слышалось церковоое пѣніе маляровъ, которымъ священникъ запретилъ пѣть внутри свѣтсткія пѣсни. Паперти, обсаженной густыми кустами шпырея, не было видно, но каждое слово было ясно слышно въ вечернемъ воздухѣ; совсѣмъ вдали мычало стадо, идущее домой.
— О чемъ же ты хотѣлъ говорить со мной?
— Я не знаю; тебѣ, можетъ, будетъ тяжело или непріятно вспоминать объ этомъ.
— Ты, вѣрно, хочешь говорить о томъ несчастномъ дѣлѣ? — проговорила Ната, помолчавъ.
— Да, если ты можешь хоть сколько-нибудь объяснить его мнѣ, сдѣлай это.
— Ты заблуждаешься, если думаешь, что я знаю больше другихъ; я только знаю, что Ида Гольбергъ застрѣлилась сама, и даже причина ея поступка мнѣ неизвѣстна.
— Ты же была тамъ въ это время?
— Была, хотя и не за полчаса, а минутъ за десять, изъ которыхъ минутъ семь простояла въ пустой передней.
— Она при тебѣ застрѣлилась?
— Нѣтъ; именно выстрѣлъ-то и заставилъ меня войти въ кабинетъ…
— И она была уже мертвою?
слышалось церковоое пение маляров, которым священник запретил петь внутри светские песни. Паперти, обсаженной густыми кустами шпырея, не было видно, но каждое слово было ясно слышно в вечернем воздухе; совсем вдали мычало стадо, идущее домой.
— О чём же ты хотел говорить со мной?
— Я не знаю; тебе, может, будет тяжело или неприятно вспоминать об этом.
— Ты, верно, хочешь говорить о том несчастном деле? — проговорила Ната, помолчав.
— Да, если ты можешь хоть сколько-нибудь объяснить его мне, сделай это.
— Ты заблуждаешься, если думаешь, что я знаю больше других; я только знаю, что Ида Гольберг застрелилась сама, и даже причина её поступка мне неизвестна.
— Ты же была там в это время?
— Была, хотя и не за полчаса, а минут за десять, из которых минут семь простояла в пустой передней.
— Она при тебе застрелилась?
— Нет; именно выстрел-то и заставил меня войти в кабинет…
— И она была уже мертвою?
