Я такъ долго стояла въ кладовой между старымъ хламомъ, что почти утратила воспоминанія моей молодости, когда вышитые на моей спинѣ турокъ съ трубой и пастушка съ собачкой, ищущей блохъ, поднявъ заднюю лапку, — блестѣли яркими красками, желтой, розовой и голубой, не запыленными и не потускнѣвшими; и теперь меня занимаютъ больше всего событія, свидѣтельницей которыхъ я оказалась передъ тѣмъ, какъ перейти снова, вѣроятно, уже въ безнадежное забвенье. Меня обили новой шелковой матеріей цвѣта массака и, поставивъ въ проходную гостиную, бросили на мою ручку шаль съ яркими розами, будто какая-нибудь красавица, временъ моей юности, оставила ее, внезапно спугнутая съ нѣжнаго свиданья. Впрочемъ, эта шаль всегда лежала въ одномъ и томъ же положеніи, и, когда но генералъ или сестра его, тетя Павла, сдвигали ее, Костя, устраивавшій проходную гостиную по своему вкусу, снова приводилъ эту нѣжную пеструю ткань въ прежній изысканно-небрежный, неподвижный видъ. Тетя Павла протестовала противъ моего извлеченія изъ кладовой, говоря, что на мнѣ умерла бѣдная Софи, что изъ за меня разстроилась чья-то свадьба, что я приношу несчастье семьѣ, но меня защищали не только Костя и его пріятели-студенты и молодые люди, но и самъ генералъ сказалъ:
— Это все предразсудки, Павла Петровна! Если и было въ этой каракатицѣ какое-нибудь волшебство, оно выдохлось въ кладовой за 60 лѣтъ; и потомъ она стоитъ на такомъ проходѣ, что никто ни умирать, ни дѣлать предложеній на ней не станетъ!
Хотя мнѣ не очень льстило названіе «каракатицы», и генералъ оказался не дальновиднымъ, но я водворилась въ проходной гостиной съ зеленоватыми обоями, имѣя напротивъ шкаликъ съ фарфоромъ, надъ которымъ висѣло старое круглое зеркало, смутно отражавшее рѣдкихъ моихъ посѣтителей. У генерала Гамбакова, кромѣ сестры Павлы и сына Кости, жила еще дочь, Настя, институтка.
Сосѣдняя комната, выходя на западъ, пропускала въ мою гостиную длинные лучи вечерняго солнца, задѣвавшіе какъ разъ шаль съ розами, которая блестѣла и играла тогда съ удвоенной прелестью. Теперь эти лучи ложились на лицо и платье Насти, сидѣвшей на мнѣ и казавшейся такой тоненькой, что было странно не видѣть тѣхъ же лучей сквозь нее на ея собесѣдникѣ, будто ея фигура была достаточная преграда румяному свѣту. Она говорила съ братомъ о затѣваемомъ на святкахъ спектаклѣ, гдѣ предполагали ставить дѣйствіе изъ «Эсѳири», но, казалось, мысли дѣвушки были далеки отъ предмета разговора. Костя замѣтилъ:
— Я думаю, Сережа намъ тоже могъ бы изобразить что-нибудь: онъ же достаточно хорошо произноситъ.
— Что жъ, Сергѣй Павловичъ будетъ одной изъ моихъ служанокъ, молодой израильтянкой?
— Зачѣмъ? Я терпѣть не могу travesti, хотя къ нему пошелъ бы женскій нарядъ.
— Иначе, кого же онъ будетъ играть?
Я поняла, что рѣчь идетъ о Сергѣѣ Павловичѣ Павиликинѣ, товарищѣ молодого Гамбакова. Мнѣ онъ всегда казался незначительнымъ, хотя и очень красивымъ мальчикомъ. Коротко обстриженные темные волосы дѣлали болѣе полнымъ его круглое, безъ румянца, лицо; у него былъ хорошій ротъ и большіе свѣтло-сѣрые глаза. Высокій ростъ смягчалъ его нѣкоторую дородность, но онъ былъ очень тяжелъ, всегда на мнѣ разваливался и осыпалъ меня пепломъ поминутно куримыхъ имъ папиросъ съ очень длинными мундштуками, и разговоръ его былъ самый пустой. Бывалъ онъ у насъ каждый день, несмотря на неудовольствіе Павлы Петровны, не любившей его.
Барышня, помолчавъ, начала неувѣренно:
— Ты хорошо знаешь Павиликина, Костя?
— Вотъ вопросъ! Это же мой лучшій другъ!
— Да?.. Развѣ это такъ ужъ долго, что вы — друзья?
— Съ этого года, какъ я поступила въ университетъ. Но развѣ это что-нибудь значитъ?
— Нѣтъ; я просто спросила, чтобы знать…
— Почему тебя интересуетъ наша дружба?
— Я бы хотѣла знать, можно ли ему довѣрять… я бы хотѣла…
Костя перебилъ ее со смѣхомъ:
— Смотря потому, въ чемъ! Въ денежныхъ дѣлахъ не совѣтую!.. Впрочемъ, онъ хорошій товарищъ и не скупъ, когда при деньгахъ, но онъ бѣденъ…
Настя, промолчавъ, сказала:
— Нѣтъ, я совсѣмъ не о томъ, а въ смыслѣ чувствъ, привязанности?
— Какія глупости! Чѣмъ набиваютъ головы у васъ въ институтахъ? Почемъ я знаю!.. Ты влюбилась въ Сережу, что ли?
Не отвѣчая, барышня продолжала:
— У меня къ тебѣ просьба: ты ее исполнишь?
— Насчетъ Сергѣя Павловича?
— Можетъ быть.
— Ну, ладно, хотя имѣй въ виду, что онъ — не большой охотникъ возиться съ вашимъ братомъ.
— Нѣтъ, Костя, ты мнѣ обѣщай!..
— Да, хорошо, сказалъ ужъ! Ну?
— Я скажу тебѣ вечеромъ, — промолвила Настя, смотря въ бѣгающіе глаза брата, каріе, какъ и у нея, съ искрами.
— Вечеромъ, такъ вечеромъ, — безпечно произнесъ молодой человѣкъ, вставая и поправляя шаль съ розами, которую освободила тоже поднявшаяся дѣвица.
Но лучъ вечерняго солнца не заигралъ на нѣжныхъ розахъ, такъ какъ Настя, выйдя въ сосѣднюю комнату, стала у окна, такая же непроницаемая для румянаго свѣта, и такъ стояла тамъ, глядя на снѣжную улицу, пока не зажгли электричества.
Сегодня цѣлый день прямо нѣтъ покоя — такая бѣготня черезъ мою комнату! И къ чему это затѣваютъ спектакли — не понимаю? Рой какихъ-то дѣвицъ, молодыхъ людей; суетились, кричали, бѣгали, призывали какихъ-то мужиковъ что-то подпиливать; таскали мебель, подушки, матеріи; хорошо, что изъ проходной гостиной ничего не взяли и не унесли мою шаль! Наконецъ, все стихло и вдали заиграли на фортепьяно. Генералъ и Павла Петровна вышли осторожно и сѣли рядомъ; старая дѣвица продолжала:
— Это будетъ семейное несчастье, если она его полюбитъ. Подумай, совсѣмъ мальчишкй и какой: безъ имени, безъ состоянія, ничѣмъ не выдающійся!..
— Я думаю, ты очень преувеличиваешь; я ничего не замѣтилъ…
— Развѣ мужчины замѣчаютъ подобныя вещи? Но я, во всякомъ случаѣ, до конца буду противъ этого!
— Я думаю, что дѣло и не дойдетъ до того, чтобы быть за или противъ.
— Онъ же совершенно безнравственъ: ты знаешь, что о немъ говорятъ? Я увѣрена, что и Костю портитъ онъ. Настя — ребенокъ, она не можетъ ничего понять, — горячилась старая дама.
— Ну, матушка, про кого не говорятъ? Послушала бы ты сплетни про Костю! Да я не знаю, не правда ли отчасти эти басни? Это меня не касается. Отъ сплетенъ защититъ развѣ только возрастъ, — вотъ какъ нашъ съ тобой!..
Павла Петровна густо покраснѣла и замѣтила коротко:
— Ты какъ хочешь; вотъ я тебя предупредила, но я и сама буду на-сторожѣ: Настя и мнѣ не чужая!
Тутъ вошла сама Настя, уже въ костюмѣ: голубомъ, съ желтыми полосами и желтой чалмѣ.
— Папа, — торопливо заговорила она генералу, — отчего вы не смотрите репетиціи? — и, не дожидаясь отвѣта, продолжала: — не дашь ли ты свой перстень нашему царю: тамъ такой громадный изумрудъ!
— Вотъ этотъ? — спросилъ удивленно старикъ, показывая старинный, рѣдкой работы, перстень съ темнымъ изумрудомъ, величиною съ крупный крыжовникъ.
— Ну, да! — беззаботно отвѣчала барышня.
— Настя, ты сама не знаешь, чего просишь! — вступилась тетка, — фамильное кольцо, съ которымъ Максимъ не разстается никогда, отдать на вашу суматоху, гдѣ вы его живо потеряете? Ты знаешь, что отецъ его никогда не снимаетъ!
— На одинъ или два раза; куда же онъ дѣнется изъ комнатъ, если и спадетъ съ пальца?
— Нѣтъ, Максимъ, я положительно тебѣ не позволяю его снимать!
— Видишь, тетя Павла мнѣ не разрѣшаетъ! — со смущеннымъ смѣхомъ сказалъ генералъ.
Настя ушла недовольною безъ кольца, а Павла Петровна начала утѣшать брата, жалѣвшаго опечалившуюся дѣвушку.
Снова поднялся шумъ, бѣготня, раздѣванье, прощанье.
Господинъ Павиликинъ оставался у насъ долго. Когда онъ съ Костей вышелъ въ мою комнату, было уже около четырехъ часовъ утра. Остановившись, они поцѣловались на прощанье. Сергѣй Павловичъ смущенно говорилъ:
— Ты не можешь представить, Костя, какъ я радъ! но мнѣ такъ непріятно, что это вышло именно сегодня, послѣ того, какъ ты мнѣ далъ эти деньги! Ты можешь подумать чортъ знаетъ какую гадость…
Костя, блѣдный и счастливый, со смятой прической, опять поцѣловалъ его, говоря:
— Ничего я не подумаю, чудакъ ты этакій! Это просто совпаденіе, случай возможный со всякимъ.
— Да, но такъ неловко, такъ неловко…
— Брось, пожалуйста, весной отдашь…
— Мнѣ до зарѣзу нужны были эти 600 рублей…
Костя уже молчалъ. Постоявъ, онъ сказалъ:
— Ну, до свиданья. Завтра вмѣстѣ на «Manon».
— Да, да!..
— А не съ Петей Климовымъ?
— О, tempi passati! До свиданья!
— Тише затворяй двери и не стучи, проходя мимо спальни тети Павлы: она не видѣла, какъ ты вернулся, и не долюбливаетъ тебя. До свиданья!
Молодые люди простились еще разъ; было, какъ я уже сказала, около четырехъ часовъ утра.
Не снимая послѣ прогулки мѣховой шляпы съ розанами, Настя присѣла на край стула, между тѣмъ какъ ея кавалеръ продолжалъ ходить по комнатѣ съ чуть покраснѣвшими отъ мороза щеками. Дѣвушка легко и весело говорила, но слышалось какое-то безпокойство за этимъ щебетаньемъ.
— Мы отлично проѣхались! Такъ пріятно: морозъ и солнце! Я обожаю набережную!…
— Да.
— Я страшно люблю ѣздить на лошадяхъ, особенно верхомъ; лѣтомъ я цѣлыми днями пропадаю на такихъ прогулкахъ. Вы не были у насъ въ «Святой Кручѣ»?
— Нѣтъ. Я предпочитаю автомобили.
— У васъ дурной вкусъ… Вѣдь вы знаете «Святая Круча», и «Алексѣевское», и «Льговка», это — все мое, личное; я очень богатая невѣста. Потомъ тетушка Павла Петровна дѣлаетъ меня единственной наслѣдницей. Видите, — я вамъ совѣтую подумать.
— Гдѣ ужъ намъ съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ!
— Откуда у васъ такія поговорки приказчичьи?
Сережа, пожавъ плечами, продолжалъ ходить, не останавливаясь. Барышня начинала раза два щебетать все короче и короче, какъ испорченная игрушка, наконецъ, умолкла и, когда снова раздался ея голосъ, онъ былъ уже тихій и грустный. Не снимая шляпы, она сѣла глубже и говорила въ потемнѣвшей комнатѣ, будто жаловалась сама себѣ:
— Какъ давно былъ нашъ спектакль!.. Помните? Вашъ выходъ… Какъ много измѣнилось съ тѣхъ поръ! Вы сами уже не тотъ, и я, и всѣ… Я васъ тогда еще такъ мало знала. Вы не можете представить, какъ я васъ понимаю, гораздо лучше, чѣмъ Костя! Вы не вѣрите? Зачѣмъ вы представляетесь недогадливымъ? Вамъ доставило бы удовольствіе, если бы я сама сказала то, что считается унизительнымъ для женщины говоритъ первой? Вы меня мучите, Сергѣй Павловичъ!
— Вы страшно все преувеличиваете, Настасья Максимовна: и мою непонятливость, и мое самолюбіе и, можетъ быть, ваше отношеніе ко мнѣ…
Она встала и сказала беззвучно:
— Да? Можетъ быть…
— Вы уходите? — встрепенулся онъ.
— Да, нужно переодѣться къ обѣду. Вы обѣдаете не у насъ?
— Да, я обѣдаю въ гостяхъ.
— Съ Костей?
— Нѣтъ. Почему?
Она не уходила, стоя у стола съ журналами.
— Вы зайдете къ нему?
— Нѣтъ, я сейчасъ ѣду.
— Да? Ну, до свиданья! А я васъ люблю, вотъ! — вдругъ добавила она, отворачиваясь. Видя, что онъ молчитъ въ темнотѣ, скрывавшей его лицо, она быстро произнесла будто смѣющимся голосомъ: — ну, что же, вы довольны?
— Развѣ это вы находите подходящимъ словомъ? — сказалъ онъ, наклоняясь къ ея рукѣ.
— До свиданья… Теперь уходите, — молвила она, проходя въ другую комнату. Сережа зажегъ свѣтъ и пошелъ къ комнатѣ Кости, весело напѣвая что-то.
Генералъ вошелъ въ большомъ волненіи, держа газету въ рукахъ; Павла Петровна, шурша шелковымъ чернымъ платьемъ, быстро слѣдовала за нимъ.
— Успокойся, Максимъ! Теперь это такъ часто бываетъ, почти привыкаешь. Конечно, это ужасно, но что же дѣлать? Противъ рожна, какъ говорится, не попрешь…
— Нѣтъ, Павла, я не могу примириться: одна фуражка осталась, и кровавая, съ мозгами, каша на стѣнѣ. Бѣдный Левъ Ивановичъ!
— Не думай объ этомъ, братъ? Завтра мы отслужимъ панихиду въ «Удѣлахъ». Не думай, побереги себя: у тебя у самого дочь и сынъ.
Генералъ, красный, опустился на меня, выронивъ газету; старая дама, быстро поднявъ ее и положивъ подальше отъ брата, начала быстро о другомъ:
— Ну, что же, Ты нашелъ кольцо?
Генералъ снова затревожился:
— Нѣтъ, нѣтъ! Еще и это меня страшно безпокоитъ.
— Когда ты помнишь его послѣдній разъ?
— Я сегодня утромъ показывалъ его здѣсь, на этой самой кушеткѣ, Сергѣю Павловичу: онъ очень былъ заинтересованъ… Потомъ я соснулъ; когда я проснулся, я помню, что кольца уже не было…
— Ты его снималъ?
— Да…
— Это не благоразумно съ твоей стороны! Помимо денежной цѣнности, оно безцѣнно, какъ фамильная вещь.
— Это прямо предвѣстіе несчастій.
— Будемъ надѣяться, что смерть Льва Ивановича достаточно несчастное извѣстіе, чтобы исчерпать всю бѣду.
Генералъ завздыхалъ снова. Павла Петровна не удержалась, чтобы не начать:
— Не взялъ ли его Павиликинъ съ собою? Отъ него станется!
— Зачѣмъ? Разсмотрѣть? Такъ онъ его и такъ хорошо видѣлъ и спрашивалъ, сколько за него давали антиквары и все прочее.
— Могъ и такъ, просто, взять.
— То-есть, своровалъ, по-твоему?
Павла Петровна не поспѣла отвѣтить, потому что въ разговоръ вступила Настя, быстро и взволнованно вошедшая въ комнату.
— Папа! — громко заговорила она: — Сергѣй Павловичъ дѣлаетъ мнѣ предложеніе; надѣюсь, ты не противъ?
— Не теперь, не теперь! — замахалъ на нее руками генералъ.
— Отчего? Что за сроки? Ты его достаточно хорошо знаешь, — сказала Настя и покраснѣла.
Павла Петровна встала, говоря:
— Я тоже имѣю голосъ и протестую вообще противъ такого соединенія, а во всякомъ случаѣ требую, чтобы вопросъ былъ отложенъ, пока не найдется кольцо Максима.
— Какое отношеніе имѣетъ папино кольцо къ моему жениху? — спросила дѣвушка надменно.
— Мы думаемъ, что перстень у Сергѣя Павловича.
— Вы думаете, что онъ сдѣлалъ кражу?
— Да, въ такомъ родѣ.
Настя повернулась къ генералу и, не отвѣчая теткѣ, сказала:
— Ты тоже вѣришь этой баснѣ?
Отецъ молчалъ, еще болѣе красный.
Дѣвушка обратилась снова къ Павлѣ:
— Зачѣмъ вы становитесь между нами? Вы ненавидите Сережу, Сергѣя Павловича, и выдумываете всякій вздоръ! Вы ссорите отца съ Костей. Что вамъ отъ насъ надо?
— Настасья, не дерзи, не смѣй! — говорилъ отецъ, задыхаясь.
Настя его не слушала.
— Что ты бѣсишься? Почему ты не можешь потерпѣть до выясненія этой исторіи? Это принципіально, ты понимаешь?
— Я понимаю, что моего жениха не смѣютъ даже подозрѣвать ни въ чемъ подобномъ! — кричала Настя; генералъ сидѣлъ молча, все краснѣя.
— Ты боишься правды?
— Правда можетъ быть только одна, и я ее знаю. И совѣтую вамъ не противиться нашему браку: вамъ же хуже будетъ!
— Ты думаешь?
— Я знаю!
Павла пристально посмотрѣла на нее.
— Развѣ нужно торопиться?
— Какая пошлость! Костя! — бросилась Настя къ вошедшему студенту: — Костя, милый, будь судьею! Мнѣ дѣлаетъ предложеніе Сергѣй Павловичъ, и отецъ, весь подъ вліяніемъ тети Павлы, не соглашается, пока не выяснится вопросъ, гдѣ его перстень.
— Чортъ знаетъ, что такое! Что жъ, вы Павиликина обвиняете въ кражѣ?
— Да! — злобно заговорила старая дама. — Ты, конечно, за него заступишься, ты выкупишь этотъ перстень. Я тоже кое-что знаю и про тебя! Отъ меня слышно, какъ скрипятъ двери, выпуская твоего друга, и что при этомъ говорится. Будь благодаренъ что я молчу!
Я никогда въ жизни не слышала такого скандала, такой руготни. Костя стучалъ кулакомъ, оралъ; Павла взывала къ почтенію къ старшимъ; Настя говорила истерически… Но вдругъ всѣ смолкли, потому что всѣ голоса, крики и шумъ покрылъ нечеловѣческій звукъ, изданный вдругъ поднявшимся и до сихъ поръ молчавшимъ генераломъ. Потомъ онъ грузно опустился, красно-синій, и захрипѣлъ. Павла бросилась къ нему:
— Что съ тобой? Максимъ, Максимъ?
Генералъ только хрипѣлъ, ворочая бѣлками, синій.
— Воды! воды! Онъ умираетъ, ударъ! — шептала тетка, но Настя отстранила ее со словами:
— Пустите, я сама разстегну ему воротъ! — и опустилась на колѣни передо мною.
Даже въ проходную гостиную проникалъ запахъ ладана и церковное пѣніе съ панихидъ по старому генералу. Временами мнѣ казалось, что это отпѣваютъ меня. Ахъ, какъ недалека я была отъ истины!
Когда молодые люди вошли, Павиликинъ продолжалъ начатый разговоръ:
— И вотъ сегодня я получилъ отъ Павлы Петровны слѣдующую записку, — и, вынувъ изъ кармана письмо, онъ прочелъ вслухъ:
— «М. Г. Сергѣй Павловичъ! По причинамъ, которыхъ, думается, нѣтъ надобности вамъ объяснять, я нахожу ваши визиты въ настоящіе, столь тяжелые для нашей семьи, дни излишними, и, надѣюсь, вы не откажетесь согласовать ваше поведеніе съ нашимъ общимъ желаніемъ. Будущее покажетъ само возможность прежнихъ отношеній, но, могу васъ увѣрить, что Анастасія Максимовна, племянница моя, въ данномъ случаѣ вполнѣ солидарна со мною. Примите и пр.».
Онъ поглядѣлъ вопросительно на Костю, который замѣтилъ ему:
— Знаешь, тетя по своему права, и я не знаю, какъ вообще отвѣтитъ тебѣ сестра.
— Но, согласись, такія ничтожныя причины!..
— Т.-е. смерть папы?
— Да, но вѣдь я же не виновенъ въ ней!
— Конечно… Я читалъ недавно ту сказку изъ 1001 ночи, гдѣ человѣкъ бросалъ косточки финиковъ, — занятіе вполнѣ невинное, — и, попавъ въ глазъ сыну Духа, навлекъ на себя рядъ бѣдствій. Кто можетъ напередъ разсчитать послѣдствія мелочей?
— Но съ тобой-то мы будемъ видѣться?
— О, безъ сомнѣнья! Я теперь не буду жить съ нашими и всегда тебѣ радъ. Это прочнѣе, чѣмъ влюбленность институтки.
— И не боится финиковыхъ косточекъ?
— Вотъ именно…
Сережа обнялъ молодого Гамбакова, и они вмѣстѣ вышли изъ комнаты. Больше я не видала Павиликина, какъ и вообще уже мало видѣла людей, бывавшихъ въ эти дни моего послѣдняго почета.
Раннимъ утромъ пришли мужики въ сапогахъ и, спросивши у Павлы Петровны: «вотъ эту?», принялись меня поднимать. Старшій все допытывался, нѣтъ ли чего еще продажнаго, но, получивъ отрицательный отвѣтъ, пошелъ за другими.
Когда меня поворачивали, чтобы пронести въ дверь, что-то стукнуло объ полъ, уже лишенный по случаю близкаго лѣта ковровъ. Одинъ изъ несшихъ, поднявъ упавшій предметъ, подалъ его старой дамѣ, говоря:
— Вотъ колечко-съ! Какъ-нибудь обронить на кушеточкѣ изволили, оно за обивку и закатилось.
— Хорошо. Благодарствуй! — сказала, поблѣднѣвъ, тетя Павла, и, поспѣшно опустивъ кольцо съ изумрудомъ, какъ крупный крыжовникъ, въ свой ридикюль, вышла изъ комнаты.
