— Подумай, Ваня, какъ чудно̀, что вотъ — чужой человѣкъ, совсѣмъ чужой, и ноги у него другія, и кожа, и глаза, — и весь онъ твой, весь, весь, всего ты его можешь смотрѣть, цѣловать, трогать; и каждое пятнышко на его тѣлѣ, гдѣ бы оно ни было и золотистые волосики, что растутъ по рукамъ, и каждую борозднику, впадинку кожи, черезъ мѣру любившей. И все-то ты знаешь, какъ онъ ходитъ, ѣстъ, спитъ, какъ разбѣгаются морщинки по его лицу при улыбкѣ, какъ онъ думаетъ, какъ пахнетъ его тѣло. И тогда ты станешь какъ самъ не свой, а будто ты и онъ — одно и то же: плотью, кожей прилѣпишься, и при любви нѣтъ на землѣ, Ваня, бо̀льшаго счастья, а безъ любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня, легче любя не имѣть, чѣмъ имѣть, не любя.
— Подумай, Ваня, как чудно́, что вот — чужой человек, совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, — и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть, целовать, трогать; и каждое пятнышко на его теле, где бы оно ни было и золотистые волосики, что растут по рукам, и каждую борозднику, впадинку кожи, через меру любившей. И всё-то ты знаешь, как он ходит, ест, спит, как разбегаются морщинки по его лицу при улыбке, как он думает, как пахнет его тело. И тогда ты станешь как сам не свой, а будто ты и он — одно и то же: плотью, кожей прилепишься, и при любви нет на земле, Ваня, большего счастья, а без любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня, легче любя не иметь, чем иметь, не любя.
