѣлъ поговорить съ вами о греческомъ, и вы, пожалуйста, Даніилъ Ивановичъ, позвольте мнѣ прійти къ вамъ на квартиру.

— Да, пожалуйста, пожалуйста. Адресъ мой знаете. Хотя это болѣе, чѣмъ замѣчательно: человѣкъ, у котораго все благополучно, — и желающій приватно говорить о греческомъ. Пожалуйста, я живу одинъ, отъ семи до одиннадцати всегда къ вашимъ услугамъ.

Даніилъ Ивановичъ сталъ уже подыматься по половику лѣстницы, но, остановясь, закричалъ Ванѣ: «вы, Смуровъ, не подумайте чего: послѣ одиннадцати я тоже дома, но ложусь спать и способенъ уже только на самыя приватныя объясненія, въ которыхъ вы, вѣроятно, не нуждаетесь».

Ваня не разъ встрѣчалъ Штрупа въ Лѣтнемъ саду и, самъ не замѣчая, поджидалъ его, всегда садясь въ одну и ту же аллею, и, уходя, не дождавшись, легкой, несмотря на преднамѣренную медленность, походкою, зорко всматривался въ похожія на Штрупа фигуры мужчинъ. Однажды, когда, не дождавшись, онъ пошелъ обойти часть сада, гдѣ онъ никогда не бывалъ, онъ встрѣтилъ Коку, шедшаго въ растегнутомъ пальто поверхъ тужурки.

— Вотъ ты гдѣ, Иванъ! Что, гуляешь?

— Да, я довольно часто здѣсь бываю, а что?

— Что же я тебя никогда не вижу? Ты гдѣ-нибудь въ другой сторонѣ сидишь, что ли?

— Какъ придется.

— Вотъ Штрупа я каждый разъ встрѣчаю и даже подозрѣваю — не за однимъ ли и тѣмъ же мы и ходимъ сюда?

— Развѣ Штрупъ пріѣхалъ?

— Нѣкоторое время. Ната и всѣ это знаютъ, и какая бы Ната ни была дура, — все-таки свинство, что онъ къ намъ не является, будто мы какая-нибудь дрянь.

— При чемъ же тутъ Ната?

— Она ловитъ Штрупа и совершенно зря дѣлаетъ: онъ вообще не женится, а тѣмъ болѣе на Натѣ; я думаю, что и съ Идой-то Гольбергъ у него только эстетическіе разговоры, и я напрасно волнуюсь.

— Развѣ ты волнуешься?

— Понятно, разъ я влюбленъ! — и, позабывъ, что онъ разговариваетъ съ незнавшимъ его дѣлъ Ваней, Кока оживился: — чудная дѣвушка, образованная, музыкантша, красавица, и какъ богата! Только она — хромая. И вотъ хожу сюда каждый день видѣть ее, она здѣсь гуляетъ отъ 3—4 часовъ, и Штрупъ, боюсь, ходитъ не затѣмъ же ли.

— Развѣ Штрупъ тоже въ нее влюбленъ?

— Штрупъ? — Ну, ужъ это атанде, у него носъ не тѣмъ концомъ пришитъ! Онъ только разговоры разговариваетъ, а она-то на него чуть не молится. А влюбленности Штрупа, это — совсѣмъ другая, совсѣмъ другая область.

— Ты просто злишься, Кока!..

— Глупо!..

Они только что повернули мимо грядки красной герани, какъ Кока провозгласилъ: «вотъ и они»! Ваня увидѣлъ высокую дѣвушку, съ блѣднымъ кругловатымъ лицомъ, совсѣмъ свѣтлыми волосами, съ афродизійскимъ разрѣзомъ большихъ, сѣрыхъ, теперь посинѣвщихъ отъ волненія глазъ, со ртомъ, какъ на картинахъ Боттичелли, въ темномъ платьѣ; она шла, хромая и опираясь на руку пожилой дамы, между тѣмъ, какъ Штрупъ съ другой стороны говорилъ: «и люди увидѣли, что всякая красота, всякая любовь отъ боговъ и стали свободны и смѣлы и у нихъ выросли крылья».

Въ концѣ концовъ Кока и Боба достали ложу на «Самсона и Далилу». Но первое представленіе было замѣнено «Карменъ», и Ната, по настоянію которой и было затѣяно это предпріятіе, въ надеждѣ встрѣтиться со Штрупомъ на нейтральной почвѣ, рвала и метала, зная, что онъ не пойдетъ безъ особыхъ причинъ на эту столь хорошо извѣстную оперу. Мѣсто свое въ ложѣ уступила Ванѣ, съ тѣмъ, чтобы, если она посреди спектакля пріѣдетъ въ театръ, онъ уѣзжалъ домой. Анна Николаевна съ сестрами Шпейеръ и Алексѣй Васильевичъ отправились на извозчикахъ, а молодые люди впередъ пѣшкомъ.

Уже Карменъ и ея подруги плясали у Лилась Пастьи, когда Ната, какъ по вдохновенью узнавшая, что Штрупъ въ театрѣ, явилась вся въ голубомъ, напудренная и взволнованная.

— Ну, Иванъ, тебѣ придется сокращаться.

— Досижу до конца-то дѣйствія.

— Штрупъ здѣсь? — спрашивала Ната шепотомъ, усаживаясь рядомъ съ Анной Николаевной. Та молча повела глазами на ложу, гдѣ сидѣла Ида Гольбергъ съ пожилой дамой, совсѣмъ молоденькій офицеръ и Штрупъ.

— Это прямо предчувствіе, прямо предчувствіе! — говорила Ната, раскрывая и закрывая вѣеръ.

— Бѣдняжка! — вздохнула Анна Николаевна.

Въ антрактѣ Ваня собирался уходить, какъ Ната остановила его и позвала пройтись въ фойэ.

— Ната, Ната! — раздавался голосъ Анны Николаевны изъ глубины ложи, — прилично ли это будетъ?

Ната бурно устремилась внизъ, увлекая за собой Ваню. Передъ входомъ въ фойэ она остановилась у зеркала поправить свои волосы и потомъ медленно пошла въ еще не наполнившійся публикою залъ. Штрупа они встрѣтили: онъ шелъ въ разговорѣ съ тѣмъ же молодымъ офицеромъ, что былъ въ ложѣ, не замѣчая Смурова и Наты, и даже тотчасъ вышелъ въ сосѣднюю проходную комнату, гдѣ за столомъ съ фотографіями скучала завитая продавщица.

— Выйдемъ, страшная духота! — проговорила Ната, таща Ваню за Штрупомъ.

— Съ того выхода намъ ближе къ мѣсту.

— Не все ли равно! — прикрикнула дѣвушка, торопясь и почти расталкивая публику.

Штрупъ ихъ увидѣлъ и наклонился надъ фотографіями. Поровнявшись съ нимъ, Ваня громко окликнулъ: «Ларіонъ Дмитріевичъ»!

— Ахъ, Ваня! — обернулся тотъ: — Наталья Алексѣевна, простите, сразу не замѣтилъ.

— Не ожидала, что вы здѣсь, — начала Ната.

— Отчего же? Я очень люблю «Карменъ», и она мнѣ никогда не надоѣстъ: въ ней есть глубокое и истинное біеніе жизни и все залито солнцемъ; я понимаю, что Ницше могъ увлекаться этой музыкой.

Ната молча прослушала, злорадно смотря рыжими глазами на говорившаго, и произвела:

— Я не тому удивляюсь, что встрѣтила васъ на «Карменъ», а тому, что увидѣла васъ въ Петербургѣ и не у насъ.

— Да, я пріѣхалъ недѣли двѣ.

— Очень мило.

Они стали ходить по пустому коридору мимо дремлющихъ лакеевъ, и Ваня, стоя у лѣстницы, съ интересомъ смотрѣлъ на все болѣе покрывавшееся красными пятнами лицо Наты и сердитую физіономію ея кавалера. Антрактъ кончился, и Ваня тихо сталъ подыматься по лѣстницѣ въ ярусъ, чтобы одѣться и ѣхать домой, какъ вдругъ его обогнала почти бѣжавшая Ната съ платкомъ у рта.

— Это позорно, слышишь, Иванъ, позорно, какъ этотъ человѣкъ со мной говоритъ, — прошептала она Ванѣ и пробѣжала наверхъ. Ваня хотѣлъ проститься со Штрупомъ и, постоявъ нѣкоторое время на лѣстницѣ, спустился въ нижній коридоръ; тамъ, у дверей въ ложу, стоялъ Штрупъ съ офицеромъ.

— Прощайте, Ларіонъ Дмитріевичъ, — дѣлая видъ, что идетъ къ себѣ наверхъ, проговорилъ Ваня.

— Развѣ вы уходите?

— Да вѣдь я былъ не на своемъ мѣстѣ: Ната пріѣхала, я и оказался лишнимъ.

— Что за глупости, идите къ намъ въ ложу, у насъ есть свободныя мѣста. Послѣднее дѣйствіе — одно изъ лучшихъ.

— А это ничего, что я пойду въ ложу: я вѣдь незнакомъ?

— Конечно, ничего: Гольбергъ — препростые люди, и вы же еще мальчикъ, Ваня.

Пройдя въ ложу, Штрупъ наклонился къ Ванѣ, который слушалъ его, не поворачивая головы:

— И потомъ, Ваня, я, можетъ быть, не буду бывать у Казанскихъ; такъ, если вы не прочь, я буду очень радъ всегда васъ видѣть у себя. Можете сказать, что занимаетесь со мной англійскимъ; да никто и не спроситъ, куда и зачѣмъ вы ходите. Пожалуйста, Ваня, приходите.

— Хорошо. А развѣ вы поругались съ Натой? Вы на ней не женитесь? — спрашивалъ Ваня, не оборачивая головы.

— Нѣтъ, — серьезно сказалъ Штрупъ.

— Это, знаете ли, очень хорошо, что вы на ней не женитесь, потому что она страшно противная, совершенная лягушка! — вдругъ разсмѣялся, повернувшись всѣмъ лицомъ къ Штрупу, Ваня и зачѣмъ-то схватилъ его руку.

— Это занятно, насколько мы видимъ то, что желаемъ видѣть, и понимаемъ то, что ищется нами. Какъ въ греческихъ трагикахъ, римляне и романскіе народы XVII-го вѣка усмотрѣли только три единства, XVIII-й вѣкъ — раскатистыя тирады и освободительныя идеи, романтики — подвиги высокаго героизма и нашъ вѣкъ — острый оттѣнокъ первобытности и Клингеровскую осіянность далей…

Ваня слушалъ, осматривая еще залитую вечернимъ солнцемъ комнату: по стѣнамъ — полки до потолка съ непереплетенными книгами, книги на столахъ и стульяхъ, клѣтку съ дроздомъ, параличнаго котенка на кожаномъ диванѣ и въ углу небольшую голову Антиноя, стоящую одиноко, какъ пенаты этого обиталища. Даніилъ Ивановичъ, въ войлочныхъ туфляхъ, хлопоталъ о чаѣ, вытаскивая изъ желѣзной печки сыръ и масло въ бумажкахъ, и котенокъ, не поворачивая головы, слѣдилъ зелеными глазами за движеніями своего хозяина. «И откуда мы взяли, что онъ старый, когда онъ совсѣмъ молодой», — думалъ Ваня, съ удивленіемъ разглядывая лысую голову маленькаго грека.

— Въ ХV-мъ вѣкѣ у итальянцевъ уже прочно установился взглядъ на дружбу Ахилла съ Патрокломъ и Ореста съ Пиладомъ, какъ на содомскую любовь, между тѣмъ какъ у Гомера нѣтъ прямыхъ указаній на это.

— Что жъ, итальянцы это придумали сами?

— Нѣтъ, они были правы, но дѣло въ томъ, что только циничное отношеніе къ какой бы то ни было любви дѣлаетъ ее развратомъ. Нравственно или безнравственно я поступаю, когда чихаю, стираю пыль со стола, глажу котенка? И, однако, эти же поступки могутъ быть преступны, если, напримѣръ, скажемъ, я чиханьемъ предупреждаю убійцу о времени, удобномъ для убійства, и такъ далѣе. Хладнокровно, безъ злобы совершающій убійство лишаетъ это дѣйствіе всякой этической окраски, кромѣ мистическаго общенья убійцы и жертвы, любовниковъ, матери и ребенка.

Совсѣмъ стемнѣло и въ окно еле виднѣлись крыши домовъ и вдали Исаакій на грязновато-розовомъ небѣ, заволакиваемомъ дымомъ.

Ваня сталъ собираться домой; котенокъ заковылялъ на своихъ искалѣченныхъ переднихъ лапкахъ, потревоженный съ Ваниной фуражки, на которой онъ спалъ.

— Вотъ вы, вѣрно, добрый, Даніилъ Ивановичъ: разныхъ калѣкъ прибираете.

— Онъ мнѣ нравится и мнѣ пріятно его у себя имѣть. Если дѣлать то, что доставляетъ удовольствіе, значитъ, быть добрымъ, то я — такой.

— Скажите, пожалуйста, Смуровъ, — говорилъ Даніилъ Ивановичъ, на прощанье пожимая Ванину руку, — вы сами по себѣ надумали прійти ко мнѣ за греческими разговорами?

— Да, т.-е. мысль эту мнѣ далъ, пожалуй, и другой человѣкъ.

— Кто же, если это не секретъ?

— Нѣтъ, отчего же? Только вы его не знаете.

— А можетъ быть?

— Нѣкто Штрупъ.

— Ларіонъ Дмитріевичъ?

— Развѣ вы его знаете?

— И даже очень, — отвѣтилъ грекъ, свѣтя Ванѣ на лѣстницѣ лампой.

Въ закрытой каютѣ финляндскаго пароходика никого не было, но Ната, боявшаяся сквозняковъ и флюсовъ, повела всю компанію именно сюда.

— Совсѣмъ, совсѣмъ нѣтъ дачъ! — говорила уставшая Анна Николаевна. — Вездѣ такая скверность: дыры, дуетъ!

— На дачахъ всегда дуетъ, — чего же вы ожидали? Не въ первый разъ живете!

— Хочешь? — предложилъ Кока свой раскрытый серебряный портсигаръ съ голой дамой Бобѣ.

— Не потому на дачѣ прескверно, что тамъ скверно, а потому, что чувствуешь себя на бивуакахъ, временно проживающимъ и не установлена жизнь, а въ городѣ всегда знаешь, что надо въ какое время дѣлать.

— А если бъ ты жилъ всегда на дачѣ, зиму и лѣто?

— Тогда бы не было скверно; я бы установилъ программу.

— Правда, — подхватила Анна Николаевна, — на время не хочется и устраиваться. Напримѣръ, позапрошлое лѣто оклеили новыми обоями, — такъ всѣ чистенькими и пришлось подарить хозяину; не сдирать же ихъ!

— Что жъ ты жалѣешь, что ихъ не вымазала?

Ната съ гримасой смотрѣла черезъ стекло на горящія при закатѣ окна дворцовъ и золотисто-розовыя, широко и гладко расходящіяся волны.

— И потомъ народу масса, всѣ другъ про друга знаютъ, что готовятъ, сколько прислугѣ платятъ.

— Вообще гадость!..

— Зачѣмъ же ты ѣдешь?

— Какъ зачѣмъ? Куда же дѣваться? Въ городѣ что ли оставаться?

— Ну такъ что жъ? По крайней мѣрѣ, когда солнце, можно ходить по тѣневой сторонѣ.

— Вѣчно дядя Костя выдумаетъ.

— Мама, — вдругъ обернулась Ната, — поѣдемъ, голубчикъ, на Волгу: тамъ есть небольшіе города, Плесъ, Васильсурскъ, гдѣ можно очень недорого устроиться. Варвара Николаевна Шпейеръ говорила… Они въ Плесѣ жили цѣлой компаніей, знаете, тамъ Левитанъ еще жилъ; въ Угличѣ тоже они жили.

— Ну изъ Углича-то ихъ, кажется, вытурили, — отозвался Кока.

— Ну и вытурили, ну и что же? А насъ не вытурятъ! Имъ, конечно, хозяева сказали: «васъ цѣлая компанія, барышни, кавалеры, нашъ городъ тихій, никто не ѣздитъ, мы боимся: вы ужъ извините, а квартирку очищайте».

Подъѣзжали къ Александровскому саду; въ нижнія окна пристани виднѣлась ярко освѣщенная кухня, поваренокъ, весь въ бѣломъ, за чисткой рыбы, пылающая плита въ глубинѣ.

— Тетя, я пройду отсюда къ Ларіону Дмитріевичу, — сказалъ Ваня.

— Что же, иди; вотъ тоже товарища нашелъ! — ворчала Анна Николаевна.

— Развѣ онъ дурной человѣкъ?

— Не про то говорю, что дурной, а что не товарищъ.

— Я съ нимъ англійскимъ занимаюсь.

— Всё пустяки, лучше бы уроки готовилъ…

— Нѣтъ, я все-таки, тетя, знаете, пойду.

— Да иди, кто тебя держитъ?

— Цѣлуйся со своимъ Штрупомъ, — добавила Ната.

— Ну, и буду, ну, и буду, и никому нѣтъ до этого дѣла.

— Положимъ, — началъ было Боба, но Ваня прервалъ его, налетая на Нату:

— Ты бы и не прочь съ нимъ цѣловаться, да онъ самъ не хочетъ, потому что ты — рыжая лягушка, потому что ты — дура! Да!

— Иванъ, прекрати! — раздался голосъ Алексѣя Васильевича.

— Что жъ онѣ на меня взъѣлись? Что онѣ меня не пускаютъ? Развѣ я маленькій? Завтра же напишу дядѣ Колѣ!..

— Иванъ, прекрати, — тономъ выше возгласилъ Алексѣй Васильевичъ.

— Такой мальчишка, поросенокъ, смѣетъ такъ вести себя! — волновалась Анна Николаевна.

— И Штрупъ на тебѣ никогда не женится, не женится, не женится! — внѣ себя выпаливалъ Ваня.

Ната сразу стихла, и, почти спокойная, тихо сказала.

— А на Идѣ Гольбергъ женится?

— Не знаю, — тоже тихо и просто отвѣтилъ Ваня, — врядъ ли, я думаю, — добавилъ онъ почти ласково.

— Вотъ еще начали разговоры! — прикрикнула Анна Николаевна.

— Что ты, вѣришь, что ли, этому мальчишкѣ?

— Можетъ быть, и вѣрю, — буркнула Ната, повернувшись къ окну.

— Ты, Иванъ, не думай, что онѣ такія дурочки, какъ хотятъ казаться, — уговаривалъ Боба Ваню: — онѣ радехоньки, что черезъ тебя могутъ еще имѣть сношенія со Штрупомъ и свѣдѣнія о Гольбергъ; только, если ты расположенъ дѣйствительно къ Ларіону Дмитріевичу, ты будь осторожнѣй, не выдавай себя головой.

— Въ чемъ же я себя выдаю? — удивился Ваня.

— Такъ скоро мои совѣты въ прокъ пошли!? — разсмѣялся Боба и пошагалъ на пристань.

Когда Ваня входилъ къ квартиру Штрупа, онъ услыхалъ пѣнье и фортепьяно. Онъ тихо прошелъ въ кабинетъ налѣво отъ передней, не входя въ гостиную, и сталъ слушать. Незнакомый ему мужской голосъ пѣлъ:

Вечерній сумракъ надъ теплымъ моремъ,
Огни маяковъ на потемнѣвшемъ небѣ,
Запахъ вербены при концѣ пира,
Свѣжее утро послѣ долгихъ бдѣній,
Прогулка въ аллеяхъ весенняго сада,
Крики и смѣхъ купающихся женщинъ,
Священные павлины у храма Юноны,
Продавцы фіалокъ, гранатъ и лимоновъ,
Воркуютъ голуби, свѣтитъ солнце, —
Когда увижу тебя, родимый городъ!

И фортепьяно низкими аккордами, какъ густымъ туманомъ, окутало томительныя фразы голоса. Начался перебойный разговоръ мужскихъ голосовъ, и Ваня вышелъ въ залу. Какъ онъ любилъ эту зеленоватую просторную комнату, оглашаемую звуками Рамо и Дебюсси, и этихъ друзей Штрупа, такъ непохожихъ на людей, встрѣчаемыхъ у Казанскихъ; эти споры; эти поздніе ужины мужчинъ съ виномъ и легкимъ разговоромъ; этотъ кабинетъ съ книгами до потолка, гдѣ они читали Марлоу и Суинберна, эту спальню съ умывальнымъ приборомъ, гдѣ по ярко-зеленому фону плясали гирляндой темно-красные фавны; эту столовую, всю въ красной мѣди; эти разсказы объ Италіи, Египтѣ, Индіи; эти восторги отъ всякой острой красоты всѣхъ странъ и всѣхъ временъ; эти прогулки на острова; эти смущающія, но влекущія разсужденія; эту улыбку на некрасивомъ лицѣ; этотъ запахъ peau d’Espagne, вѣющій тлѣніемъ; эти худые, сильные пальцы въ перстняхъ, башмаки на необыкновенно толстой подошвѣ, — какъ онъ любилъ все это, не понимая, но смутно увлеченный.

— Мы — эллины: намъ чуждъ нетерпимый монотеизмъ іудеевъ, ихъ отвертываніе отъ изобразительныхъ искусствъ, ихъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, привязанность къ плоти, къ потомству, къ сѣмени. Во всей Библіи нѣтъ указаній на вѣрованіе въ загробное блаженство, и единственная награда, упомянутая въ заповѣдяхъ (и именно за почтеніе къ давшимъ жизнь) — долголѣтенъ будешь на землѣ. Неплодный бракъ — пятно и проклятье, лишающее даже права на участье въ богослуженіи, будто забыли, что по еврейской же легендѣ чадородье и трудъ — наказаніе за грѣхъ, а не цѣль жизни. И чѣмъ дальше люди будутъ отъ грѣха, тѣмъ дальше будутъ уходить отъ дѣторожденія и физическаго труда. У христіанъ это смутно понято, когда женщина очищается молитвой послѣ родовъ, но не послѣ брака, и мужчина не подверженъ ничему подобному. Любовь не имѣетъ другой цѣли помимо себя самой; природа также лишена всякой тѣни идеи финальности. Законы природы совершенно другого разряда, чѣмъ законы божескіе, такъ называемые, и человѣческіе. Законъ природы — не то, что данное дерево должно принести свой плодъ, но что при извѣстныхъ условіяхъ оно принесетъ плодъ, а при другихъ — не принесетъ и даже погибнетъ само такъ же справедливо и просто, какъ принесло бы плодъ. Что при введеніи въ сердце ножа оно можетъ перестать биться; тутъ нѣтъ ни финальности, ни добра и зла. И нарушить законъ природы можетъ только тотъ, кто сможетъ лобзать свои глаза, не вырванными изъ орбитъ, и безъ зеркала видѣть собственный затылокъ. И когда вамъ скажутъ: «противоестественно», — вы только посмотрите на сказавшаго слѣпца и проходите мимо, не уподобляясь тѣмъ воробьямъ, что разлетаются отъ огороднаго пугала. Люди ходятъ, какъ слѣпые, какъ мертвые, когда они могли бы создать пламеннѣйшую жизнь, гдѣ все наслажденіе было бы такъ обострено, будто вы только что родились и сейчасъ умрете. Съ такою именно жадностью нужно все воспринимать. Чудеса вокругъ насъ на каждомъ шагу: есть мускулы, связки въ человѣческомъ тѣлѣ, которыхъ невозможно безъ трепета видѣть! И связывающіе понятіе о красотѣ съ красотой женщины для мужчины являютъ только пошлую похоть, и дальше, дальше всего отъ истинной идеи красоты. Мы — эллины, любовники прекраснаго, вакханты грядущей жизни. Какъ видѣнья Тангейзера въ гротѣ Венеры, какъ ясновидѣнье Клингера и Тома, есть праотчизна, залитая солнцемъ и свободой, съ прекрасными и смѣлыми людьми, и туда, черезъ моря, черезъ туманъ и мракъ, мы идемъ, аргонавты! И въ самой неслыханной новизнѣ мы узнаемъ древнѣйшіе корни, и въ самыхъ невиданныхъ сіяніяхъ мы чуемъ отчизну!

— Ваня, взгляните, пожалуйста, въ столовой, который часъ? — сказала Ида Гольбергъ, опуская на колѣни какое-то цвѣтное шитье.

Большая комната въ новомъ домѣ, похожая на свѣтлую каюту на палубѣ корабля, была скудно уставлена простой мебелью; желтая занавѣска во всю стѣну задергивала сразу всѣ три окна, и на кожаные сундуки, еще не упакованные чемоданы, усаженные мѣдными гвоздиками, ящикъ съ запоздавшими гіацинтами, ложился желтый, тревожащій свѣтъ. Ваня сложилъ Данта, котораго онъ читалъ вслухъ, и вышелъ въ сосѣднюю комнату.

— Половина шестого, — сказалъ онъ, вернувшись. — Долго нѣтъ Ларіона Дмитріевича, — будто отвѣчая на мысли дѣвушки, промолвилъ онъ. — Мы больше не будемъ заниматься?

— Не стоитъ, Ваня, начинать новой пѣсни. Итакъ:

е vidi che con riso
Udito havevan l’ultimo construtto;
Poi a la bella donna tornai il viso

и увидѣлъ, что съ улыбкой они слушали послѣднее заключеніе, потомъ къ прекрасной дамѣ обернулся.

— Прекрасная дама — это созерцаніе активной жизни?

— Нельзя, Ваня, вполнѣ вѣрить комментаторамъ, кромѣ историческихъ свѣдѣній; понимайте просто и красиво, — вотъ и все, а то, право, выходитъ вмѣсто Данта какая-то математика.

Она окончательно сложила свою работу, и сидѣла, какъ бы дожидаясь чего-то, постукивая разрѣзнымъ ножомъ по свѣтлой ручкѣ стола.

— Ларіонъ Дмитріевичъ скоро, навѣрное, придетъ, — почти покровительственно заявилъ Ваня, опять поймавъ мысль дѣвушки.

— Вы видѣли его вчера?

— Нѣтъ, я ни вчера, ни третьяго дня его не видѣлъ. Вчера онъ днемъ ѣздилъ въ Царское, а вечеромъ былъ въ клубѣ, а третьяго дня онъ ѣздилъ куда-то на Выборгскую, — не знаю, куда, — почтительно и гордо докладывалъ Ваня.

— Къ кому?

— Не знаю, по дѣламъ куда-то.

— Вы не знаете?

— Нѣтъ.

— Послушайте, Ваня, — заговорила дѣвушка, разсматривая ножикъ. — Я васъ прошу, — не для меня одной, для васъ, для Ларіона Дмитріевича, для всѣхъ насъ, — узнайте, что это за адресъ? Это очень важно, очень важно для всѣхъ троихъ, — и она протянула Ванѣ клочекъ бумаги, гдѣ разгонистымъ и острымъ почеркомъ Штрупа было написано: «Выборгская, Симбирская ул., д. 36, кв. 103, Ѳедоръ Васильевичъ Соловьевъ».

Никого особенно не удивило, что Штрупъ между прочими увлеченіями сталъ заниматься и русской стариной; что къ нему стали ходить то рѣчистые въ нѣмецкомъ платьѣ, то старые «отъ божества» въ длиннополыхъ полукафтанахъ, но одинаково плутоватые торговцы съ рукописями, иконами, старинными матеріями, поддѣльнымъ литьемъ; что онъ сталъ интересоваться древнимъ пѣніемъ, читать Смоленскаго, Разумовскаго и Металлова, ходить иногда слушать пѣніе на Николаевскую и, наконецъ, самъ, подъ руководствомъ какого-то рябого пѣвчаго, выучивать крюки. «Мнѣ совершенно былъ незнакомъ этотъ закоулокъ мірового духа», — повторялъ Штрупъ, старавшійся заразить этимъ увлеченіемъ и Ваню, къ удивленію, туже поддававшагося въ этомъ именно направленіи.

Однажды Штрупъ объявилъ за чаемъ:

— Ну это, Ваня, вы должны непремѣнно видѣть: автентичный раскольникъ съ Волги стараго закала, представьте: 18 лѣтъ — и ходитъ въ поддевкѣ, чаю не пьетъ; сестры живутъ въ скиту; домъ на Волгѣ, съ высокимъ заборомъ и цѣпными собаками, гдѣ спать ложатся въ 9 часовъ — что-то въ родѣ Печерскаго, только менѣе паточно. Вы это должны непремѣнно видѣть. Пойдемте завтра къ Засадину, у него есть интересное «Вознесенье»; туда придетъ нашъ типъ, и я васъ познакомлю. Да, кстати, запишите адресъ на всякій случай; можетъ быть, я проѣду прямо съ выставки, и вамъ придется однимъ его отыскивать. — И Штрупъ, не смотря въ записную книжку, какъ хорошо знакомое, продиктовалъ: «Симбирская, д. 36, кв. 103, меблированныя комнаты, — тамъ спросите».

За стѣной слышался глухой говоръ двухъ голосовъ; часы съ гирями тихо тикали; по столамъ, стульямъ подоконникамъ были навалены, и наставлены темныя иконы и книги въ доскахъ, обтянутыхъ кожей; было пыльно и затхло, и изъ коридора черезъ форточку надъ дверью несся прѣлый запахъ кислыхъ щей. Засадинъ, стоя передъ Ваней и надѣвая кафтанъ, говорилъ:

— Ларіонъ Дмитріевичъ не раньше какъ черезъ минутъ сорокъ будетъ, а то, можетъ, и черезъ часъ; нужно бы сходить мнѣ тутъ за иконкой, да ужъ не знаю, какъ сдѣлаться? Здѣсь что ли вы подождете, или пройдетесь куда?

— Останусь здѣсь.

— Ну, ну, а я тотчасъ вернусь. Вотъ книжками покуда не поинтересуетесь ли, — и Засадинъ, подавши Ванѣ запыленный Лимонарь, поспѣшно скрылся въ дверь, откуда сильнѣе пахнуло прѣлымъ запахомъ кислыхъ щей. И Ваня, стоя у окна, открылъ повѣсть, гласящую, какъ нѣкій старецъ послѣ случайнаго посѣщенія женщиной, жившей одиноко въ той же пустынѣ, все возвращался блудною мыслью къ той же женѣ и, не вытерпѣвъ, въ самый пеклый жаръ взялъ посохъ и пошелъ, шатаясь, какъ слѣпой, отъ похоти, къ тому мѣсту, гдѣ думалъ найти эту женщину; и, какъ въ изступленьи, онъ увидѣлъ: разверзлась земля, и вотъ въ ней — три разложившіеся трупа: женщина, мужчина и ребенокъ; и былъ голосъ: «вотъ женщина, вотъ мужчина, вотъ ребенокъ, — кто можетъ теперь различить ихъ? Иди и сотвори свою похоть». Всѣ равны, всѣ равны передъ смертью, любовью и красотою, всѣ тѣла прекрасныя равны, и только похоть заставляетъ мужчину гоняться за женщиной и женщину жаждать мужчины.

За стѣной молодой сиповатый голосъ продолжалъ:

— Ну, я уйду, дядя Ермолай, что ты все ругаешься?

— Да какъ же тебя, лодыря, не ругать? Баловаться вздумалъ!

— Да Васька, можетъ, тебѣ все навралъ; что ты его слушаешь?

— Чего Васькѣ врать? Ну, самъ скажи, самъ отрекись: не балуешься развѣ?

— Ну, что же? Ну балуюсь! А Васька не балуется? У насъ, почитай, всѣ балуются, развѣ только Дмитрій Павловичъ, — и слышно было, какъ говорившій разсмѣялся. Помолчавъ, онъ опять началъ болѣе интимнымъ тономъ, вполголоса: — Самъ же Васька и научилъ меня; пришелъ разъ молодой баринъ и говоритъ Дмитрію Павловичу: «я желаю, чтобы меня мылъ, который пускалъ», — а пускалъ его я; а какъ Дмитрій Павловичъ зналъ, что баринъ этотъ — баловникъ и прежде всегда имъ Василій занимался, онъ и говоритъ: «никакъ невозможно, ваша милость, ему одному итти: онъ — не очередной и ничего этого не понимаетъ». — Ну, чортъ съ вами, давайте двоихъ съ Васильемъ! — Васька какъ вошелъ и говоритъ: «Сколько же вы намъ положите?» — Кромѣ пива, десять рублей. — А у насъ положеніе: кто на дверяхъ занавѣску задернулъ, значитъ, баловаться будутъ, и старостѣ меньше пяти рублей нельзя вынести; Василій и говоритъ: — «Нѣтъ, ваше благородіе, намъ такъ не съ руки». — Еще красненькую посулилъ. Пошелъ Вася воду готовить, и я сталъ раздѣваться, а баринъ и говоритъ: «Что это у тебя, Ѳедоръ, на щекѣ: родинка или запачкано чѣмъ»? — самъ смѣется и руку протягиваетъ. А я стою? Какъ дуракъ, и самъ не знаю, есть ли у меня какая родинка на щекѣ, нѣтъ ли. Однако, тутъ Василій, сердитый такой, пришелъ и говоритъ барину: «пожалуйте-съ», — мы всѣ и пошли.

— Матвѣй-то живетъ у васъ?

— Нѣтъ, онъ на мѣсто поступилъ.

— Къ кому же? Къ полковнику?

— Къ нему, 30 рублей, на всемъ готовомъ, положилъ.

— Онъ никакъ женился, Матвѣй-то?

— Женился, самъ же ему на свадьбу и денегъ далъ, пальто за 80 рублей сдѣлалъ, а жена что же? Она въ деревнѣ живетъ, развѣ дозволятъ на такомъ мѣстѣ съ бабой жить? Я тоже на мѣсто надумалъ итти, — промолвилъ, помолчавъ, разсказчикъ.

— Какъ Матвѣй, все равно?

— Баринъ хорошій, одинъ, 30 рублей тоже, какъ Матвѣю.

— Пропадешь ты, Ѳедя, смотри!

— Можетъ и не пропаду.

— Да кто такой баринъ-то, знакомый, что ли?

— Тутъ, на Фурштадтской, живетъ, гдѣ еще Дмитрій служитъ въ младшихъ, во второмъ этажѣ. Да онъ и здѣсь, у Степана Степановича, иногда бываетъ.

— Старовѣръ, что ли?

— Нѣтъ, какое! Онъ даже и не русскій, кажется. Англичанинъ, что ли.

— Хвалятъ?

— Да, говорятъ, хорошій, добрый баринъ.

— Ну, что же, въ часъ добрый!

— Прощай, дядя Ермолай, спасибо на угощеньи.

— Заходи когда, Ѳедя, въ cлyча̀ѣ.

— Зайду, — и легкой походкой, постукивая каблуками, Ѳедоръ пошелъ по корридору, хлопнувъ дверью. Ваня быстро вышелъ, не вполнѣ сознавая, зачѣмъ это дѣлаетъ, и крикнулъ вслѣдъ проходившему парню въ пиджакѣ поверхъ русской рубашки, изъ-подъ котораго висѣли кисти пояса шнуркомъ, въ низенькихъ лакированныхъ сапогахъ и въ картузѣ на бекрень: «послушайте, не знаете ли, скоро будетъ Степанъ Степановичъ Засадинъ?»

Тотъ обернулся, и въ свѣтѣ, проникающемъ изъ номерной двери, Ваня увидѣлъ быстрые и вороватые сѣрые глаза на блѣдномъ, какъ у людей, живущихъ взаперти или въ вѣчномъ пару, лицѣ, темные волосы въ скобку и прекрасно очерченный ротъ. Несмотря на нѣкоторую грубость чертъ, въ лицѣ была какая-то изнѣженность, и хотя Ваня съ предубѣжденіемъ смотрѣлъ на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмѣшку рта, было что-то и въ лицѣ и во всей высокой фигурѣ, стройность которой даже подъ пиджакомъ бросалась въ глаза, что плѣняло и приводило въ смущенье.

— А вы ихъ изволите дожидаться?

— Да, ужъ скоро 7 часовъ.

— Шесть съ половиной, — поправилъ Ѳедоръ, вынувъ карманные часы, — а мы думали, что никого нѣтъ у нихъ въ комнатѣ… Навѣрно скоро будутъ, — прибавилъ онъ, чтобъ что-нибудь сказать.

— Да. Благодарю васъ, извините, что побезпокоилъ, — говорилъ Ваня, не двигаясь съ мѣста.

— Помилуйте-съ, — отвѣчалъ тотъ съ ужимкой.

Раздался громкій звонокъ, и вошли Штрупъ, Засадинъ и высокій молодой человѣкъ въ поддевкѣ. Штрупъ быстро взглянулъ на Ѳедора и Ваню, стоящихъ все другъ противъ друга.

— Извините, что заставилъ васъ дожидаться, — промолвилъ онъ Ванѣ, межъ тѣмъ, какъ Ѳедоръ бросился снимать пальто.

Какъ во снѣ видѣлъ Ваня все это, чувствуя, что уходитъ въ какую-то пропасть и все застилается туманомъ.

Когда Ваня вошелъ въ столовую, Анна Николаевна кончала говорить: «и обидно знаете, что такой человѣкъ такъ себя компрометируетъ». Константинъ Васильевичъ молча повелъ глазами на Ваню, взявшаго книгу и сѣвшаго у окна, и заговорилъ:

— Вотъ говорятъ: «изысканно, неестественно, излишне», но если оставаться при томъ употребленіи нашего тѣла, какое считается натуральнымъ, то придется руками только раздирать и класть въ ротъ сырое мясо и драться съ врагами; ногами преслѣдовать зайцевъ или убѣгать отъ волковъ и т. д. Это напоминаетъ сказку изъ 1001 ночи, гдѣ дѣвочка, мучимая идеею финальности, все спрашивала, для чего сотворено то или это. И когда она спросила про извѣстную часть тѣла, то мать ее высѣкла, приговаривая: «теперь ты видишь, для чего это сотворено». Конечно, эта мамаша наглядно доказала справедливость своего объясненія, но врядъ ли этимъ исчерпывалась дѣеспособность даннаго мѣста. И всѣ моральныя объясненія естественности поступковъ сводятся къ тому, что носъ сдѣланъ для того, чтобы быть выкрашеннымъ въ зеленую краску. Человѣкъ всѣ способности духа и тѣла долженъ развить до послѣдней возможности и изыскивать примѣнимость своихъ возможностей, если не желаетъ оставаться калибаномъ.

— Ну, вотъ гимнасты ходятъ на головахъ…

— «Что жъ, это во всякомъ случаѣ плюсъ и, можетъ быть, это очень пріятно», сказалъ бы Ларіонъ Дмитріевичъ, — и дядя Костя съ вызовомъ посмотрѣлъ на Ваню, не перестававшаго читать.

— При чемъ тутъ Ларіонъ Дмитріевичъ? — замѣтила даже Анна Николаевна.

— Не думаешь же ты, что я излагалъ свои собственные взгляды?

— Пойду къ Натѣ, — заявила, вставая, Анна Николаевна.

— А что, она здорова? Я ее совсѣмъ не вижу, — почему-то вспомнилъ Ваня.

— Еще бы, ты цѣлыми днями пропадаешь.

— Гдѣ же я пропадаю?

— А ужъ это нужно у тебя спросить, — сказала тетка, выходя изъ комнаты.

Дядя Костя допивалъ остывшій кофе, и въ комнатѣ сильно пахло нафталиномъ.

— Вы про Штрупа говорили, дядя Костя, когда я пришелъ? — рѣшился спросить Ваня.

— Про Штрупа? Право, не помню, такъ что-то Анета мнѣ говорила.

— А я думалъ, что про него.

— Нѣтъ, что же мнѣ съ ней-то объ Штрупѣ говорить?

— А вы дѣйствительно полагаете, что Штрупъ такихъ убѣжденій, какъ вы высказывали?

— Его разсужденья таковы; поступки не знаю, и убѣжденья другого человѣка — вещь темная и тонкая.

— Развѣ вы думаете, что его поступки расходятся со словами?

— Не знаю; я не знаю его дѣлъ и потомъ не всегда можно поступать сообразно желанью. Напримѣръ, мы собирались давно уже быть на дачѣ, а между тѣмъ…

— Знаете, дядя, меня этотъ старовѣръ, Сорокинъ, зоветъ къ нимъ на Волгу: «пріѣзжайте, — говоритъ, — тятенька ничего не заругаетъ; посмотрите, какъ у насъ существуютъ, если интересно». Такъ вдругъ расположился ко мнѣ, не знаю и отчего.

— Ну, что же, вотъ и отправляйся.

— Денегъ тетя не дастъ, да и вообще не стоитъ.

— Почему не стоитъ?

— Такъ все гадко, такъ все гадко!

— Да съ чего же вдругъ все гадко-то стало?

— Не знаю, право, — проговорилъ Ваня и закрылъ лицо руками.

Константинъ Васильевичъ посмотрѣлъ на склоненную голову Вани и тихонько вышелъ изъ комнаты.

Швейцара не было, двери на лѣстницу были открыты и въ переднюю доносился изъ затвореннаго кабинета гнѣвный голосъ, чередуясь съ молчаніемъ, когда смутно звучалъ чей-то тихій, казалось, женскій голосъ. Ваня, не снимая пальто и фуражки, остановился въ передней; дверная ручка въ кабинетъ повернулась, и въ полуотворившуюся створу показалась державшая эту ручку чья-то рука до плеча въ красномъ рукавѣ русской рубашки. Донеслись явственно слова Штрупа: «Я не позволю, чтобъ кто-нибудь касался этого! Тѣмъ болѣе женщина. Я запрещаю, слышите ли, запрещаю вамъ говорить объ этомъ!» Дверь снова затворилась и голоса снова стали глуше; Ваня въ тоскѣ осматривалъ такъ хорошо знакомую переднюю: электричество передъ зеркаломъ и надъ столомъ, платье на вѣшалкахъ; на столъ были брошены дамскія перчатки, но шляпы и верхняго платья не было видно. Двери опять съ трескомъ распахнулись, и Штрупъ, не замѣчая Вани, съ гнѣвнымъ поблѣднѣвшимъ лицомъ прошелъ въ коридоръ; черезъ секунду за нимъ послѣдовалъ почти бѣгомъ Ѳедоръ въ красной шелковой рубашкѣ, безъ пояса, съ графиномъ въ рукѣ. «Что вамъ угодно?» — обратился онъ къ Ванѣ, очевидно, не узнавая его. Лицо Ѳедора было возбужденно-красное, какъ у выпившаго, или нарумянившагося человѣка, рубашка безъ пояса, волосы тщательно расчесаны и будто слегка завиты, и отъ него сильно пахло духами Штрупа.

— Что вамъ угодно? — повторилъ онъ смотрѣвшему на него во всѣ глаза Ванѣ.

— Ларіонъ Дмитріевичъ?

— Ихъ нѣтъ-съ.

— Какъ же я его сейчасъ видѣлъ?

— Извините, они очень заняты-съ, никакъ не могутъ принять.

— Да вы доложите, подите.

— Нѣтъ ужъ, право, лучше въ другой разъ, какъ-нибудь зайдите: теперь имъ никакъ невозможно принять васъ. Не одни они, — понизилъ голосъ Ѳедоръ.

— Ѳедоръ! — позвалъ Штрупъ изъ глубины коридора, и тотъ бросился бѣжать безшумной походкой.

Постоявъ нѣсколько минутъ, Ваня вышелъ на лѣстницу, притворивъ дверь, за которой снова раздались заглушенные, но громкіе и гнѣвные голоса. Въ швейцарской, лицомъ къ зеркалу, стояла, поправляя вуалетку, невысокая дама въ сѣро-зеленомъ платьѣ и черной кофточкѣ. Проходя за ея спиной, Ваня отчетливо разглядѣлъ въ зеркалѣ, что это была Ната. Поправивъ вуаль, она, не спѣша, стала подниматься по лѣстницѣ и позвонилась у квартиры Штрупа, межъ тѣмъ, какъ подоспѣвшій швейцаръ выпускалъ Ваню на улицу.

— Что такое? — остановился Алексѣй Васильевичъ, читавшій утреннюю газету: — «Загадочное самоубійство. Вчера, 21 мая, по Фурштадтской улицѣ, д. №, въ квартирѣ англійскаго подданнаго Л. Д. Штрупа покончила счеты съ жизнью молодая, полная надеждъ и силъ дѣвушка Ида Гольбергъ. Юная самоубійца проситъ въ своей предсмертной запискѣ никого не винить въ этой смерти, но обстановка, въ которой произошло это печальное событіе, заставляетъ предполагать романическую подкладку. По словамъ хозяина квартиры, покойная во время горячаго объясненія, написавъ что-то на клочкѣ бумаги, быстро схватила приготовленный для путешествія его, Штрупа, револьверъ и раньше, чѣмъ присутствовавшіе успѣли что-нибудь предпринять, выпустила весь зарядъ себѣ въ правый високъ. Рѣшеніе этой загадки усложняется тѣмъ, что слуга г-на Штрупа, Ѳедоръ Васильевичъ Соловьевъ, кр. Орловской губ., въ тотъ же день безслѣдно пропалъ, и что осталась не выясненной какъ личность дамы, приходившей на квартиру Штрупа за полчаса до рокового событія, такъ и степень ея вліянія на трагическую развязку. Производится слѣдствіе».

Всѣ молчали за чайнымъ столомъ, и въ комнатѣ, напитанной запахомъ нафталина, было слышно только тиканье часовъ.

— Что жъ это было? Ната? Ната? ты же знаешь это? — какимъ-то не своимъ голосомъ сказалъ, наконецъ, Ваня, но Ната продолжала чертить вилкой по пустой тарелкѣ не отвѣчая ни слова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

— Подумай, Ваня, какъ чудно̀, что вотъ — чужой человѣкъ, совсѣмъ чужой, и ноги у него другія, и кожа, и глаза, — и весь онъ твой, весь, весь, всего ты его можешь смотрѣть, цѣловать, трогать; и каждое пятнышко на его тѣлѣ, гдѣ бы оно ни было и золотистые волосики, что растутъ по рукамъ, и каждую борозднику, впадинку кожи, черезъ мѣру любившей. И все-то ты знаешь, какъ онъ ходитъ, ѣстъ, спитъ, какъ разбѣгаются морщинки по его лицу при улыбкѣ, какъ онъ думаетъ, какъ пахнетъ его тѣло. И тогда ты станешь какъ самъ не свой, а будто ты и онъ — одно и то же: плотью, кожей прилѣпишься, и при любви нѣтъ на землѣ, Ваня, бо̀льшаго счастья, а безъ любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня, легче любя не имѣть, чѣмъ имѣть, не любя. Бракъ, бракъ: не то тайна, что попъ благословитъ, да дѣти пойдутъ: — кошка, вонъ, и по четыре раза въ годъ таскаетъ, — а что загорится душа отдать себя другому и взять его совсѣмъ, хоть на недѣлю, хоть на день, и если у обоихъ душа пылаетъ, то и значитъ, что Богъ соединилъ ихъ. Грѣхъ съ сердцемъ холоднымъ или по расчету любовь творить, а кого коснется перстъ огненный, — что тотъ ни дѣлай, чистъ останется передъ Господомъ. Что бы ни дѣлалъ, кого духъ любви пламенной коснется, все простится ему, потому что не свой ужъ онъ, въ духѣ, въ восторгѣ…

И Марья Дмитріевна, вставши въ волненьи, прошлась отъ яблони до яблони и снова опустилась рядомъ съ Ваней на скамью, откуда было видно полъ-Волги, нескончаемые лѣса на другомъ берегу и далеко направо бѣлая церковь села за Волгой.

— А страшно, Ваня, когда любовь тебя коснется; радостно, а страшно; будто летаешь и все падаешь, или умираешь, какъ во снѣ бываетъ; и все тогда одно вездѣ и видится, что въ лицѣ любимомъ пронзило тебя: глаза ли, волосы ли, походка ль. И чудно, право: вѣдь вотъ — лицо, что въ немъ? Носъ посерединѣ, ротъ, два глаза. Что же тебя такъ волнуетъ и плѣняетъ въ немъ? И вѣдь много лицъ и красивыхъ видишь и полюбуешься ими, какъ цвѣткомъ или парчой какой, а другое и не красивое, а всю душу перевернетъ, и не у всѣхъ, а у тебя одного, и одно это лицо: съ чего это? И еще, — съ запинкой добавила говорившая, — что вотъ мужчины женщинъ любятъ, женщины — мужчинъ; бываетъ, говорятъ, что и женщина женщину любитъ, а мужчину — мужчина; бываетъ, говорятъ, да я и сама въ житіяхъ читала: Евгеніи преподобной, Нифонта, Пафнутія Боровскаго; опять о царѣ Иванѣ Васильевичѣ. Да и повѣрить не трудно, развѣ Богу невозможно вложить и эту занозу въ сердце человѣчье? А трудно, Ваня, противъ вложеннаго итти, да и грѣшно, можетъ быть.

Солнце почти сѣло за дальнимъ зубчатымъ боромъ и видные въ трехъ поворотахъ плеса Волги зажелтѣли розовымъ золотомъ. Марья Дмитріевна, молча, смотрѣла на темные лѣса на томъ берегу и все блѣднѣвшій багрянецъ вечерняго неба; молчалъ и Ваня, будто продолжавшій слушать свою собесѣдницу, полуоткрывши ротъ, всѣмъ существомъ, потомъ вдругъ не то печально, не то осуждающе замѣтилъ:

— А бываетъ, что и такъ люди грѣшатъ: изъ любопытства, или гордости, изъ корысти.

— Бываетъ, все бываетъ; ихъ грѣхъ, — какъ-то униженно созналась Марья Дмитріевна, не мѣняя позы и не поворачиваясь къ Ванѣ: — но тѣмъ, въ которыхъ есть вложо̀ное, трудно, ахъ какъ трудно, Ванечка! Не въ ропотъ говорю; другимъ и легка жизнь, да не къ чему она; какъ щи безъ соли: сытно, да не вкусно.

Послѣ комнаты, балкона, сѣней, двора подъ яблонями обѣды перенеслись въ подвалъ. Въ подвалѣ было темно, пахло солодомъ, капустой и нѣсколько мышами, но считалось, что тамъ не такъ жарко и нѣтъ мухъ; столъ ставили противъ дверей для большей свѣтлости, но когда Маланья, по двору почти бѣжавшая съ кушаньемъ, пріостанавливалась въ отверстіи, чтобы спуститься въ темнотѣ по ступенькамъ, становилось еще темнѣе, и стряпуха неизбѣжно ворчала: «ну ужъ и темнота, прости Господи! Скажите, что выдумали, куда забрались!» Иногда, не дождавшись Маланьи, за кушаньями бѣгалъ кудрявый Сергѣй, молодецъ изъ лавки обѣдавшій дома вмѣстѣ съ Иваномъ Осиповичемъ; и, когда онъ несся потомъ по двору, высоко держа обѣими руками блюдо, за нимъ катилась и кухарка съ ложкой или вилкой, крича: «да что это, будто я сама не подамъ? Зачѣмъ Сергѣя-то гонять? Я бы скоро»…

— Вы бы скоро, а мы сейчасъ, — отпарировалъ Сергѣй, ухарски брякая посудой передъ Ариной Дмитріевной и усаживаясь съ улыбочкой на свое мѣсто между Иваномъ Осиповичемъ и Сашей.

— И къ чему это Богъ такую жару придумалъ? — допытывался Сергѣй. — Никому-то она не нужна: вода сохнетъ, деревья горятъ, — всѣмъ тяжело…

— Для хлѣба, знать.

— Да и для хлѣба безо времени да безъ мѣры не большая прибыль. А вѣдь и вовремя и не во-время — все Богъ посылаетъ.

— Не во-время, тогда, значитъ, испытаніе за грѣхи.

— А вотъ, — вмѣшался Иванъ Осиповичъ, — у насъ одного старика жаромъ убило; никого не обижалъ и шелъ-то на богомолье, а его жаромъ и убило. Это какъ понимать надо? — Сергѣй, молча, торжествовалъ.

— За чужіе, знать, грѣхи, не за свои пострадалъ, — рѣшилъ Прохоръ Никитичъ не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ.

— Какъ же такъ? Другіе будутъ пьянствовать да гулять, а Господь за нихъ безвинныхъ стариковъ убивать?

— Или, простите, къ примѣру, вы бы долговъ не платили, а меня бы за васъ въ яму посадили; хорошо бы это было? — замѣтилъ Сергѣй.

— Лучше щи-то хлебай, чѣмъ глупости разводить; къ чему, да къ чему! Самъ-то ты къ чему? Ты думаешь про жару, что она не къ чему, а она, можетъ, про тебя думаетъ, что ты, Сережка, не къ чему.

Насытившись, долго и тягостно пили чай, кто съ яблоками, кто съ вареньемъ. Сергѣй снова начиналъ резонировать:

— Часто очень бываетъ затруднительно понять, что какъ понимать слѣдуетъ; возьмемъ такъ: убилъ солдатъ человѣка, убилъ я; ему — Георгія, меня на каторгу, — почему это?

— Гдѣ тебѣ понять? Вотъ я скажу: живетъ мужъ съ женой и холостой съ бабой путается; другой скажетъ, что все одно, а большая есть разница. Въ чемъ, спрашивается?

— Не могу знать, — отозвался Сергѣй, смотря во всѣ глаза.

— Въ воображеніи. Первое, — говорилъ Прохоръ Никитичъ, будто отыскивая не только слова, но и мысли, — первое: женатый съ одной дѣло имѣетъ — разъ; другое, что живутъ они тихо, мирно, привыкли другъ къ другу и мужъ жену любитъ все равно какъ кашу ѣстъ или приказчиковъ ругаетъ, а у тѣхъ все глупости на умѣ, все хи-хи, да ха-ха, ни постоянства, ни степенности; оттого одно — законъ, другое — блудъ. Не въ дѣяніи грѣхъ, а въ прилогѣ, какъ прилагается дѣло-то къ чему.

— Позвольте, вѣдь бываетъ, что и мужъ жену съ сердечнымъ трепетомъ обожаетъ, а другой и къ любовницѣ такъ привыкъ, что все равно ему — ее поцѣловать, комара ли раздавить: какъ же тогда разбирать, гдѣ законъ, а гдѣ блудъ?

— Безъ любви такое дѣлать — скверность одна, — отозвалась вдругъ Марья Дмитріевна.

— Вотъ ты говоришь: «скверность», а мало слова знать, надо ихъ силу понимать. Что сказано: «скверна» — идоложертвенное, — вотъ что: зайцевъ, примѣрно, ѣсть — скверна; а то блудъ!

— Да что ты все «блудъ», да «блудъ»! Подумаешь, какой разговоръ при мальчикахъ завелъ! — прикрикнула Арина Дмитріевна.

— Ну, что жъ такое, они и сами понимать могутъ. Такъ ли, Иванъ Петровичъ? — обратился старикъ Сорокинъ къ Ванѣ.

— Что это? — встрепенулся тотъ.

— Какъ вы насчетъ всего этого полагаете?

— Да, знаете ли, очень трудно судить о чужихъ дѣлахъ.

— Вотъ правду, Ванечка, сказали, — обрадовалась Арина Дмитріевна, — и никогда не судите; это и сказано: «не судите, да не судимы будете».

— Ну, другіе не судятъ, да судимы бываютъ, — проговорилъ Сорокинъ, вылѣзая изъ-за стола.

На пристани и на мосткахъ оставались лишь торговки съ булками, воблой, малиной и солеными огурцами; причальщики въ цвѣтныхъ рубахахъ стояли, опершись на перила, и плевали въ воду, и Арина Дмитріевна, проводивъ, старика Сорокина на пароходъ, усаживалась на широкую линейку рядовъ съ Марьей Дмитріевной.

— Какъ это мы, Машенька, лепешки-то забыли? Прохоръ Никитичъ такъ любятъ чай съ ними кушать.

— Да, вѣдь, на самомъ на виду и положила-то ихъ, а потомъ и не къ чему.

— Хоть бы ты, Парфенъ, напомнилъ!..

— Да вѣдь мнѣ-то что же? Если бы гдѣ на волѣ забыли, я бы, конечно, скричалъ, а то я въ горницы не ходилъ, — оправдывался старикъ-работникъ.

— Иванъ Петровичъ, Саша! Куда же вы?! — позвала Арина Дмитріевна молодыхъ людей, начавшихъ уже подыматься въ гору,

— Мы, маменька, пѣшкомъ пройдемся, еще раньше васъ придемъ тропкой-то.

— Ну, идите, идите, ноги молодыя. А то проѣхались бы, Иванъ Петровичъ? — уговаривала она Ваню.

— Нѣтъ, ничего, мы пѣшкомъ, благодарю васъ, — кричалъ тотъ съ полугоры.

— Вонъ — любимовскій прибѣжалъ, — замѣтилъ Саша, снимая фуражку и оборачиваясь слегка вспотѣвшимъ, раскраснѣвшимся лицомъ къ вѣтру.

— Прохоръ Никитычъ надолго уѣхалъ?

— Нѣтъ, дольше Петрова дня не пробудетъ на Унжѣ, тамъ дѣла немного, только посмотрѣть.

— А вы, Саша, развѣ никогда съ отцомъ не ѣздите?

— А я и всегда съ нимъ ѣзжу, это вотъ только что вы у насъ гостите, такъ я не поѣхалъ.

— Что жъ вы не поѣхали? Зачѣмъ изъ-за меня стѣсняться?

Саша снова нахлобучилъ фуражку на разлетавшіеся во всѣ стороны черные волосы и, улыбнувшись, замѣтилъ:

— Никакого стѣсненья, тутъ, Ванечка, нѣтъ, а я такъ очень радъ съ вами остаться. Конечно, если бъ съ мамашей да тетенькой съ однѣми, я бы соскучалъ, а такъ я очень радъ; — помолчавъ, онъ продолжалъ, какъ бы въ раздумьи: — вѣдь вотъ бываешь на Унжѣ, на Ветлугѣ, на Москвѣ и ничего-то ты не видишь, окромя своего дѣла, все равно какъ слѣпой! Вездѣ только лѣсъ, да объ лѣсѣ, да про лѣсъ: сколько стоитъ, да сколько провозъ, да сколько выйдетъ досокъ, да бревенъ — вотъ и все! Тятенька ужъ такъ и устроенъ и меня такъ же образуетъ. И куда бы мы ни пріѣхали — сейчасъ по лѣсникамъ, да по трактирамъ, и вездѣ все одно и то же, одинъ разговоръ. Скучно, вѣдь это, знаете ли. Въ родѣ какъ, скажемъ, былъ бы строитель и строилъ бы онъ однѣ только церкви и не всѣ церкви, а только карнизы у церквей; и объѣхалъ бы онъ весь міръ и вездѣ смотрѣлъ бы только церковные карнизы, не видя ни разныхъ людей, ни какъ они живутъ, какъ думаютъ, молятся, любятъ, ни деревьевъ, ни цвѣтовъ тѣхъ мѣстъ — ничего бы онъ не видѣлъ, кромѣ своихъ карнизовъ. Человѣкъ долженъ быть, какъ рѣка или зеркало — что въ немъ отразится, то и принимать; тогда, какъ въ Волгѣ, будутъ въ немъ и солнышко, и тучи, и лѣса, и горы высокія, и города съ церквами — ко всему ровно должно быть, тогда все и соединишь въ себѣ. А кого одно что-нибудь зацѣпитъ, то того и съѣстъ, а пуще всего корысть или вотъ божественное еще.

— То есть, какъ это божественное?

— Ну, церковное, что ли! Кто о немъ все думаетъ и читаетъ, трудно тому, что другое понять.

— Да какъ же есть и архіереи, свѣтскаго не чуждающіеся, изъ вашихъ даже, напримѣръ, владыка Иннокентій.

— Конечно, есть, и, знаете ли, по-моему очень плохо дѣлаютъ: нельзя быть хорошимъ офицеромъ, хорошимъ купцомъ, понимая все одинаково; потому я вамъ, Ваня, отъ души и завидую, что никого изъ васъ одного не готовятъ, а все вы знаете и все понимаете, не то что я, напримѣръ, а однихъ мы съ вами годочковъ.

— Ну, гдѣ же я все знаю, ничему у насъ въ гимназіи не учатъ!

— Все же, ничего не зная, лучше, чѣмъ зная только одно, что можно всё понимать.

Внизу глухо застучали колеса дрожекъ и гдѣ-то на водѣ далеко раздавались громкая ругань и всплески веселъ.

— Долго нашихъ нѣтъ!

— Должно, къ Логинову заѣхали, замѣтилъ Саша, садясь рядомъ со Смуровымъ на траву.

— А развѣ мы съ вами ровесники? — спросилъ тотъ, глядя за Волгу, гдѣ по лугамъ бѣжали тѣни отъ тучекъ.

— Какъ же, почти въ одномъ мѣсяцѣ родились, я спрашивалъ у Ларіона Дмитріевича.

— Вы хорошо, Саша, знаете Ларіона Дмитріевича?

— Не такъ, чтобы очень; недавно вѣдь мы познакомились-то; да и они не такой человѣкъ будутъ, чтобы съ перваго раза узнать.

— Вы слышали, какая у нихъ исторія вышла?

Слышалъ, я еще въ Питерѣ тогда былъ; только я думаю, что все это — неправда.

— Что — неправда?

— Что эта барышня не сама убилась. Я видѣлъ ихъ, какъ-то Ларіонъ Дмитріевичъ показывали мнѣ ихъ въ саду: такая чудная Я тогда же Ларіону Дмитріевичу сказалъ: «помяните мое слово, нехорошо эта барышня кончитъ». Такая какая-то блаженная.

— Да, но вѣдь и не стрѣляя можо быть причиной самоубійства.

— Нѣтъ, Ванечка, если кто на что его не касающееся обидится да убьется, тутъ никто не причиненъ.

— А за то, изъ-за чего застрѣлилась Ида Павловна, вы вините Штрупа?

— А изъ-за чего она застрѣлилась?

— Я думаю, вы сами знаете.

— Изъ-за Ѳедора?

— Мнѣ кажется, — смутившись, отвѣтилъ Ваня.

Сорокинъ долго не отвѣчалъ, и когда Ваня поднялъ глаза, онъ увидѣлъ, что тотъ совершенно равнодушно, даже нѣсколько сердито смотритъ на дорогу, откуда поднимались дрожки съ Парфеномъ.

— Что же, Саша, вы не отвѣчаете? Тотъ бѣгло посмотрѣлъ на Ваню и сказалъ сердито и просто:

— Ѳедоръ — простой парень, мужикъ, что изъ-за него стрѣляться? Тогда, пожалуй, Ларіону Дмитріевичу не пришлось бы брать ни кучера къ лошадямъ, ни швейцара къ дверямъ и не ходить къ доктору, когда зубы болятъ. Чтобы не было Ѳедора, нужно бы…

— А вы насъ дожидаетесь? — закричала Арина Дмитріевна, слѣзая съ дрожекъ, межъ тѣмъ какъ Парфенъ и Марья Дмитріевна забирали кульки и мѣшечки, и черная дворовая собака съ лаемъ вертѣлась вокругъ.

На Петровъ день собирались съѣздить въ скитъ верстахъ въ сорока за Волгой, чтобы отстоять обѣдню съ попомъ на такой большой праздникъ и повидаться съ Анной Никаноровной, дальней родственницей Сорокиныхъ, жившей на пчельникѣ у скита; въ Черемшаны, гдѣ жили дочери Прохора Никитича, отложили ѣхать до Ильина дня, чтобы прогостить до конца ярмарки, куда собирался съѣздить и Ваня. Въ сентябрѣ думали съѣхаться, — женщины изъ Черемшанъ, мужчины — изъ Нижняго, а Ваня въ концѣ августа, прямо, не заѣзжая сюда, въ Петербургъ. Дня за четыре до отъѣзда, почти уложившись въ дорогу, всѣ сидѣли за вечернимъ чаемъ, разсуждая въ десятый разъ, кто куда и на сколько времени поѣдетъ, какъ съ вечерней почтой принесли два письма Ванѣ, не получавшему съ самаго пріѣзда ни одного. Одно было отъ Анны Николаевны, гдѣ она просила присмотрѣть въ Василѣ небольшую дачу рублей за 60, такъ какъ въ концѣ-концовъ Ната такъ раскисла, что не можетъ жить на дачѣ подъ Петербургомъ, Кока уѣхалъ развлекать свое горе въ Нотенталь, около Ганге, а Алексѣй Васильевичъ, дядя Костя и Боба просто-на-просто останутся въ городѣ. Другое было отъ самого Коки, гдѣ среди фразъ о томъ, какъ онъ груститъ «о смерти этой идеальной дѣвушки, погубленной тѣмъ негодяемъ», — онъ сообщалъ, что курзалъ подъ бокомъ, барышень масса, что онъ цѣлыми днями катается на велосипедѣ и пр. и пр.

«Зачѣмъ онъ мнѣ пишетъ все это? — думалъ Ваня, прочитавъ письмо: — неужели ему не къ кому адресоваться, кромѣ меня?»

— Вотъ тетя съ сестрой просятъ присмотрѣть дачу, хотятъ сюда пріѣхать.

— Такъ что же, вотъ у Германихи, кажется, не занята, хотѣли астраханцы пріѣхать, да что-то не ѣдутъ; и вамъ бы недалеко было.

— Вы спросите, пожалуйста, Арина Дмитріевна, не отдастъ ли она за 60 рублей, и вообще, какъ тамъ все.

— И за 50 отдастъ, вы не безпокойтесь, я все устрою.

Удалившись въ свою комнату, Ваня долго сидѣлъ у окна, не зажигая свѣчей, и Петербургъ, Казанскіе, Штрупъ его квартира, и почему-то, особенно, Ѳедоръ, какъ онъ видѣлъ его въ послѣдній разъ въ красной шелковой рубахѣ безъ пояса, съ улыбкой на покраснѣвшемъ, но непривыкшемъ къ румянцу лицѣ, съ графиномъ въ рукѣ — вспомнились ему; зажегши свѣчу, онъ вынулъ томикъ Шекспира, гдѣ было «Ромео и Джульета», и попробовалъ читать; словаря не была и безъ Штрупа онъ понималъ черезъ пятое въ десятое, но какой-то потокъ красоты и жизни вдругъ охватилъ его, какъ никогда прежде, будто что-то родное, давно не виданное, полузабытое, воскресло и обняло горячими руками. Въ дверь тихонько постучались.

— Кто тамъ?

— Я! можно войти?

— Пожалуйста.

— Простите, помѣшала я вамъ, — говорила вошедшая Марья Дмитріевна: — вотъ лѣстовку вамъ принесла, въ свою сумочку уложите.

— А, хорошо!

— Что это вы прочитывали? — медлила уходить Марья Дмитріевна — думала, не прологъ ли, что взяли почитать.

— Нѣтъ, это такъ, пьеса одна, англійская.

— Такъ, а я думала, не прологъ ли, словъ-то не слышно, а чуть что читаете съ удареніемъ.

— Развѣ я вслухъ читалъ? — удивился Ваня.

— А то какъ же?… Такъ я лѣстовочку на этажерку положу… Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

И Марья Дмитріевна, поправивъ лампаду, безшумно удалилась, тихо, но плотно закрывъ двери. Ваня съ удивленіемъ, какъ пробужденный, посмотрѣлъ на образа въ кіотѣ, лампаду, кованый сундукъ въ углу, сдѣланную постель, крѣпкій столъ у окна съ бѣлой занавѣсью, за которой былъ виденъ садъ и звѣздное небо, — и, закрывъ книгу, задулъ свѣчу.

— Вотъ незабудокъ-то на болотѣ! — восклицала ежеминутно Марья Дмитріевна, покуда ѣхали вдоль болотной луговины, сплошь заросшей голубыми цвѣтами и высокой водяной травой, на которой сидѣла почти съ незамѣтнымъ трепетомъ блестящихъ крыльевъ и всего зеленоватаго тѣльца, коромыслы. Отставши съ Ваней отъ первой брички, гдѣ ѣхали Арина Дмитріевна съ Сашей, она то сходила съ телѣжки и шла по дорожкѣ вдоль болота и лѣса, то снова садилась, то сбирала цвѣты, то что-то напѣвала, и все время говорила съ Ваней будто сама съ собой, какъ бы опьяненная лѣсомъ и солнцемъ, голубымъ небомъ и голубыми цвѣтами. И Ваня почти со снисходительнымъ участіемъ смотрѣлъ на сіявшее и помолодѣвшее, какъ у подростка, лицо этой тридцатилѣтней женщины.

— Въ Москвѣ у насъ чудный садъ былъ, въ Замоскворѣчьи мы жили: яблони, сирень росла, а въ углу ключъ былъ и кустъ черносмородинный; лѣтомъ никуда мы не ѣздили, такъ я, бывало; цѣлый день въ саду; и варенье варила… Люблю я вотъ, Ванечка, босою ходить по горячей землѣ или купаться въ рѣчкѣ; сквозь воду тѣло свое видишь, золотые зайчики отъ воды по немъ бѣгаютъ, а какъ окунешься, да глаза, тамъ откроешь, такъ все зелено, и видишь, какъ рыбки бѣгаютъ, и ляжешь потомъ на горячемъ пескѣ сушиться, вѣтерокъ продуваетъ, славно! И лучше какъ одна лежишь, никого подружекъ нѣтъ. И это неправда, что старухи говорятъ, будто тѣло — грѣхъ, цвѣты, красота — грѣхъ, мыться — грѣхъ. Развѣ не Господь все это создалъ: и воду, и деревья, и тѣло? Грѣхъ — волѣ Господней противиться: когда, напримѣръ, кто къ чему отмѣченъ, рвется къ чему — не позволять этого — вотъ грѣхъ! И какъ торопиться нужно, Ваня, и сказать нельзя! Какъ хорошая хозяйка запасаетъ во-время и капусту, и огурцы, зная, что потомъ не достанешь, такъ и намъ, Ваня и наглядѣться, и налюбиться, и надышаться надо во-время! Дологъ ли вѣкъ нашъ? А молодость и еще кратче, и минута, что проходитъ, никогда не вернется, и вѣчно помнить это бы нужно; тогда вдвое бы слаще все было, какъ младенцу, только что глаза открывшему или умирающему.

Вдали слышались голоса Арины Дмитріевны и Саши; сзади стучала по гати телѣга Парфена, жужжали мухи, пахло травой, болотомъ и цвѣтами; было жарко, и Марья Дмитріевна, въ черномъ платьѣ и бѣломъ платкѣ въ роспускъ, поблѣднѣвшая отъ усталости и жары, съ сіяющими темными глазами, сидѣла, слегка сгорбившись, на телѣжкѣ рядомъ съ Ваней, разбирая сорванные цвѣты.

— Все равно мнѣ, что я сама про себя думаю, что съ вами, Ванечка, говорю, потому душа у васъ младенческая.

При поворотѣ открылась обширная поляна и на ней куча домовъ входами внутрь; многіе походили на сараи безъ оконъ или съ окнами только въ верхнемъ жильѣ, безъ видимой улицы, кучей, посѣрѣвшіе отъ времени. Людей не было видно и только навстрѣчу пылившей бричкѣ съ Ариной Дмитріевной и Сашей несся лай собакъ изъ скита.

Послѣ обѣдни Сорокины и Ваня отправились къ старцу Леонтію, жившему на пчельникѣ въ полуверстѣ отъ скита. Проходя торопливо черезъ тѣнистый перелѣсокъ на небольшую поляну, гдѣ, среди высокой травы съ цвѣтами, была слышна струя невиднаго ручья въ деревянномъ жолобѣ, Арина Дмитріевна сообщала Ванѣ о старцѣ Леонтіи:

— Изъ великороссійской перешелъ вѣдь онъ въ истинную-то церковь, давно ужъ, будетъ тому лѣтъ 30, а и тогда ужъ не молодъ былъ. А крѣпкій старикъ, ревнитель; четыре раза подъ судомъ былъ, два года въ Суздалѣ отсидѣлъ; постникъ страшный, а ужъ молиться какъ сердитъ — что заведенное колесо! И все онъ провидитъ… Вы ужъ, Ванечка, не говорите прямо, что вы православный, можетъ, ему не понравится.

— А можетъ, онъ меня еще лучше наставлять начнетъ?

— Нѣтъ, ужъ лучше не говорите…

— Да хорошо, хорошо, — разсѣянно говорилъ Ваня, съ любопытствомъ смотря на низенькую избушку, розовыя мальвы вокругъ, и на завалинѣ, въ бѣлой рубашкѣ, синихъ портахъ и небольшой скуфейкѣ на головѣ, сѣдого старика съ длинной узкой бородой и живыми веселыми глазами.

— Какъ пришелъ онъ, попъ-то, ко мнѣ на верхъ, сейчасъ къ столу, и ну Евангеліе ворошить. «Счастье, — говоритъ твое, — что съ выходомъ, а то бы я отобралъ, а картинки и которыя рукописи отберу безпремѣнно», — портреты у меня висѣли Семена Денисова, Петра Филиппова и другіе кое-какіе на стѣнѣ. А я еще не старый былъ, здоровый, и говорю: «это еще тебѣ, батька, какъ бы я позволилъ, отобрать-то». Дьяконъ совсѣмъ пьянъ былъ, все охалъ, а говоритъ: «прекрати, отецъ». Попъ повалилъ меня на кровать и хочетъ изъ блюдечка чаемъ поливать — крестить, значитъ, но я усилился, онъ и слѣзъ: «до свиданья, — говоритъ, — я еще съ тобой побесѣдую», — а какъ я пошелъ ихъ провожать, онъ возьми меня, да съ горки и пихни.

И старикъ заученнымъ тономъ повѣствовалъ, какъ онъ былъ у некрасовцевъ въ Турціи, какъ его хотѣли убить, какъ судили, какъ онъ сидѣлъ въ Суздалѣ, какъ его вездѣ спасалъ крестъ съ мощами, и онъ вынесъ изъ избы, низко наклоняясь въ дверяхъ, полый крестъ, гдѣ по мѣдной оправѣ было вычеканено: «мощи св. Петра, митрополита Московскаго, чудотворца, св. благовѣрной княгини Февроніи Муромской, св. пророка Іоны, св. благовѣрнаго царевича Дмитрія, преподобной матери нашей Маріи Египтяныни».

Внутри, черезъ окна, были видны иконы по полкамъ, красноватый огонь лампадокъ и свѣчей, книги на окнахъ и столѣ, голая скамейка съ полѣномъ въ изголовьѣ. И старецъ Леонтій, нараспѣвъ, смотря некстати веселыми глазами на Ваню, говорилъ:

— Крѣпко, сынокъ, стой въ вѣрѣ правой ибо что есть выше правой вѣры? Она всѣ грѣхи покрываетъ и въ домы вѣчнаго свѣта водворяетъ. Вѣчный же свѣтъ Господа нашего Исуса паче всего любить надлежитъ. Что есть вѣчно, что есть нетлѣнно, какъ рай пресвѣтлый, души — спасенье? Цвѣтокъ ли плѣняетъ тебя — завтра увядаетъ, человѣка ли полюбишь — завтра умираетъ: впадутъ, потухнутъ очи ясныя, пожелтѣютъ щеки румяныя, волосъ, зубовъ лишишься ты, и весь ты — червей добыча. Трупы ходячіе — вотъ люди на свѣтѣ семъ.

— Теперь легче будетъ, позволятъ церкви строить, служить открыто, — старался Ваня отвлечь старика.

— Не гонись за тѣмъ, что легко, а къ тому, что трудно стремись! Отъ легкости, свободы да богатства народы гибнутъ, а въ тяжкихъ страданьяхъ вѣру свою спасаютъ. Хитеръ врагъ человѣческій, тайны козни его — и всякую милость испытывать надо, откуда идетъ она.

— Откуда такая озлобленность? — проговорилъ Ваня, уходя со пчельника.

— И еще: развѣ люди виноваты, что они умираютъ? — соглашалась Марья Дмитріевна, — а я такъ еще больше полюбила бы то, что завтра осуждено на гибель.

— Любить-то все можно, да ничему одному сердца не отдавать, чтобы не быть съѣденнымъ, — замѣтилъ Саша, все время молчавшій.

— Вотъ еще филозовъ объявился, — пренебрежительно замѣтила тетка.

— Что же, развѣ я безъ головы?

— И какъ это онъ не узналъ, что вы церковный? А можетъ провидѣлъ онъ, голубчикъ, что вы къ истинной вѣрѣ придете? — разсуждала Арина Дмитріевна, умильно глядя на Ваню.

Въ комнатѣ, освѣщенной одной лампадкой, было почти совсѣмъ темно; въ окно было видно густо-красное желтѣвшее кверху небо заката и черный боръ на немъ за поляной, и Саша Сорокинъ, темнѣя у краснѣвшаго вечерняго окна, продолжалъ говорить:

— Трудно это совмѣстить! Какъ одинъ изъ нашихъ говорилъ: «какъ послѣ театра ты канонъ Исусу читать будешь? Легче человѣка убивши». И точно: убить, украсть, прелюбодѣйствовать при всякой вѣрѣ можно, а понимать «Фауста» и убѣжденно по лѣстовкѣ молиться — немыслимо, или ужъ, это Богъ знаетъ что, чорта дразнить, И вѣдь если человѣкъ грѣха не дѣлаетъ и правила исполняетъ, а въ ихъ надобность и спасительность не вѣритъ, такъ это хуже, чѣмъ не исполнять, да вѣрить. А какъ вѣрить, когда не вѣрится? Какъ не знать, что знаешь, не помнить того, что помнишь? И тутъ нельзя судить: это мудро, это я буду исполнять, а то — пустяки, необязательно: кто тебя поставилъ судить такъ? Покуда церковью не отмѣнены, всѣ правила должны исполняться, и должны мы чуждаться свѣтскихъ искусствъ, не лѣчиться у докторовъ-иновѣрцевъ, всѣ посты соблюдать. Старое православіе только старики лѣсные могутъ держать, а зачѣмъ я буду зваться тѣмъ, чѣмъ не состою и состоять чѣмъ нужнымъ не считаю? А какъ я могу думать, что только наша кучка спасется, а весь міръ во грѣхѣ лежитъ? А, не думая этого, какъ я могу старообрядцемъ считаться? Также и всякую другую вѣру и жизнь, всѣ чужія уничижающія принять жестоко, а все заразъ понимая, правовѣрнымъ ни въ какой быть не можешь.

Голосъ Саши стихъ и снова раздался, такъ какъ Ваня, лежа на кровати, ничего не отвѣчалъ изъ темноты.

— Вотъ вамъ со стороны, можетъ быть, понятнѣй и виднѣй, чѣмъ намъ самимъ наша жизнь, вѣра, обряды, и люди наши вами поняты могутъ быть, а вы ими — нѣтъ, или только одна ваша часть, не главнѣйшая, поймется тятенькой или стариками нашими, и всегда вы бы были чужанинъ, внѣшній. Ничего тутъ не подѣлаешь! Я васъ самихъ, Ванечка, какъ бы ни любилъ, ни уважалъ, а чувствую, что есть въ васъ, что меня давитъ и смущаетъ. И отцы наши, и дѣды наши по разному жили, думали, знали и намъ самимъ не сравняться еще съ вами, — въ чемъ-нибудь разница да скажется, и одно желаніе тутъ ничего не сдѣлаетъ.

Снова умолкъ Сашинъ голосъ, и долго было слышно только совсѣмъ далекое пѣніе изъ открытыхъ дверей молельны.

— А какъ же Марья Дмитріевна?

— Что Марья Дмитріевна?

— Какъ она думаетъ, уживается?

— Кто ее знаетъ какъ; богомольна и о мужѣ скучаетъ.

— Давно ея мужъ умеръ?

— Давно, ужъ лѣтъ восемь, я еще совсѣмъ мальчишкой былъ.

— Славная она у васъ.

— Ничего, большихъ-то понятіевъ тоже не очень и у нея много, — проговорилъ Саша, закрывая окно.

Къ воротамъ еще подъѣхала телѣжка съ гостями; Арина Дмитріевна, почти не садившаяся за столъ, побѣжала навстрѣчу и съ крыльца были слышны привѣтственные возгласы и поцѣлуи. Въ залѣ, гдѣ обѣдало человѣкъ десять мужчинъ, было шумно и жарко; взятая въ подмогу Маланьѣ босоногая Фроська поминутно бѣгала въ погребъ съ большимъ стекляннымъ кувшиномъ и назадъ, неся его наполненнымъ холоднымъ лѣнящимся квасомъ. Въ комнатѣ, гдѣ обѣдали женщины, сидѣли Марья Дмитріевна за хозяйку, которая бѣгала отъ стола къ столу, угощая, въ кухню и навстрѣчу все подъѣзжавшимъ новымъ гостямъ, Анна Николаевна съ Натой и штукъ пять гостей, отиравшихъ потъ съ лица уже мокрыми насквозь платками, межъ тѣмъ какъ кушанья подавались все еще и еще, пилась мадера и наливка, и мухи лѣзли въ грязные стаканы и кучами сидѣли по выбѣленнымъ стѣнамъ и скатерти въ крошкахъ. Мужчины поснимали пиджаки и въ жилетахъ, поверхъ цвѣтныхъ рубашекъ, красные и осовѣвшіе, громко смѣялись, говоря и икая. Солнце сквозь раскрытую дверь блестѣло черезъ стеклянную горку на ярко пылавшихъ лампадкахъ и дальше, въ сосѣдней комнатѣ, на крашеныхъ клѣткахъ съ канарейками, которыя, возбуждаемыя общимъ шумомъ неистово пѣли. Поминутно гнали собакъ, лѣзшихъ со двора, и дверь на блокѣ, на минуту задерживаемая босой ногой Фроськи, хлопала и визжала; пахло малиной, пирогами, виномъ и по̀томъ.

— Ну, посудите сами, наказываю ему отвѣчать телеграммой въ Самару, а онъ хоть бы слово!

— Сначала на погребъ, обдавши спиртомъ, снести, а ужъ на другой день съ дубовой корой варить, — очень выходитъ вкусно.

— На Вознесенье громовскій отецъ Василій прекрасную рѣчь сказалъ: «блаженны миротворцы — потому и вы о Чубыкинской богадѣльнѣ помиритесь и попечителю долги простите и отчета не спрашивайте!» — смѣху подобно!..

— Я говорю — 35 рублей, а онъ мнѣ даетъ 15…

— Голубой, ужъ такой голубой, и розовые разводы, — неслось изъ женской комнаты.

— Ваше здоровье! Арина Дмитріевна, ваше здоровье! — кричали мужчины, торопившейся на кухню хозяйкѣ.

Стулья какъ-то разомъ зашумѣли и всѣ стали молча креститься на иконы въ углу; Фроська уже тащила самоваръ, и Арина Дмитріевна хлопотала, чтобы гости не расходились далеко до чая.

— Неужели тебѣ нравится эта жизнь, — спрашивала Ната Ваню, пошедшаго ихъ проводить отъ сорокинскихъ собакъ по двору.

— Нѣтъ, но бываетъ и хуже.

— Рѣдко, — замѣтила Анна Николаевна, — снова пріотворяя калитку, чтобы освободить захлопнутый подолъ сѣраго шелковаго платья.

— Сядемъ здѣсь, Ната, я хотѣлъ бы поговорить съ тобой.

— Сядемъ, пожалуй. О чемъ же ты хочешь говорить? — сказала дѣвушка, садясь на скамью подъ тѣнь большихъ березъ рядомъ съ Ваней. Въ стоявшей въ сторонѣ церкви производился ремонтъ и въ открытыя двери слышалось церковное пѣніе маляровъ, которымъ священникъ запретилъ пѣть внутри свѣтскія пѣсни. Паперти, обсаженной густыми кустами шпырея, не было видно, но каждое слово было ясно слышно въ вечернемъ воздухѣ; совсѣмъ вдали мычало стадо, идущее домой.

— О чемъ же ты хотѣлъ говорить со мной?

— Я не знаю; тебѣ, можетъ, будетъ тяжело или непріятно вспоминать объ этомъ.

— Ты, вѣрно, хочешь говорить о томъ несчастномъ дѣлѣ? — проговорила Ната, помолчавъ.

— Да, если ты можешь хоть сколько-нибудь объяснить его мнѣ, сдѣлай это.

— Ты заблуждаешься, если думаешь, что я знаю больше другихъ; я только знаю, что Ида Гольбергъ застрѣлилась сама, и даже причина ея поступка мнѣ неизвѣстна.

— Ты же была тамъ въ это время?

— Была, хотя и не за полчаса, а минутъ за десять, изъ которыхъ минутъ семь простояла въ пустой передней.

— Она при тебѣ застрѣлилась?

— Нѣтъ; именно выстрѣлъ-то и заставилъ меня войти въ кабинетъ…

— И она была уже мертвою?

Ната молча кивнула головой утвердительно.

Маляры въ церкви затянули: «да исправится молитва моя».

— Пусти, чортъ! куда лѣзешь?! а ну тебя!

— А! — раздавались притворные крики женскаго голоса съ паперти, межъ тѣмъ, какъ невидный партнеръ предпочиталъ продолжать возню молча.

— А! — еще выше, какъ крикъ тонущихъ, раздался возгласъ, и кусты шпырея сильно затрепетали въ одномъ мѣстѣ безъ вѣтра.

— «Жертва вечерняя!» — умиротворяюще заканчивали пѣвшіе внутри.

— На столѣ стоялъ графинъ или сифонъ — что-то стеклянное, и бутылка коньяку, человѣкъ въ красной рубашкѣ сидѣлъ на кожаномъ диванѣ, что-то дѣлая около этого же стола, самъ Штрупъ стоялъ справа и Ида сидѣла, откинувъ голову на спинку кресла у письменнаго стола…

— Она была уже не живая?

— Да, она уже, казалось, умерла. Едва я вошла, онъ сказалъ мнѣ: «зачѣмъ вы здѣсь? Для вашего счастья, для вашего спокойствія, уходите! Уходите сейчасъ же, прошу васъ». Сидѣвшій на диванѣ всталъ, и я замѣтила, что онъ былъ безъ пояса и очень красивый; у него было красное, пылавшее лицо и волосы вились; мнѣ онъ показался пьянымъ. И Штрупъ сказалъ: «Ѳедоръ, проводите барышню».

— «Да будетъ воля Твоя» — пѣли уже другое въ церкви; голоса на паперти, уже примиренные, тихо журчали безъ криковъ; женщина, казалось, тихонько плакала.

— Все-таки это ужасно! — промолвилъ Ваня.

— Ужасно, — какъ эхо повторила Ната: — а для меня тѣмъ болѣе: я такъ любила этого человѣка, — и она заплакала.

Ваня недружелюбно смотрѣлъ на какъ-то вдругъ постарѣвшую, нѣсколько обрюзгшую дѣвушку съ припухлымъ ртомъ, съ веснушками, теперь слипшимися въ сплошныя коричневатыя пятна, съ растрепанными рыжими волосами и спросилъ:

— Развѣ ты любила Ларіона Дмитріевича?

Та молча кивнула головой и, помолчавъ, начала необычно ласково:

— Ты, Ваня, не переписываешься съ нимъ теперь?

— Нѣтъ, я даже адреса его не знаю, вѣдь онъ квартиру въ Петербургѣ бросилъ.

— Всегда можно найти.

— А что, если бъ я и переписывался?

— Нѣтъ, такъ, ничего.

Изъ кустовъ тихо вышелъ молодецъ въ пиджакѣ и картузѣ, и когда онъ, поровнявшись, поклонился Ванѣ, тотъ узналъ въ немъ Сергѣя.

— Кто это? — спросила Ната.

— Приказчикъ Сорокиныхъ.

— Это, вѣроятно, и есть герой только что бывшей исторіи, — какъ-то пошло улыбаясь, добавила Ната.

— Какой исторіи?

— А на паперти, развѣ ты ничего не слышалъ?

— Слышалъ, кричали бабы, да мнѣ и ни къ чему.

Ваня почти наткнулся на лежащаго человѣка въ бѣлой парѣ съ лѣтней форменной фуражкой, сползшей съ лица, на которое она была положена, съ руками, закинутыми подъ голову, спящаго на тѣнистомъ спускѣ къ рѣкѣ. И онъ очень удивился, узнавъ по лысинѣ, вздернутому носу, рѣдкой рыженькой бородкѣ и всей небольшой фигурѣ — учителя греческаго языка.

— Развѣ вы здѣсь, Даніилъ Ивановичъ? — говорилъ Ваня, отъ изумленья даже забывши поздороваться.

— Какъ видите! Но что же васъ такъ удивляетъ, разъ вы сами здѣсь, тоже будучи изъ Петербурга?

— Что же я васъ не встрѣчалъ раньше?

— Очень понятно, разъ я только вчера пріѣхалъ. А вы здѣсь съ семействомъ? — спрашивалъ грекъ, окончательно садясь и вытирая лысину платкомъ съ красной каемкой: — присаживайтесь, здѣсь тѣнь и продуваетъ.

— Да, моя тетка съ двоюродной сестрой тоже здѣсь, но я живу отдѣльно, у Сорокиныхъ, можетъ слыхали?

— Покуда еще не имѣлъ счастья. А здѣсь недурно, очень недурно: Волга, сады и все такое.

— А гдѣ же вашъ котенокъ и дроздъ, съ вами?

— Нѣтъ, я вѣдь долго буду путешествовать…

И онъ съ увлеченіемъ сталъ разсказывать, что вотъ онъ совершенно неожиданно получилъ небольшое наслѣдство, взялъ отпускъ и хочетъ осуществить свою давнишнюю мечту: съѣздить въ Аѳины, Александрію, Римъ, но въ ожиданіи осени, когда будетъ менѣе жарко для южныхъ странствій, поѣхалъ по Волгѣ, останавливаясь, гдѣ ему понравится, съ маленькимъ чемоданомъ и тремя-четырьми любимыми книгами.

— Теперь въ Римѣ, въ Помпеѣ, въ Азіи — интереснѣйшія раскопки и новыя литературныя произведенія древнихъ тамъ найдены. — И грекъ, увлекаясь, блестя глазами, снова сбросивъ фуражку, долго говорилъ о своихъ мечтахъ, восторгахъ, планахъ, и Ваня печально смотрѣлъ на сіяющее переливающейся жизненностью некрасивое лицо маленькаго лысаго грека.

— Да, интересно все это, очень интересно, — молвилъ онъ мечтательно, когда тотъ, кончивъ свои повѣствованія, закурилъ папиросу.

— А вы будете здѣсь до осени? — вдругъ вспомнилъ спросить Даніилъ Ивановичъ.

— Вѣроятно. Съѣзжу въ Нижній на ярмарку и оттуда домой, — какъ бы стыдясь ничтожности своихъ плановъ, сознался Ваня.

— Что же, вы довольны? Сорокины эти — интересные люди?

— Они совсѣмъ простые, но добрые и радушные, — снова отвѣчалъ Ваня, недружелюбно думая о ставшихъ вдругъ такъ ему чужими людяхъ. — Я очень скучаю, очень! Знаете, никого нѣтъ, кто бы не только могъ заразить восторгомъ, но кто бы могъ просто понять и раздѣлить малѣйшее движеніе души, — вдругъ вырвалось у Вани, — и здѣсь, и, можетъ быть, въ Петербургѣ.

Грекъ зорко на него посмотрѣлъ.

— Смуровъ, — началъ онъ нѣсколько торжественно: — у васъ есть другъ, способный оцѣнить высшіе порывы духа, и въ которомъ вы всегда можете встрѣтить сочувствіе и любовь.

— Благодарю васъ, Даніилъ Ивановичъ, — сказалъ Ваня, протягивая греку свою руку.

— Не за что, — отвѣтилъ тотъ: — тѣмъ болѣе, что я говорилъ, собственно, не о себѣ.

— О комъ же?

— О Ларіонѣ Дмитріевичѣ.

— О Штрупѣ?

— Да… Постойте, не прерывайте меня. Я отлично знаю Ларіона Дмитріевича, я видѣлъ его послѣ того несчастнаго случая и я свидѣтельствую, что въ этомъ онъ столько же виноватъ, какъ были бы виноваты вы, если бы, напримѣръ, я утопился оттого, что у васъ бѣлокурые волосы. Конечно, Ларіону Дмитріевичу въ высшей степени все равно, что о немъ говорятъ, но онъ высказывалъ сожалѣнье, что нѣкоторыя изъ дорогихъ ему лицъ могутъ измѣниться къ нему, и между другими называлъ васъ. Имѣйте это въ виду, какъ и то, что онъ теперь — въ Мюнхенѣ, въ гостиницѣ «Четырехъ временъ года».

— Я его не сужу, но адресъ его мнѣ не нуженъ, и если вы пріѣхали, чтобы сообщить мнѣ это, — вы напрасно трудились.

— Мой другъ, страшитесь самомнѣнія! Буду ль я, старикъ, заѣзжать въ Васильсурскъ по дорогѣ изъ Петербурга въ Римъ, чтобы сообщить адресъ Штрупа Ванѣ Смурову? Я и не зналъ, что вы здѣсь. Вы — взволнованы, вы — нездоровы, и я, какъ добрый врачъ, какъ наставникъ, указываю, чего вамъ не достаетъ — той жизни, что для васъ воплощена въ Штрупѣ, — вотъ и все.

— Какой вы складный, Ванечка! — говорилъ Саша, раздѣваясь и смотря на голую фигуру Вани, стоявшаго еще совсѣмъ на сухомъ пескѣ и наклонившагося, чтобы зачерпнуть воды — смочить темя и подъ-мышками, раньше чѣмъ войти въ воду. Тотъ посмотрѣлъ на волновавшееся отъ расходившихся круговъ въ водѣ отраженіе своего высокаго, гибкаго тѣла съ узкими бедрами и длинными стройными ногами, загорѣвшаго отъ купанья и солнца, своихъ отросшихъ свѣтлыхъ кудрей надъ тонкой шеей, большихъ глазъ на кругломъ похудѣвшемъ лицѣ — и, молча улыбнувшись, вошелъ въ холодную воду. Саша, коротконогій, несмотря на высокій ростъ, бѣлый и пухлый, съ плескомъ бултыхнулся въ глубокое мѣсто.

По всему берегу до стада были купающіеся ребятишки, съ визгомъ бѣгавшіе по берегу и водѣ, тамъ и сямъ кучки красныхъ рубашекъ и бѣлья, а вдали, повыше, подъ ветлами, на ярко-зеленой скошенной травѣ тоже мелькали дѣти и подростки, своими нѣжно-розовыми тѣлами напоминая картины рая въ стилѣ Тома. Ваня съ почти страстнымъ весельемъ чувствовалъ, какъ его тѣло разсѣкаетъ холодную глубокую воду и быстрыми поворотами, какъ рыба, пѣнитъ болѣе теплую поверхность. Уставши, онъ плылъ на спинѣ, видя только блестящее отъ солнца небо, не двигая руками, не зная, куда плыветъ. Онъ очнулся отъ усилившихся криковъ на берегу, все удалявшихся по направленію къ стаду и землечерпательной машинѣ.

Они бѣжали, надѣвая на ходу рубашки, и навстрѣчу неслись крики: «поймали, поймали, вытащили!»

— Что это?

— Утопленникъ, еще весной залился; теперь только нашли, за бревно зацѣпился — выплыть не могъ, — разсказывали бѣгущіе и обгоняющіе ихъ ребята.

Съ горы бѣжала, громко плача, женщина въ красномъ платьѣ и бѣломъ платкѣ; достигши мѣста, гдѣ на рогожѣ лежало тѣло, она упала лицомъ на песокъ и еще громче зарыдала, причитая.

— Арина… мать!.. — шептали кругомъ.

— Помните, я вамъ говорилъ біографію его жизни, — твердилъ подоспѣвшій откуда-то Сергѣй Ванѣ, смотрѣвшему съ ужасомъ на вспухшій осклизлый трупъ съ безформеннымъ уже лицомъ, голый, въ однихъ сапогахъ, отвратительный и страшный при яркомъ солнцѣ среди шумныхъ и любопытныхъ ребятъ, чьи нѣжно-розовыя тѣла виднѣлись черезъ незастегнутыя рубашки. — Одинъ былъ сынъ, все въ монахи итти хотѣлъ, три раза убѣгалъ, да ворочали; били даже, ничего не помогало; ребята пряники покупаютъ, а онъ все на свѣчи; бабенка одна, паскуда, попалась тутъ, ничего онъ не понималъ, а какъ понялъ, пошелъ съ ребятами купаться и утопъ; всего 16 лѣтъ было… — доносился какъ сквозь воду разсказъ Сергѣя.

— Ваня! Ваня! — пронзительно вскричала женщина, подымаясь и снова падая на песокъ при видѣ вздувшагося осклизлаго трупа.

Ваня въ ужасѣ бросился бѣжать въ гору, спотыкаясь, царапаясь о кусты и крапиву, не оглядываясь, будто за нимъ гнались по пятамъ, и съ бьющимся сердцемъ, шумомъ въ вискахъ остановился только въ саду Сорокиныхъ, гдѣ краснѣли яблоки на рѣдко посаженныхъ яблоняхъ, за спокойной Волгой темнѣли лѣса, въ травѣ стрекотали кузнечики и пахло медомъ и калуферомъ.

«Есть связки, мускулы въ человѣческомъ тѣлѣ, которыхъ невозможно безъ трепета видѣть», — вспоминались Ванѣ слова Штрупа, когда онъ съ ужасомъ при свѣчѣ разглядывалъ въ зеркало свое тонкое, теперь страшно блѣдное, лицо съ тонкими бровями и сѣрыми глазами, ярко-красный ротъ и вьющіеся волосы надъ тонкой шеей. Онъ не удивился даже, что въ такой поздній часъ вдругъ вошла неслышно Марья Дмитріевна, плотно и тихо затворивъ за собою дверь.

— Что жъ это будетъ? что жъ это будетъ? — бросился онъ къ ней. — Впадутъ, поблѣднѣютъ щеки, тѣло вздуется и осклизнетъ, глаза червяки выѣдятъ, всѣ суставы распадутся въ тѣлѣ миломъ! А есть связки, мускулы въ человѣческомъ тѣлѣ, которыхъ невозможно безъ трепета видѣть! Все пройдетъ, погибнетъ! Я же не знаю ничего, не видѣлъ ничего, а я хочу, хочу… Я же не безчувственный, не камень какой; и я знаю теперь красоту свою! Страшно! страшно! Кто спасетъ меня?

Марья Дмитріевна, безъ удивленія, радостно смотрѣла на Ваню.

— Ванечка, голубь мой, жалко мнѣ васъ, жалко! Страшилась я минуты этой, да видно пришелъ часъ воли Господней, — и, неспѣшно задувъ свѣчу, она обняла Ваню и стала цѣловать его въ ротъ, глаза и щеки, все сильнѣе прижимая его къ своей груди. Ванѣ, сразу отрезвѣвшему, стало жарко, неловко и тѣсно, и, освобождаясь отъ объятій, онъ тихо повторялъ совсѣмъ другимъ уже голосомъ: «Марья Дмитріевна, Марья Дмитріевна, что съ вами? Пустите, не надо!». Но та все крѣпче его прижимала къ своей груди, быстро и неслышно цѣлуя въ щеки, ротъ, глаза и шептала: «Ванечка, голубь мой, радость моя!»

— Да пусти же меня, противная баба! — крикнулъ, наконецъ, Ваня и, отбросивъ со всей силой обнимавшую его женщину, выбѣжалъ вонъ, хлопнувъ дверью.

— Что же мнѣ теперь дѣлать? — спрашивалъ Ваня у Даніила Ивановича, куда онъ прямо прибѣжалъ ночью изъ дому.

— По-моему, вамъ нужно ѣхать, — говорилъ хозяинъ, въ халатѣ поверхъ бѣлья и ночныхъ туфляхъ.

— Куда же я поѣду? Неужели въ Петербургъ? Спросятъ, отчего вернулся, да и скука.

— Да, это неудобно, но оставаться здѣсь вамъ невозможно, вы — совсѣмъ больны.

— Что жъ мнѣ дѣлать? — повторялъ Ваня, безпомощно глядя на барабанившаго по столу грека.

— Я вѣдь не знаю вашихъ условій и средствъ, какъ далеко вы можете уѣхать; да вамъ однимъ и нельзя ѣздить.

— Что жъ мнѣ дѣлать?

— Если бы вы вѣрили въ мое расположеніе къ вамъ и не придумывали Богъ знаетъ какихъ пустяковъ, я бы вамъ предложилъ, Смуровъ, поѣхать со мной.

— Куда?

— За границу.

— У меня денегъ нѣтъ.

— Намъ бы хватило; потомъ, со временемъ, мы бы разсчитались; доѣхали бы до Рима, а тамъ было бы видно, съ кѣмъ вамъ вернуться и куда мнѣ ѣхать дальше. Это было бы самое лучшее.

— Неужели вы серьезно говорите, Даніилъ Ивановичъ?

— Какъ нельзя серьезнѣе.

— Неужели это возможно: я — въ Римѣ?

— И даже очень! — улыбнулся грекъ.

— Я не могу повѣрить!.. — волновался Ваня.

Грекъ молча курилъ папиросу и, улыбаясь, смотрѣлъ на Ваню.

— Какой вы славный, какой вы добрый! — изливался тотъ.

— Мнѣ очень пріятно самому проѣхаться не одному: конечно, мы будемъ экономить въ дорогѣ, останавливаться не въ слишкомъ шикарныхъ отеляхъ, а въ мѣстныхъ гостиницахъ.

— Ахъ, это будетъ еще веселѣй! — радовался Ваня.

И до утра они говорили о поѣздкѣ, намѣчали остановки, города, мѣстечки, строили планы экскурсій, — и, выйдя при яркомъ солнцѣ на улицу, поросшую травой, Ваня удивился, что онъ еще въ Василѣ и что видна еще Волга и темные лѣса за нею.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Они сидѣли втроемъ въ кафэ на Corso послѣ «Тангейзера», и въ шумномъ полунезнакомомъ итальянскомъ говорѣ, звяканьѣ тарелокъ и рюмокъ съ мороженымъ, отдаленныхъ, доносившихся сквозь табачный дымъ, звукахъ струннаго оркестра, чувствовали себя почти интимно, особенно дружески настроенные близкой разлукой. Сидѣвшіе рядомъ за столикомъ офицеръ съ цѣлымъ пѣтушинымъ крыломъ на шляпѣ и двѣ дамы въ черныхъ, но кричащихъ платьяхъ, не обращали на нихъ вниманія, и черезъ тюль въ открытое окно виднѣлись уличные фонари, проѣзжающіе экипажи, прохожіе по тротуарамъ и мостовой, и слышался ближайшій фонтанъ на площади.

Ваня имѣлъ видъ совсѣмъ мальчика въ статскомъ, казавшемся почему-то франтовскимъ, несмотря на полную обычность, платьѣ, очень блѣднаго, высокаго и тонкаго; Даніилъ Ивановичъ, въ качествѣ, какъ онъ смѣялся, «наставника путешествующаго принца», сопровождавшій вездѣ своего друга, теперь благосклонно и покровительственно бесѣдовалъ съ нимъ и съ Уго Орсини.

— Всегда, когда я слышу эту первую во второй редакціи, въ редакціи уже Тристановскаго Вагнера, сцену, я чувствую небывалый восторгъ, пророческій трепетъ, какъ при картинахъ Клингера и поэзіи д’Аннунціо. Эти танцы фавновъ и нимфъ, эти на вдругъ открывающихся, сіяющихъ, лучезарныхъ, небывалыхъ, но до боли глубоко знакомыхъ античныхъ пейзажахъ, явленія Леды и Европы; эти амуры, стрѣляющіе съ деревьевъ, какъ на «Веснѣ» Боттичелли, въ танцующихъ и замирающихъ отъ ихъ стрѣлъ въ томительныхъ позахъ фавновъ — и все это передъ Венерой, стерегущей съ нездѣшней любовью и нѣжностью спящаго Тангейзера, — все это какъ вѣянье новой весны, новой кипящей изъ темнѣйшихъ глубинъ страсти къ жизни и къ солнцу! — И Орсини отеръ платкомъ свое блѣдное, гладко выбритое, начавшее толстѣть лицо съ черными безъ блеска глазами и тонкимъ извилистымъ ртомъ.

— Вѣдь это единственный разъ, что Вагнеръ касается древности, — замѣтилъ Даніилъ Ивановичъ, — и я не разъ слышалъ эту оперу, но безъ переработанной сцены съ Венерой, и всегда думалъ, что по мысли она съ «Парсифалемъ» — однородные и величайшіе замыслы Вагнера; но я не понимаю и не хочу ихъ заключенія: къ чему это отреченье? аскетизмъ? Ни характеръ генія Вагнера, ничто не влекло къ такимъ концамъ!

— Музыкально эта сцена не особенно вяжется съ прежде написаннымъ, и Венера нѣсколько подражаетъ Изольдѣ.

— Вамъ, какъ музыканту, это лучше знать, но смыслъ и идея, это — достоянье уже поэта и философа.

— Аскетизмъ — это, въ сущности, наиболѣе противоестественное явленіе, и цѣломудріе нѣкоторыхъ животныхъ — чистѣйшій вымыселъ.

Имъ подали крѣпкаго мороженаго и воды въ большихъ бокалахъ на высокихъ ножкахъ. Кафэ нѣсколько пустѣлъ, и музыканты повторяли уже свои пьесы.

— Вы завтра уѣзжаете? — спрашивалъ Уго, поправляя красную гвоздику въ петлицѣ.

— Нѣтъ, хотѣлось бы проститься съ Римомъ и подольше не разставаться съ Даніиломъ Ивановичемъ, — говорилъ Ваня.

— Вы въ Неаполь и Сицилію? А вы?

— Я во Флоренцію съ каноникомъ.

— Мори?

— Именно.

— Какъ вы его знаете?

— Мы съ нимъ познакомились у Босси Гаетано, — знаете, археологъ?

— Что живетъ на via Nazionale?

— Да. Онъ вѣдь очень милый, этотъ каноникъ.

— Да, я могу по правдѣ сказать: нынѣ отпущаеши; съ рукъ на руки передаю васъ монсиньору.

Ваня ласково улыбался.

— Неужели я вамъ такъ надоѣлъ?

— Ужасно! — шутилъ Даніилъ Ивановичъ.

— Мы съ вами, вѣроятно, встрѣтимся во Флоренціи; я черезъ недѣлю тамъ буду: тамъ играютъ мой квартетъ.

— Очень радъ. Вы, знаете, монсиньора всегда найдете въ соборѣ, а онъ будетъ знать мой адресъ.

— А я остановлюсь у маркизы Моратти, borgo Santi Apostoli. Пожалуйста, безъ церемоніи, — маркиза одинока и всѣмъ рада. Она — моя тетка, и я ея наслѣдникъ.

Орсини сладко улыбался тонкимъ ртомъ на бѣломъ толстѣющемъ лицѣ и черными безъ блеска глазами, и перстни блестѣли на его музыкально развитыхъ въ связкахъ съ коротко обстриженными ногтями пальцахъ.

— Этотъ Уго похожъ на отравителя, не правда ли? — спрашивалъ Ваня у своего спутника, идя домой вверхъ по Корсо.

— Что за фантазія? Онъ — очень милый человѣкъ, больше ничего.

Несмотря на мелкій дождь, текшій ручейками вдоль тротуара подъ гору, прохлада музея была пріятна и желанна. Послѣ посѣщенія колизея, форумовъ, Палатина, совсѣмъ передъ отъѣздомъ, они стояли въ небольшой залѣ передъ «бѣгущимъ юношей» почти одни.

— Только торсъ, такъ называемый «Иліоней», можетъ сравниться съ этимъ по жизни и красотѣ юношескаго тѣла, гдѣ видно подъ бѣлою кожей, какъ струится багряная кровь, гдѣ всѣ мускулы опьяняюще-плѣнительны и гдѣ намъ, современникамъ, не мѣшаетъ отсутствіе рукъ и головы. Само тѣло, матерія, погибнетъ, и произведенія искусства, Фидій, Моцартъ, Шекспиръ, допустимъ погибнутъ, но идея, типъ красоты, заключённые въ нихъ, не могутъ погибнуть, и это, можетъ быть, единственно цѣнное въ мѣняющейся и преходящей пестротѣ жизни. И, какъ бы ни были грубы осуществленія этихъ идей, они — божественны и чисты; развѣ въ религіозныхъ практикахъ не облекались высочайшія идеи аскетизма въ символическіе обряды, дикіе, изувѣрскіе, но освѣщенные скрытымъ въ нихъ символомъ, божественные?

Дѣлая послѣднія наставленія передъ прощаньемъ, Даніилъ Ивановичъ говорилъ:

— Вы, Смуровъ, послушайте меня: если понадобится духовное утѣшенье и способъ недорого устроиться, обращайтесь къ монсиньору, но если деньги у васъ совсѣмъ выйдутъ или вамъ будетъ нуженъ умный и прекрасный совѣтъ, — обратитесь къ Ларіону Дмитріевичу. Я дамъ вамъ его адресъ. Хорошо? обѣщаете мнѣ?

— Неужели больше не къ кому? Мнѣ бы этого очень не хотѣлось.

— У меня болѣе вѣрнаго никого нѣтъ; тогда уже ищите сами.

— А Уго? Онъ не поможетъ?

— Врядъ ли, онъ самъ почти всегда безъ денегъ. Да я не знаю, что вы имѣете противъ Ларіона Дмитріевича даже до того, чтобы не обратиться къ нему письменно? Что случилось достаточнаго объяснить эту перемѣну?

Ваня долго смотрѣлъ на бюстъ Марка Аврелія въ юности, не отвѣчая, и, наконецъ, началъ монотонно и медленно:

— Я ни въ чемъ не виню его, нисколько не считаю себя въ правѣ сердиться, но мнѣ невыносимо жалко, что, помимо моей воли, узнавши нѣкоторыя вещи, я не могу попрежнему относиться къ Штрупу; это мнѣ мѣшаетъ видѣть въ немъ желаннаго руководителя и друга.

— Какой романтизмъ, если бы это не звучало заученнымъ! Вы, какъ прежнія «неземныя» барышни, воображавшія, что кавалеры должны думать, что дѣвицы не ѣдятъ, не пьютъ, не спятъ, не храпятъ, не сморкаются. Всякій человѣкъ имѣетъ свои отправленія, нисколько его не унижающія, какъ бы ни были непріятны для чужого взгляда. Ревновать же къ Ѳедору — значитъ, признавать себя равнымъ ему и имѣющимъ одинаковое значеніе и цѣль. Но, какъ это ни мало остроумно, все же лучше романтической щепетильности.

— Оставимъ все это; если иначе нельзя, я напишу Штрупу.

— И хорошо сдѣлаете, мой маленькій Катонъ.

— Вы же сами меня учили презирать Катона.

— Повидимому, не особенно успѣшно.

Они шли по прямой дорожкѣ черезъ лужайку и клумбы съ неясными въ сумеркахъ цвѣтами къ террасѣ; бѣловатый нѣжный туманъ стлался, бѣжалъ, казалось, догоняя ихъ: гдѣ-то кричали совята; на востокѣ неровно и мохнато горѣла звѣзда въ начавшемъ розовѣть туманѣ, и окна въ переплетахъ стариннаго дома прямо противъ нихъ, всѣ освѣщенныя, необычно и странно горѣли за уже отражающими утреннее небо стеклами. Уго кончилъ насвистовать свой квартетъ и молча курилъ папиросу. Когда они проходили мимо самой террасы, не достигая головами низа рѣшетки, Ваня, явственно услыша русскій говоръ, пріостановился.

— Итакъ, вы пробудете еще долго въ Италіи?

— Я не знаю, вы видите, какъ мама слаба; послѣ Неаполя мы пробудемъ въ Лугано, и я не знаю, сколько времени.

— Такъ долго я буду лишенъ возможности васъ видѣть, слышать вашъ голосъ… — началъ было мужской голосъ. — Мѣсяца четыре, — поспѣшно прервалъ его женскій. — «Мѣсяца четыре!» — какъ эхо повторилъ первый. — Я не думаю, чтобы вы стали скучать…

Они умолкли, услышавъ шаги поднимающихся Вани и Орсини, и въ утреннихъ сумеркахъ была только смутно видна фигура сидящей женщины и стоявшаго рядомъ не очень высокаго господина.

Войдя въ залъ, гдѣ ихъ охватило нѣсколько душное тепло многолюдной комнаты, Ваня спросилъ у Уго:

— Кто были эти русскіе?

— Блонская, Анна, и одинъ вашъ художникъ, — не помню его фамиліи.

— Онъ, кажется, влюбленъ въ нее?

— О, это всѣмъ извѣстно, такъ же, какъ его распутная жизнь.

— Она красавица? — спрашивалъ нѣсколько еще наивно Ваня.

— Вотъ, посмотрите.

Ваня обернулся и увидѣлъ входящей тоненькую блѣдную дѣвушку, съ гладкими зачесанными низко на уши темными волосами, тонкими чертами лица, нѣсколько большимъ ртомъ и голубыми глазами. За нею минутъ черезъ пять быстро вошелъ, горбясь, человѣкъ лѣтъ 26-ти, съ острой бѣлокурой бородкой, курчавыми волосами, очень выпуклыми свѣтлыми глазами подъ густыми бровями цвѣта стараго золота, съ острыми ушами, какъ у фавна.

— Онъ любитъ ее и ведетъ распутную жизнь, и то и другое всѣмъ извѣстно? — спрашивалъ Ваня.

— Да, онъ слишкомъ ее любитъ, чтобы относится къ ней какъ къ женщинѣ. Русскія фантазіи! — добавилъ итальянецъ.

Разъѣзжались, и толстый духовный, закатывая глаза, повторялъ:

— Его святѣйшество такъ устаетъ, такъ устаетъ…

Въ окна рѣзко сверкнулъ лучъ солнца и слышался глухой шумъ подаваемыхъ каретъ.

— Итакъ, до свиданія во Флоренціи, — говорилъ Орсини, пожимая руку Ванѣ.

— Да, завтра ѣду.

Онѣ всѣ лежали на покрытыхъ цвѣтными стегаными тюфячками подоконникахъ: синьоры Польдина и Филумена въ одномъ окнѣ и синьора Сколастика съ кухаркой Сангиной — въ другомъ, когда монсиньоръ подвезъ Ваню по узкой, темной и прохладной улицѣ къ старому дому съ желѣзнымъ кольцомъ вмѣсто звонка у двери. Когда первый порывъ шума, вскрикиваній, восклицаній улегся, синьора Польдина одна продолжала ораторствовать:

— Уллисъ говоритъ: «привезу синьора русскаго, будетъ жить съ нами». — Уллисъ, ты шутишь, у насъ никогда никто не жилъ; омъ — принцъ, русскій баринъ, какъ мы будемъ за нимъ ходить? — Но что брату придетъ въ голову, онъ сдѣлаетъ. Мы думали, что русскій синьоръ — большой, полный, высокій, въ родѣ, какъ мы видѣли господина Бутурлина, а тутъ такой мальчишечка, такой тоненькій, такой голубчикъ, такой херувимчикъ, — и старческій голосъ синьоры Польдины умиленно смягчался въ сладкихъ кадансахъ.

Монсиньоръ повелъ Ваню осматривать библіотеку, и сестры удалились на кухню и въ свою комнату. Монсиньоръ, подобравъ сутану, лазилъ по лѣстницѣ, при чемъ можно было видѣть его толстыя икры, обтянутыя въ черные домашней вязки чулки и толстѣйшія туфли; онъ громко читалъ съ духовнымъ акцентомъ названія книгъ, могущихъ, по его мнѣнію, интересовать Ваню, и молча пропускалъ остальныя, коренастый и краснощекій, несмотря на свои 65 лѣтъ, веселый, упрямый и ограниченно-поучительный. На полкахъ стояли и лежали итальянскія, латинскія, французскія, испанскія, англійскія и греческія книги. Ѳома Аквинскій рядомъ съ Донъ-Кихотомъ, Шекспиръ — съ разрозненными житіями святыхъ, Сенека — съ Анакреономъ.

— Конфискованная книга, — объяснилъ каноникъ, замѣтивъ удивленный взглядъ Вани и убирая подальше небольшой иллюстрированный томикъ Анакреона. — Здѣсь много конфискованныхъ у моихъ духовныхъ дѣтей книгъ. Мнѣ онѣ не могутъ принести вреда.

— Вотъ ваша комната! — объявила Мори, вводя Ваню въ большую квадратную голубоватую комнату съ бѣлыми занавѣсями и пологомъ у кровати посрединѣ; головатыя стѣны съ гравюрами святыхъ и мадонны «добраго совѣта», простой столъ, полка съ книгами наставительнаго содержанія, на комодѣ подъ стекляннымъ колпакомъ восковая крашеная, одѣтая въ сшитый изъ матеріи костюмъ enfant de choeur, кукла св. Луиджи Гонзага, кропильница со святой водой у двери — придавали комнатѣ характеръ кельи и только піанино у балконной двери и туалетный столъ у окна мѣшали полнотѣ сходства.

— Кошка, ахъ, кошка, брысь, брысь! — бросилась Польдина на толстаго бѣлаго кота, явившагося для полнаго торжества въ залу.

— Зачѣмъ вы его гоните? Я очень люблю кошекъ, — замѣтилъ Ваня.

— Синьоръ любитъ кошекъ! Ахъ, сыночекъ! Ахъ, голубчикъ! Филумена, принеси Мишину съ котятами показать синьору… Ахъ, голубчикъ!

Они ходили съ утра по Флоренціи, и монсиньоръ пѣвучимъ громкимъ голосомъ сообщалъ свѣдѣнія, событія и анекдоты какъ XIV-го, такъ и XX-го вѣковъ, одинаково съ увлеченіемъ и участіемъ передавая и скандальную хронику современности и исторійки изъ Вазари; онъ останавливался посреди людныхъ переулковъ, чтобы развивать свои краснорѣчивые, большею частью обличительные періоды, заговаривалъ съ прохожими, съ лошадьми, собаками, громко смѣялся, напѣвалъ, и вся атмосфера вокругъ него — съ нѣсколько простолюдинской вѣжливостью, грубоватой деликатностью, незамысловатая въ своей поучительности, какъ и въ своей веселости, — напоминала атмосферу новеллъ Саккетти. Иногда, когда запасъ разсказовъ не доставалъ его потребности говорить, говорить образно, съ интонаціей, съ жестами, дѣлать изъ разговора примитивное произведеніе искусства — онъ возвращался къ стариннѣйшимъ сюжетамъ новеллистовъ и снова передавалъ ихъ съ наивнымъ краснорѣчіемъ и убѣжденностью. Онъ всѣхъ и все зналъ, и каждый уголъ, камень его Тосканы и милой Флоренціи имѣлъ свои легенды и анекдотическую историчность. Онъ всюду водилъ Ваню съ собою, пользуясь его положеніемъ, какъ проѣзжаго человѣка. Тутъ были и прогорающіе маркизы, и графы, живущіе въ запущенныхъ дворцахъ, играющіе въ карты и ссорющіеся изъ-за нихъ со своими лакеями; тутъ были инженеры и доктора, купцы, живущіе просто, по-старинѣ: экономно и замкнуто; начинающіе музыканты, стремящіеся къ славѣ Пуччини и подражающіе ему безбородыми толстоватыми лицами и галстухами; персидскій консулъ, жившій подъ санъ-Миньято съ шестью племянницами, толстый, важный и благосклонный; аптекаря; какіе-то юноши на посылкахъ; обращенныя въ католичество англичанки и, наконецъ, m-me Монье, эстетка и художница, жившая во Фіезоле съ цѣлой компаніей гостей въ виллѣ, расписанной нѣжными весенними аллегоріями, съ видомъ на Флоренцію и долину Арно, вѣчно веселая, маленькаго роста, щебечущая, рыжая и безобразная.

Они остались на террасѣ передъ столомъ, гдѣ на розоватой скатерти густо темнѣли въ уже надвигающихся сумеркахъ темно-красныя сплошь, какъ лужи крови, тарелки, и запахъ сигаръ, земляники и вина въ недопитыхъ стаканахъ смѣшивался съ запахомъ цвѣтовъ изъ сада. Изъ дому слышался женскій голосъ, поющій старинныя пѣсни, прерываемыя то короткимъ молчаніемъ, то продолжительнымъ говоромъ и смѣхомъ; а когда внутри зажегся огонь, то видъ съ полутемной уже террасы напоминалъ постановку «l’intérieur» Мэтерлинка. И Уго Орсини съ красной гвоздикой въ петлицѣ, блѣдный и безбородый, продолжалъ говорить:

— Вы не можете представить, съ какой женщиной онъ теряетъ себя! Если человѣкъ — не аскетъ, нѣтъ большаго преступленія, какъ чистая любовь. Имѣя любовь къ Блонской, смотрите только, до кого онъ спустился: хорошаго въ Чибо — только ея развратные русалочьи глаза на блѣдномъ лицѣ. Ея ротъ, — ахъ, ея ротъ! — послушайте только, какъ она говоритъ; нѣтъ пошлости, которую бы она не повторила, и каждое ея слово — вульгарность! У нея, какъ у дѣвушки въ сказкѣ, при каждомъ словѣ выскакиваетъ изо рта мышь или жаба. Положительно!.. И она его не отпуститъ: онъ забудетъ и Блонскую, и свой талантъ, и все на свѣтѣ для этой женщины. Онъ погибаетъ, какъ человѣкъ и, особенно, какъ художникъ.

— И вы думаете, что, если бы Блонская… если бы онъ любилъ ее иначе, онъ могъ бы разорвать съ Чибо?

— Думаю.

Помолчавъ, Ваня опять робко началъ:

— И для него неужели вы считаете недоступной чистую любовь?

— Вы видите, что выходитъ? Стоитъ посмотрѣть на его лицо, чтобы понять это. Я ничего не утверждаю, такъ какъ нельзя ручаться ни за что, но я вижу, что онъ погибаетъ и вижу, отчего, и меня это бѣситъ потому, что я его очень люблю и цѣню, и потому я въ равной мѣрѣ ненавижу и Чибо, и Блонскую.

Орсини докурилъ свою папиросу и вошелъ въ домъ, и Ваня, оставшись одинъ, все думалъ о сутуловатомъ молодомъ художникѣ со свѣтлыми, кудрявыми волосами и острой бородой, и со свѣтлыми, сѣрыми, очень выпуклыми, подъ густыми бровями цвѣта старого золота, глазами, насмѣшливыми и печальными. И почему-то ему вспомнился Штрупъ.

Изъ залы доносился голосъ m-me Монье, птичій и аффектированный:

— Помните, у Сегантини, геній съ огромными крыльями надъ влюбленными, у источника на высотахъ? Это у самихъ любящихъ должны бы быть крылья, у всѣхъ смѣлыхъ, свободныхъ, любящихъ.

— Письмо отъ Ивана Странникъ; милая женщина! Посылаетъ намъ поклонъ и благословенье Анатоля Франса. Цѣлую имя твое, великій учитель.

— Ваша? на слова д’Аннунціо? Конечно, разумѣется, что же вы молчали?

И былъ слышенъ шумъ отодвигаемыхъ стульевъ, звукъ фортепіано въ громкихъ и гордыхъ аккордахъ и голосъ Орсини, начавшаго съ грубоватою страстностью широкую, нѣсколько банальную, мелодію.

— О, какъ я рада! Дядя, говорите? безподобно! — щебетала m-me Монье, выбѣгая на террасу, вся въ розовомъ, рыжая, безобразная и прелестная.

— Вы здѣсь? — наткнулась она на Ваню, — новость! Вашъ соотечественникъ пріѣхалъ. Но онъ не русскій, хотя изъ Петербурга; большой мнѣ другъ; онъ — англичанинъ. А? что? — бросала она, не дожидаясь отвѣта, и скрылась навстрѣчу пріѣзжимъ по широкой проѣзжей дорогѣ въ саду, уже освѣщенномъ луной.

— Ради Бога, уйдемте, я боюсь, я не хочу этого, уйдемте, не прощаясь, сейчасъ, сію минуту, — торопилъ Ваня каноника, сидѣвшаго за мороженымъ и смотрѣвшаго во всѣ глаза на Ваню.

— Но да, но да, мое дитя, но я не понимаю, чего вы волнуетесь; идемте, я только найду свою шляпу.

— Скорѣй, скорѣй, cher père! — изнывалъ Ваня въ безпричинномъ страхѣ. — Сюда, сюда, тамъ ѣдутъ! — свертывалъ онъ въ бокъ съ главной дороги, гдѣ былъ слышенъ стукъ копытъ и колесъ экипажа, и на поворотѣ по узкой дорожкѣ на лунный свѣтъ неожиданно, совсѣмъ близко отъ нихъ, вышли, обойдя ближайшей дорогой, m-me Монье съ нѣсколькими гостями и безошибочно, ясно освѣщенный, несомнѣнный, при лунномъ свѣтѣ — Штрупъ.

— Останемтесь, — шепнулъ Ваня, сжимая руку каноника, который ясно видѣлъ, какъ улыбающееся, взволнованное лицо его питомца покрылось густымъ румянцемъ, замѣтнымъ даже при лунѣ.

Они выѣхали на четырехъ ослахъ въ одноколкахъ изъ-подъ воротъ дома, построеннаго еще въ XIII вѣкѣ, съ колодцемъ въ столовой второго этажа, на случай осады, съ очагомъ, въ которомъ могла бы помѣститься пастушья лачуга, съ библіотекой, портретами и капеллой. На случай холода при подъемѣ лакеи выносили плащи и пледы, кромѣ посланныхъ впередъ съ провизіей. Пріѣхавшіе изъ Флоренціи черезъ станцію Борго-санъ-Лоренцо, потомъ на лошадяхъ мимо Скарперіи съ ея замкомъ и стальными издѣліями, мимо Сантъ-Агаты, спѣшили кончить завтракъ, чтобы за-свѣтло вернуться съ горъ, и безъ разговоровъ слышенъ былъ только стукъ вилокъ и ножей и одновременно уже ложечекъ въ кофе. Проѣхавши виноградники и фермы среди каштановъ, поднимались все выше и выше по извилистой дорогѣ, такъ что случалось первому экипажу находится прямо надъ послѣднимъ, покидая болѣе южныя растенія для березъ, сосенъ, мховъ и фіалокъ, гдѣ облака были видны уже внизу. Не достигая еще вершины Джуого, откуда, говорилось, можно было видѣть Средиземное и Адріатическое моря, они увидѣли вдругъ при поворотѣ Фиренцуолу, казавшуюся кучкой красносѣрыхъ камней, извилистую большую дорогу къ Фаенцѣ черезъ нее и подвигавшійся старомодный дилижансъ. Дилижансъ остановился, чтобы дать время одной изъ пассажирокъ выйти за своей нуждой, и возница на высокихъ козлахъ мирно курилъ въ ожиданьи, когда опять можно будетъ тронуться въ путь.

— Какъ это напоминаетъ блаженной памяти Гольдони! Какая восхитительная простота! — восторгалась m-me Монье, хлопая бичемъ съ красной рукояткой. Имъ предложили яичницу, сыру, кьянти и сала̀ми въ прокопченной тавернѣ, напоминавшей разбойничій притонъ, и хозяйка, кривая и загорѣлая женщина, прижавшись къ спинкѣ деревяннаго стула щекою, слушала, какъ мужчина безъ пиджака, въ позеленѣвшей фетровой шляпѣ, чернобровый и большеглазый, разсказывалъ господамъ про нее:

— Давно было извѣстно, что Беппо здѣсь бываетъ по ночамъ… Карабиньеры говорятъ ей: «тетка Паска, не брезгуй нашими деньгами, а Беппо все равно попадется». Она думала, не рѣшалась… она — честная женщина, посмотрите… Но судьба всегда будетъ судьбой; разъ онъ пришелъ со свадьбы земляка, выпивши, и легъ спать… Паска предупредила раньше карабиньеровъ и свистнула, а ножи и ружье раньше отобрала отъ Беппо. Что онъ могъ сдѣлать? онъ — человѣкъ, синьоры…

— Какъ онъ ругался! Связанный, онъ бросилъ ногами вотъ эту самую скамейку, повалился и сталъ кататься! — говорила Паска сиповатымъ голосомъ, блестя зубами и своимъ единственнымъ глазомъ и, улыбаясь, будто разсказывала самыя пріятныя вещи.

— Да, да, она молодецъ — Паска, даромъ, что кривая! Еще стаканчикъ? — предлагалъ бородатый мужчина, хлопая въ то же время хозяйку по плечу.

— Смуровъ, Орсини, вернитесь скорѣе наверхъ, я забыла свой зонтикъ, вы послѣдніе, мы васъ подождемъ! А? что? Зонтикъ, зонтикъ! — кричала съ первой телѣжки m-me Монье, осаживая ословъ и оборачивая назадъ свое безобразное, розовое и улыбающееся лицо въ развѣвающихся рыжихъ локонахъ.

Таверна была пуста, неубранный столъ, сдвинутые скамьи и стулья напоминали только что бывшихъ гостей и за занавѣской, гдѣ скрывалась кровать, были слышны вздохи и неясный шепотъ.

— Кто тутъ есть? — окликнулъ Орсини съ порога, — тутъ синьора забыла зонтикъ; не видали ли?

За занавѣской зашептались; потомъ Паска, трепанная, безъ платка и лифа, поправляя на ходу грязную юбку, загорѣлая, худая и, несмотря на свою молодость, до страшнаго старая, молча показала на стоявшій въ углу зонтикъ, бѣлый, кружевной, съ неопредѣленнымъ желтоватымъ рисункомъ наверху, съ бѣлой ручкой. Изъ-за занавѣски мужской голосъ крикнулъ: «Паска, а Паска? ты скоро? ушли они?»

— Сейчасъ, — хрипло отвѣтила женщина и, подойдя къ обломку зеркала на стѣнѣ, сунула въ трепаные волосы красную гвоздику, забытую Орсини.

Они были почти единственные въ театрѣ, слѣдившіе съ полнымъ вниманіемъ за изліяніями Изольды Брангэнѣ и почти незамѣтившими, какъ вошелъ король съ королевами въ ложу противъ сцены и, неловко поклонившись встрѣтившей его привѣтственными криками публикѣ, опустился на стулъ у самаго барьера со скучающимъ и дѣловымъ видомъ, маленькій, усатый и большеголовый, съ сентиментальнымъ и жестокимъ лицомъ. Несмотря на дѣйствіе, въ залѣ было полное освѣщеніе: дамы въ ложахъ, декольтированныя и въ колье, сидѣли почти спиной къ сценѣ, переговариваясь и улыбаясь; и кавалеры съ бутоньерками, скучные и корректные, дѣлали визиты изъ ложи въ ложу. Подавали мороженое, и пожилые господа, сидѣвшіе въ глубинѣ ложъ, читали, держа развернутыми, газеты.

Ваня, сидя между Штрупомъ и Орсини, не слышалъ шопота и шума вокругъ, весь поглощенный мыслью объ Изольдѣ, которой чудились рожки охоты въ шелестѣ листьевъ.

— Вотъ апоѳеозъ любви! Безъ ночи и смерти это была бы величайшая пѣснь страсти, и сами очертанія мелодіи и всей сцены какъ ритуальны, какъ подобны гимнамъ! — говорилъ Уго совсѣмъ поблѣднѣвшему Ванѣ.

Штрупъ, не оборачиваясь, смотрѣлъ въ бинокль на ложу противъ нихъ, гдѣ сидѣли тѣсно другъ къ другу бѣлокурый художникъ и небольшая женщина съ ярко-черными волнистыми волосами, стоячими бѣлесоватыми огромными глазами на блѣдномъ, не нарумяненномъ лицѣ, съ густо краснымъ, большимъ ртомъ, въ ярко-желтомъ, вышитомъ золотомъ платьѣ, замѣтная, претенціозная и съ подбородкомъ вульгарнымъ и рѣшительнымъ до безумія. И Ваня машинально слушалъ разсказы о похожденіяхъ этой Вероники Чибо, гдѣ сплетались разныя имена мужчинъ и женщинъ, погибшихъ черезъ нее.

— Она — полнѣйшая негодяйка, — доносился голосъ Уго, — типъ XVI вѣка.

— О! слишкомъ шикарно для нее! Просто — поганая баба, — и самыя грубыя названія слышались изъ устъ корректныхъ кавалеровъ, глядѣвшихъ съ желаніемъ на это желтое платье и русалочные развратные глаза на блѣдномъ лицѣ.

Когда Ванѣ приходилось обращаться съ простѣйшими вопросами къ Штрупу, онъ краснѣлъ, улыбаясь, и было впечатлѣніе, будто говоришь только-что помирившись послѣ бурной ссоры или съ выздоравливающимъ послѣ долгой болѣзни.

— Я все думаю о Тристанѣ и Изольдѣ, — говорилъ Ваня, идя съ Орсини по коридору. — Вѣдь вотъ идеальнѣйшее изображеніе любви, апоѳеозъ страсти, но вѣдь если смотрѣть на внѣшнюю сторону и на конецъ исторіи, въ сущности, не то же ли самое, что мы застали въ тавернѣ на Джуого? — Я не совсѣмъ понимаю, что вы хотите сказать? Васъ смущаетъ самое присутствіе плотскаго соединенья?

— Нѣтъ, но во всякомъ реальномъ поступкѣ есть смѣшное и уничижающее; ну вѣдь приходилось же Изольдѣ и Тристану растегивать и снимать свое платье, а вѣдь плащи и брюки были и тогда такъ же мало поэтичны, какъ у насъ пиджаки?

— О! какія мысли! Это забавно! — разсмѣялся Орсини, удивленно глядя на Ваню. — Это же всегда такъ бываетъ; я не понимаю, чего вы хотите?

— Разъ голая сущность — одна и та же, не все ли равно, какъ къ ней дойти, — ростомъ ли міровой любви, животнымъ ли порывомъ?

— Что съ вами? Я не узнаю друга каноника Мори! Разумѣется, фактъ и голая сущность не важны, а важно отношеніе къ нимъ — и самый возмутительный фактъ, самое невѣроятное положеніе можетъ оправдаться и очиститься отношеніемъ къ нему, — проговорилъ Орсини серьезно и почти поучительно.

— Можетъ, это и правда, несмотря на свою наставительность, — замѣтилъ Ваня, улыбаясь, и, сѣвши рядомъ со Штрупомъ, внимательно посмотрѣлъ на него, съ боку.

Они пріѣхали нѣсколько рано на вокзалъ провожать m-me Монье, уѣзжавшую въ Бретань, чтобы провести недѣли двѣ передъ Парижемъ. На блѣдно-желтомъ небѣ бѣлѣли шары электрическихъ фонарей, раздавались крики «pronti, partenza», суетились пассажиры на болѣе ранніе поѣзда, и изъ буфета безпрестанно доносились требованія и звяканье ложечекъ. Они пили кофе въ ожиданіи поѣзда; букетъ розъ gloire de Dijon лежалъ на развернутомъ «фигаро» рядомъ съ перчатками m-me Монье, сидѣвшей въ платьѣ маисоваго цвѣта съ блѣдно-желтыми лентами, и кавалеры острили надъ только-что вычитанными политическими новостями, какъ у сосѣдняго стола показалась Вероника Чибо въ дорожномъ платьѣ съ опущенной зеленой вуалью, художникъ съ портпледомъ и за ними носильщикъ съ вещами.

— Смотрите, они уѣзжаютъ! Онъ окончательно погибнетъ! — сказалъ Уго, поздоровавшись съ художникомъ — и отходя къ своей компаніи.

— Куда они ѣдутъ? Развѣ онъ ничего не видитъ? Подлая, подлая!

Чибо подняла вуаль, блѣдная и вызывающая, молча показала носильщику мѣсто, куда поставить вещи, и положила руку на рукавъ своего спутника, будто беря его въ свое владѣніе.

— Смотрите, — Блонская! Какъ она узнала? Я не завидую ей и Чибо, — шептала m-me Монье, межъ тѣмъ, какъ другая женщина, вся въ сѣромъ, быстро шла къ сидѣвшему спиной и не видѣвшему ее художнику и неподвижно уставившейся русалочными глазами его спутницѣ. Подойдя, она заговорило тихо по-русски:

— Сережа, зачѣмъ и куда вы ѣдете? И почему это тайна для меня, для всѣхъ насъ? Развѣ вы не другъ всѣмъ намъ? Все равно, я знаю, и знаю что это — ваша погибель! Можетъ быть, я сама виновата и могу что-нибудь поправить?

— Что же тутъ поправлять?

Чибо смотрѣла неподвижно, прямо въ упоръ на Блонскую, будто не видя ее, слѣпая.

— Можетъ быть, васъ удержитъ, если я выйду за васъ замужъ? Что я люблю васъ, вы знаете.

— Нѣтъ, нѣтъ, я ничего не хочу! — отрывисто и грубо, будто боясь уступить, отвѣчалъ тотъ.

— Неужели ничто не можетъ тутъ помочь? неужели это — безповоротно?

— Можетъ быть. Многое случается слишкомъ поздно.

— Сережа, опомнитесь! Вернемся, вѣдь вы погибнете, не только какъ художникъ, но и вообще!

— Что тутъ говорить? Поздно поправлять, и потомъ я такъ хочу! — вдругъ почти крикнулъ художникъ. Чибо перевела глаза на него.

— Нѣтъ, вы такъ не хотите, — говорила Блонская.

— Что же, я самъ не знаю, чего я хочу?

— Не знаете. И какой вы мальчикъ, Сережа!

Чибо поднялась вслѣдъ за носильщикомъ, понесшимъ чемоданъ, и неслышно обратилась къ своему спутнику; тотъ всталъ, надѣвая пальто, не отвѣчая Блонской.

— Итакъ, Сережа, Сережа, вы все-таки уѣзжаете?

M-me Монье, шумно щебеча, прощалась со своими друзьями и уже кивала рыжей головой изъ-за букета розъ gloire de Dijon изъ купэ. Возвращаясь, они видѣли, какъ Блонская быстро шла пѣшкомъ, вся въ сѣромъ, опираясь на зонтикъ.

— Мы будто были на похоронахъ, — замѣтилъ Ваня.

— Есть люди, которые ежеминутно будто на своихъ собственныхъ, — отвѣтилъ, не глядя на Ваню, Штрупъ.

— Когда художникъ погибаетъ, это бываетъ очень тяжело.

— Есть люди — художники жизни; ихъ гибель не менѣе тяжела.

— И есть вещи, которыя бываетъ иногда слишкомъ поздно дѣлать, — добавилъ Ваня.

— Да, есть вещи, которыя бываетъ иногда слишкомъ поздно дѣлать, — повторилъ Штрупъ.

Они вошли въ низенькую каморку, освѣщаемую только открытою дверью, гдѣ сидѣлъ, наклонившись надъ ботинкой, старый сапожникъ съ круглыми, какъ на картинкахъ Доу, очками. Было прохладно послѣ уличнаго солнца, пахло кожей и жасминомъ, нѣсколько вѣтокъ котораго стояло въ бутылкѣ совсѣмъ подъ потолкомъ на верхней полкѣ шкафа съ сапогами; подмастерье смотрѣлъ на каноника, сидѣвшаго, разставя ноги, и отиравшаго потъ краснымъ фуляромъ, и старый Джузеппе говорилъ пѣвуче и добродушно:

— Я — что? Я — бѣдный ремесленникъ, господа, но есть артисты, артисты! О, это не такъ просто сшить сапогъ по правиламъ искусства; нужно знать, изучить ногу, на которую шьешь, нужно знать, гдѣ кость шире, гдѣ уже, гдѣ мозоли, гдѣ подъемъ выше, чѣмъ слѣдуетъ. Вѣдь нѣтъ ни одной ноги у человѣка, какъ у другого, и нужно быть неучемъ, чтобы думать, что вотъ сапогъ, и сапогъ, и для всѣхъ ногъ онъ подходитъ, а есть, ахъ, какія ноги, синьоры! И всѣ онѣ должны ходить. Господь Богъ создалъ обязательнымъ для ноги только имѣть пять пальцевъ, да пятку, а все другое одинаково справедливо, понимаете? Да, если у кого и шесть и четыре пальца, такъ Господь Богъ же надѣлилъ его такими ногами и ходить ему нужно, какъ и другимъ, и вотъ это сапожный мастеръ и долженъ знать и сдѣлать возможнымъ.

Каноникъ громко глоталъ кьянти изъ большого стакана и сгонялъ мухъ, все садившихся ему на лобъ, покрытый каплями пота, своей широкополой черной шляпой; подмастерье продолжалъ на него смотрѣть, и рѣчь Джузеппе равномѣрно и пѣвуче звучала, нагоняя сонъ. Когда они проходили соборную площадь, чтобы пройти въ ресторанъ Джотто, посѣщаемый духовенствомъ, они встрѣтили стараго графа Гидетти, нарумяненнаго, въ парикѣ, шедшаго почти опираясь на двухъ молоденькихъ дѣвушекъ скромнаго, почти степеннаго вида. Ваня вспомнилъ разсказы про этого полуразвалившагося старика, про его такъ называемыхъ «племянницъ», про возбужденія, которыхъ требовали притупленныя чувства этого стараго развратника съ мертвеннымъ накрашеннымъ лицомъ и блиставшими умомъ и остроуміемъ живыми главами; онъ вспомнилъ его разговоры, гдѣ изъ шамкающаго рта вылетали парадоксы, остроты и разсказы, все болѣе и болѣе теряющіеся въ наше время, и ему слышался голосъ Джузеппе, говорившій: «да если у кого и шесть и четыре пальца, такъ Господь Богъ же надѣлилъ его такими ногами и ходить ему нужно какъ и другимъ».

— Камни, стѣны краснѣли, когда велся процессъ графа, — говорилъ Мори, проходя налѣво въ комнату, наполненную черными фигурами духовныхъ и немногими посѣтителями изъ мірянъ, — желавшимъ по пятницамъ ѣсть постное. Пожилая англичанка съ безбородымъ юношей говорила съ сильнымъ акцентомъ по-французски:

— Мы, обращенныя, мы больше любимъ, болѣе сознательно понимаемъ всю красоту и прелесть католицизма, его обрядовъ, его догматовъ, его дисциплины.

— Бѣдная женщина, — пояснялъ каноникъ, кладя шляпу на деревянный диванъ рядомъ съ собою, — богатой, хорошей семьи — и вотъ ходитъ по урокамъ, нуждается, такъ какъ узнала истинную вѣру и всѣ отъ нея отшатнулись.

— Risotto! три порціи!

— Насъ было больше 300 человѣкъ, когда мы шли изъ Понтасьевэ, паломниковъ къ Аннунціатѣ всегда достаточно. — «Св. Георгій! съ нимъ, да съ Михаиломъ Архангеломъ, да со святой Дѣвой, съ такими покровителями можно ничего не страшится въ жизни!» — терялся въ общемъ шумѣ акцентъ англичанки.

Онъ былъ родомъ изъ Виѳиніи; Виѳинія — Швейцарія Малой Азіи съ зеленѣющими горами, горными рѣчками, пастбищами и онъ былъ пастухомъ раньше, чѣмъ его взялъ къ себѣ Адріанъ; онъ сопровождалъ своего императора въ его путешествіи, во время одного изъ которыхъ онъ и умеръ въ Египтѣ. Носились смутные слухи, что онъ самъ утопился въ Нилѣ, какъ жертва богамъ за жизнь своего покровителя, другіе утверждали, что онъ утонулъ, спасая Адріана во время купанья. Въ часъ его смерти астрономы открыли новую звѣзду на небѣ; его смерть, окруженная таинственнымъ ореоломъ, его, оживившая уже приходившее въ застой искусство, необыкновенная красота, дѣйствовали не только на придворную среду, — и неутѣшный императоръ, желая почтить своего любимца, причислилъ его къ лику боговъ, учреждая игры, возводя палестры и храмы въ его честь, и прорицалища, гдѣ на первыхъ порахъ онъ самъ писалъ отвѣты старинными стихами. Но было бы ошибкой думать, что новый культъ былъ распространенъ насильно, только въ кружкѣ царедворцевъ, былъ оффиціаленъ и палъ вмѣстѣ съ его основателемъ. Мы встрѣчаемъ гораздо позднѣе, нѣсколькими почти столѣтіями, общины въ честь Діаны и Антиноя, гдѣ цѣлью было — погребеніе на средства общины ея членовъ, трапезы въ складчину и скромныя богослуженія. Члены этихъ общинъ — прототиповъ первыхъ христіанскихъ — были люди изъ бѣднѣйшаго класса, и до насъ дошелъ полный уставъ подобнаго учрежденія. Такъ, съ теченіемъ времени божественность императорскаго любимца пріобрѣтаетъ характеръ загробнаго, ночного божества, популярнаго среди бѣдняковъ, не получившаго распространенія какъ культъ Митры, но какъ одно изъ сильнѣйшихъ теченій обожествленнаго человѣка.

Каноникъ закрылъ тетрадку и, посмотрѣвъ на Ваню поверхъ очковъ, замѣтилъ.

— Нравственность языческихъ императоровъ насъ не касается, мое дитя, но не могу отъ васъ скрыть, что отношенія Адріана къ Антиною были, конечно, далеко не отеческой любви.

— Отчего вы вздумали писать объ Антиноѣ? — равнодушно спрашивалъ Ваня, думая совсѣмъ о другомъ и не глядя на каноника.

— Я прочиталъ вамъ написанное сегодня утромъ, а я вообще пишу о римскихъ цезаряхъ.

Ванѣ стало смѣшно, что каноникъ пишетъ о жизни Тиберія на Капри и онъ, не удержавшись, спросилъ:

— Вы писали и о Тиберіи, cher père?

— Несомнѣнно.

— И объ его жизни на Капри, помните, какъ она описана у Светонія?

Мори, задѣтый, съ жаромъ заговорилъ:

— Ужасно, вы правы, другъ мой! Это ужасно, и изъ этого паденія, изъ этой клоаки, только христіанство, святое ученіе могло вывести человѣческій родъ!

— Къ императору Адріану вы относитесь болѣе сдержанно?

— Это большая разница, другъ мой, здѣсь есть нѣчто возвышенное, хотя, конечно, это страшное заблужденіе чувствъ, бороться съ которымъ не всегда могли даже люди просвѣщенные крещеніемъ.

— Но въ сущности въ каждый данный моментъ не одно ли это и то же?

— Вы въ страшномъ заблужденіи, мой сынъ. Въ каждомъ поступкѣ важно отношеніе къ нему, его цѣль, а также причины, его породившія; самые поступки суть механическія движенія нашего тѣла, неспособныя оскорбить никого, тѣмъ болѣе Господа Бога. — И онъ снова открылъ тетрадку на мѣстѣ, заложенномъ его толстымъ большимъ пальцемъ.

Они шли по крайней правой дорогѣ Cascine, гдѣ сквозь деревья виднѣлись луга съ фермами и за ними невысокія горы; миновавъ ресторанъ, пустынный въ это время дня, они подвигались по все болѣе принимавшей сельскій видъ мѣстности. Сторожа со свѣтлыми пуговицами изрѣдка сидѣли на скамейкахъ и вдали бѣгали мальчики въ ряскахъ подъ надзоромъ толстаго аббата.

— Я вамъ такъ благодаренъ, что вы согласились прійти сюда, — говорилъ Штрупъ, садясь на скамью.

— Если мы будемъ говорить, то лучше ходя, такъ я скорѣе понимаю, — замѣтилъ Ваня.

— Отлично.

И они стали ходить, то останавливаясь, то снова двигаясь между деревьями.

— За что же вы лишили меня вашей дружбы, вашего расположенія? Вы подозрѣвали меня виновнымъ въ смерти Иды Гольбергъ?

— Нѣтъ.

— За что же? Отвѣтьте откровенно.

— Отвѣчу откровенно: за вашу исторію съ Ѳедоромъ.

— Вы думаете?

— Я знаю то, что есть, и вы не будете же отпираться.

— Конечно.

— Теперь, можетъ быть, я отнесся бы совсѣмъ иначе, но тогда я многаго не зналъ, ни о чемъ не думалъ, и мнѣ было очень тяжело, потому что, признаюсь, мнѣ казалось, что я васъ теряю безвозвратно и вмѣстѣ съ вами всякій путь къ красотѣ жизни.

Они, сдѣлавши кругъ вокругъ лужайки, опять шли по той же дорожкѣ, и дѣти вдали, играя мячемъ, громко, но далеко смѣялись.

— Завтра я долженъ ѣхать, въ такомъ случаѣ въ Бари, но я могу остаться; это зависитъ теперь отъ васъ: если будетъ «нѣтъ» — напишите «поѣзжайте»: если — «да» — «оставайтесь».

— Какое «нѣтъ», какое «да»? — спрашивалъ Ваня.

— Вы хотите, чтобы я вамъ сказалъ словами?

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо, я понимаю; только зачѣмъ это?

— Теперь это такъ стало необходимымъ. Я буду ждать до часу.

— Я отвѣчу во всякомъ случаѣ.

— Еще одно усилье, и у васъ выростутъ крылья, я ихъ уже вижу.

— Можетъ быть, только это очень тяжело, когда они ростутъ, — молвилъ Ваня, усмѣхаясь.

Они поздно засидѣлись на балконѣ, и Ваня съ удивленіемъ замѣчалъ, что онъ внимательно и безпечно слушаетъ Уго, будто не завтра ему нужно было давать отвѣтъ Штрупу. Была какая-то пріятность въ этой неопредѣленности положенія, чувствъ, отношеній, какая-то легкость и безнадежность. Уго съ жаромъ продолжалъ:

— Она еще не имѣетъ названія. Первая картина: сѣрое море, скалы, зовущее вдаль золотистое небо, аргонавты въ поискахъ золотого руна, — все, пугающее въ своей новизнѣ и небывалости и гдѣ вдругъ узнаешь древнѣйшую любовь и отчизну. Второе — Прометей, прикованный и наказанный: «никто не можетъ безнаказанно прозрѣть тайны природы, не нарушая ея законовъ, и только отцеубійца и кровосмѣситель отгадаетъ загадку Сфинкса!» Является Пазифая, слѣпая отъ страсти къ быку, ужасная и пророческая: «Я не вижу ни пестроты нестройной жизни, ни стройности вѣщихъ сновидѣній». Всѣ въ ужасѣ. Тогда третье: на блаженныхъ лужайкахъ сцены изъ Метаморфозъ, гдѣ боги принимали всякій видъ для любви; падаетъ Икаръ, падаетъ Фаэтонъ, Ганимедъ говоритъ: «Бѣдные братья, только я изъ взлетѣвшихъ на небо остался тамъ, потому что васъ влекли къ солнцу гордость и дѣтскія игрушки, а меня взяла шумящая любовь, непостижимая смертнымъ». Цвѣты, пророчески огромные, огненные, зацвѣтаютъ; птицы и животныя ходятъ попарно и въ трепещущемъ розовомъ туманѣ виднѣются изъ индійскихъ «manuels érotiques» 48 образцовъ человѣческихъ соединеній. И все начинаетъ вращаться двойнымъ вращеніемъ, каждое въ своей сферѣ, и все большимъ кругомъ, все быстрѣе и быстрѣе, пока всѣ очертанія не сольются и вся движущаяся масса не оформливается и не замираетъ въ стоящей надъ сверкающимъ моремъ и безлѣсными, желтыми и подъ нестерпимымъ солнцемъ скалами, огромной лучезарной фигурѣ Зевса-Діониса-Геліоса!

Онъ всталъ, послѣ безсонной ночи, измученный и съ головной болью, и, нарочно медленно одѣвшись и умывшись, не открывая жалюзи, у стола, гдѣ стоялъ стаканъ съ цвѣтами, написалъ, не торопясь: «уѣзжайте»; подумавъ, онъ съ тѣмъ же, еще не вполнѣ проснувшимся, лицомъ приписалъ: «я ѣду съ вами» и открылъ окно на улицу, залитую яркимъ солнцемъ.

конецъ