Я так долго стояла в кладовой между старым хламом, что почти утратила воспоминания моей молодости, когда вышитые на моей спине турок с трубой и пастушка с собачкой, ищущей блох, подняв заднюю лапку, — блестели яркими красками, жёлтой, розовой и голубой, не запылёнными и не потускневшими; и теперь меня занимают больше всего события, свидетельницей которых я оказалась перед тем, как перейти снова, вероятно, уже в безнадёжное забвенье. Меня обили новой шёлковой материей цвета массака и, поставив в проходную гостиную, бросили на мою ручку шаль с яркими розами, будто какая-нибудь красавица, времён моей юности, оставила её, внезапно спугнутая с нежного свиданья. Впрочем, эта шаль всегда лежала в одном и том же положении, и, когда но генерал или сестра его, тётя Павла, сдвигали её, Костя, устраивавший проходную гостиную по своему вкусу, снова приводил эту нежную пёструю ткань в прежний изысканно-небрежный, неподвижный вид. Тётя Павла протестовала против моего извлечения из кладовой, говоря, что на мне умерла бедная Софи, что из-за меня расстроилась чья-то свадьба, что я приношу несчастье семье, но меня защищали не только Костя и его приятели-студенты и молодые люди, но и сам генерал сказал:
— Это всё предрассудки, Павла Петровна! Если и было в этой каракатице какое-нибудь волшебство, оно выдохлось в кладовой за 60 лет; и потом она стоит на таком проходе, что никто ни умирать, ни делать предложений на ней не станет!
Хотя мне не очень льстило название «каракатицы», и генерал оказался не дальновидным, но я водворилась в проходной гостиной с зеленоватыми обоями, имея напротив шкалик с фарфором, над которым висело старое круглое зеркало, смутно отражавшее редких моих посетителей. У генерала Гамбакова, кроме сестры Павлы и сына Кости, жила ещё дочь, Настя, институтка.
Соседняя комната, выходя на запад, пропускала в мою гостиную длинные лучи вечернего солнца, задевавшие как раз шаль с розами, которая блестела и играла тогда с удвоенной прелестью. Теперь эти лучи ложились на лицо и платье Насти, сидевшей на мне и казавшейся такой тоненькой, что было странно не видеть тех же лучей сквозь неё на её собеседнике, будто её фигура была достаточная преграда румяному свету. Она говорила с братом о затеваемом на святках спектакле, где предполагали ставить действие из «Эсфири», но, казалось, мысли девушки были далеки от предмета разговора. Костя заметил:
— Я думаю, Серёжа нам тоже мог бы изобразить что-нибудь: он же достаточно хорошо произносит.
— Что ж, Сергей Павлович будет одной из моих служанок, молодой израильтянкой?
— Зачем? Я терпеть не могу travesti, хотя к нему пошёл бы женский наряд.
— Иначе, кого же он будет играть?
Я поняла, что речь идёт о Сергее Павловиче Павиликине, товарище молодого Гамбакова. Мне он всегда казался незначительным, хотя и очень красивым мальчиком. Коротко обстриженные тёмные волосы делали более полным его круглое, без румянца, лицо; у него был хороший рот и большие светло-серые глаза. Высокий рост смягчал его некоторую дородность, но он был очень тяжёл, всегда на мне разваливался и осыпал меня пеплом поминутно куримых им папирос с очень длинными мундштуками, и разговор его был самый пустой. Бывал он у нас каждый день, несмотря на неудовольствие Павлы Петровны, не любившей его.
Барышня, помолчав, начала неуверенно:
— Ты хорошо знаешь Павиликина, Костя?
— Вот вопрос! Это же мой лучший друг!
— Да?.. Разве это так уж долго, что вы — друзья?
— С этого года, как я поступила в университет. Но разве это что-нибудь значит?
— Нет; я просто спросила, чтобы знать…
— Почему тебя интересует наша дружба?
— Я бы хотела знать, можно ли ему доверять… я бы хотела…
Костя перебил её со смехом:
— Смотря потому, в чём! В денежных делах не советую!.. Впрочем, он хороший товарищ и не скуп, когда при деньгах, но он беден…
Настя, промолчав, сказала:
— Нет, я совсем не о том, а в смысле чувств, привязанности?
— Какие глупости! Чем набивают головы у вас в институтах? Почём я знаю!.. Ты влюбилась в Серёжу, что ли?
Не отвечая, барышня продолжала:
— У меня к тебе просьба: ты её исполнишь?
— Насчёт Сергея Павловича?
— Может быть.
— Ну, ладно, хотя имей в виду, что он — не большой охотник возиться с вашим братом.
— Нет, Костя, ты мне обещай!..
— Да, хорошо, сказал уж! Ну?
— Я скажу тебе вечером, — промолвила Настя, смотря в бегающие глаза брата, карие, как и у неё, с искрами.
— Вечером, так вечером, — беспечно произнёс молодой человек, вставая и поправляя шаль с розами, которую освободила тоже поднявшаяся девица.
Но луч вечернего солнца не заиграл на нежных розах, так как Настя, выйдя в соседнюю комнату, стала у окна, такая же непроницаемая для румяного света, и так стояла там, глядя на снежную улицу, пока не зажгли электричества.
Сегодня целый день прямо нет покоя — такая беготня через мою комнату! И к чему это затевают спектакли — не понимаю? Рой каких-то девиц, молодых людей; суетились, кричали, бегали, призывали каких-то мужиков что-то подпиливать; таскали мебель, подушки, материи; хорошо, что из проходной гостиной ничего не взяли и не унесли мою шаль! Наконец, всё стихло и вдали заиграли на фортепьяно. Генерал и Павла Петровна вышли осторожно и сели рядом; старая девица продолжала:
— Это будет семейное несчастье, если она его полюбит. Подумай, совсем мальчишкй и какой: без имени, без состояния, ничем не выдающийся!..
— Я думаю, ты очень преувеличиваешь; я ничего не заметил…
— Разве мужчины замечают подобные вещи? Но я, во всяком случае, до конца буду против этого!
— Я думаю, что дело и не дойдёт до того, чтобы быть за или против.
— Он же совершенно безнравствен: ты знаешь, что о нём говорят? Я уверена, что и Костю портит он. Настя — ребёнок, она не может ничего понять, — горячилась старая дама.
— Ну, матушка, про кого не говорят? Послушала бы ты сплетни про Костю! Да я не знаю, не правда ли отчасти эти басни? Это меня не касается. От сплетен защитит разве только возраст, — вот как наш с тобой!..
Павла Петровна густо покраснела и заметила коротко:
— Ты как хочешь; вот я тебя предупредила, но я и сама буду настороже: Настя и мне не чужая!
Тут вошла сама Настя, уже в костюме: голубом, с жёлтыми полосами и жёлтой чалме.
— Папа, — торопливо заговорила она генералу, — отчего вы не смотрите репетиции? — и, не дожидаясь ответа, продолжала: — не дашь ли ты свой перстень нашему царю: там такой громадный изумруд!
— Вот этот? — спросил удивлённо старик, показывая старинный, редкой работы, перстень с тёмным изумрудом, величиною с крупный крыжовник.
— Ну, да! — беззаботно отвечала барышня.
— Настя, ты сама не знаешь, чего просишь! — вступилась тётка, — фамильное кольцо, с которым Максим не расстаётся никогда, отдать на вашу суматоху, где вы его живо потеряете? Ты знаешь, что отец его никогда не снимает!
— На один или два раза; куда же он денется из комнат, если и спадёт с пальца?
— Нет, Максим, я положительно тебе не позволяю его снимать!
— Видишь, тётя Павла мне не разрешает! — со смущённым смехом сказал генерал.
Настя ушла недовольною без кольца, а Павла Петровна начала утешать брата, жалевшего опечалившуюся девушку.
Снова поднялся шум, беготня, раздеванье, прощанье.
Господин Павиликин оставался у нас долго. Когда он с Костей вышел в мою комнату, было уже около четырёх часов утра. Остановившись, они поцеловались на прощанье. Сергей Павлович смущённо говорил:
— Ты не можешь представить, Костя, как я рад! но мне так неприятно, что это вышло именно сегодня, после того, как ты мне дал эти деньги! Ты можешь подумать чёрт знает какую гадость…
Костя, бледный и счастливый, со смятой причёской, опять поцеловал его, говоря:
— Ничего я не подумаю, чудак ты этакий! Это просто совпадение, случай возможный со всяким.
— Да, но так неловко, так неловко…
— Брось, пожалуйста, весной отдашь…
— Мне до зарезу нужны были эти 600 рублей…
Костя уже молчал. Постояв, он сказал:
— Ну, до свиданья. Завтра вместе на «Manon».
— Да, да!..
— А не с Петей Климовым?
— О, tempi passati! До свиданья!
— Тише затворяй двери и не стучи, проходя мимо спальни тёти Павлы: она не видела, как ты вернулся, и недолюбливает тебя. До свиданья!
Молодые люди простились ещё раз; было, как я уже сказала, около четырёх часов утра.
Не снимая после прогулки меховой шляпы с розанами, Настя присела на край стула, между тем как её кавалер продолжал ходить по комнате с чуть покрасневшими от мороза щеками. Девушка легко и весело говорила, но слышалось какое-то беспокойство за этим щебетаньем.
— Мы отлично проехались! Так приятно: мороз и солнце! Я обожаю набережную!…
— Да.
— Я страшно люблю ездить на лошадях, особенно верхом; летом я целыми днями пропадаю на таких прогулках. Вы не были у нас в «Святой Круче»?
— Нет. Я предпочитаю автомобили.
— У вас дурной вкус… Ведь вы знаете «Святая Круча», и «Алексеевское», и «Льговка», это — всё моё, личное; я очень богатая невеста. Потом тётушка Павла Петровна делает меня единственной наследницей. Видите, — я вам советую подумать.
— Где уж нам с суконным рылом в калачный ряд!
— Откуда у вас такие поговорки приказчичьи?
Серёжа, пожав плечами, продолжал ходить, не останавливаясь. Барышня начинала раза два щебетать всё короче и короче, как испорченная игрушка, наконец, умолкла и, когда снова раздался её голос, он был уже тихий и грустный. Не снимая шляпы, она села глубже и говорила в потемневшей комнате, будто жаловалась сама себе:
— Как давно был наш спектакль!.. Помните? Ваш выход… Как много изменилось с тех пор! Вы сами уже не тот, и я, и все… Я вас тогда ещё так мало знала. Вы не можете представить, как я вас понимаю, гораздо лучше, чем Костя! Вы не верите? Зачем вы представляетесь недогадливым? Вам доставило бы удовольствие, если бы я сама сказала то, что считается унизительным для женщины говорит первой? Вы меня мучите, Сергей Павлович!
— Вы страшно всё преувеличиваете, Настасья Максимовна: и мою непонятливость, и моё самолюбие и, может быть, ваше отношение ко мне…
Она встала и сказала беззвучно:
— Да? Может быть…
— Вы уходите? — встрепенулся он.
— Да, нужно переодеться к обеду. Вы обедаете не у нас?
— Да, я обедаю в гостях.
— С Костей?
— Нет. Почему?
Она не уходила, стоя у стола с журналами.
— Вы зайдёте к нему?
— Нет, я сейчас еду.
— Да? Ну, до свиданья! А я вас люблю, вот! — вдруг добавила она, отворачиваясь. Видя, что он молчит в темноте, скрывавшей его лицо, она быстро произнесла будто смеющимся голосом: — ну, что же, вы довольны?
— Разве это вы находите подходящим словом? — сказал он, наклоняясь к её руке.
— До свиданья… Теперь уходите, — молвила она, проходя в другую комнату. Серёжа зажёг свет и пошёл к комнате Кости, весело напевая что-то.
Генерал вошёл в большом волнении, держа газету в руках; Павла Петровна, шурша шёлковым чёрным платьем, быстро следовала за ним.
— Успокойся, Максим! Теперь это так часто бывает, почти привыкаешь. Конечно, это ужасно, но что же делать? Против рожна, как говорится, не попрёшь…
— Нет, Павла, я не могу примириться: одна фуражка осталась, и кровавая, с мозгами, каша на стене. Бедный Лев Иванович!
— Не думай об этом, брат? Завтра мы отслужим панихиду в «Уделах». Не думай, побереги себя: у тебя у самого дочь и сын.
Генерал, красный, опустился на меня, выронив газету; старая дама, быстро подняв её и положив подальше от брата, начала быстро о другом:
— Ну, что же, Ты нашёл кольцо?
Генерал снова затревожился:
— Нет, нет! Ещё и это меня страшно беспокоит.
— Когда ты помнишь его последний раз?
— Я сегодня утром показывал его здесь, на этой самой кушетке, Сергею Павловичу: он очень был заинтересован… Потом я соснул; когда я проснулся, я помню, что кольца уже не было…
— Ты его снимал?
— Да…
— Это не благоразумно с твоей стороны! Помимо денежной ценности, оно бесценно, как фамильная вещь.
— Это прямо предвестие несчастий.
— Будем надеяться, что смерть Льва Ивановича достаточно несчастное известие, чтобы исчерпать всю беду.
Генерал завздыхал снова. Павла Петровна не удержалась, чтобы не начать:
— Не взял ли его Павиликин с собою? От него станется!
— Зачем? Рассмотреть? Так он его и так хорошо видел и спрашивал, сколько за него давали антиквары и всё прочее.
— Мог и так, просто, взять.
— То есть, своровал, по-твоему?
Павла Петровна не поспела ответить, потому что в разговор вступила Настя, быстро и взволнованно вошедшая в комнату.
— Папа! — громко заговорила она: — Сергей Павлович делает мне предложение; надеюсь, ты не против?
— Не теперь, не теперь! — замахал на неё руками генерал.
— Отчего? Что за сроки? Ты его достаточно хорошо знаешь, — сказала Настя и покраснела.
Павла Петровна встала, говоря:
— Я тоже имею голос и протестую вообще против такого соединения, а во всяком случае требую, чтобы вопрос был отложен, пока не найдётся кольцо Максима.
— Какое отношение имеет папино кольцо к моему жениху? — спросила девушка надменно.
— Мы думаем, что перстень у Сергея Павловича.
— Вы думаете, что он сделал кражу?
— Да, в таком роде.
Настя повернулась к генералу и, не отвечая тётке, сказала:
— Ты тоже веришь этой басне?
Отец молчал, ещё более красный.
Девушка обратилась снова к Павле:
— Зачем вы становитесь между нами? Вы ненавидите Серёжу, Сергея Павловича, и выдумываете всякий вздор! Вы ссорите отца с Костей. Что вам от нас надо?
— Настасья, не дерзи, не смей! — говорил отец, задыхаясь.
Настя его не слушала.
— Что ты бесишься? Почему ты не можешь потерпеть до выяснения этой истории? Это принципиально, ты понимаешь?
— Я понимаю, что моего жениха не смеют даже подозревать ни в чём подобном! — кричала Настя; генерал сидел молча, всё краснея.
— Ты боишься правды?
— Правда может быть только одна, и я её знаю. И советую вам не противиться нашему браку: вам же хуже будет!
— Ты думаешь?
— Я знаю!
Павла пристально посмотрела на неё.
— Разве нужно торопиться?
— Какая пошлость! Костя! — бросилась Настя к вошедшему студенту: — Костя, милый, будь судьёю! Мне делает предложение Сергей Павлович, и отец, весь под влиянием тёти Павлы, не соглашается, пока не выяснится вопрос, где его перстень.
— Чёрт знает, что такое! Что ж, вы Павиликина обвиняете в краже?
— Да! — злобно заговорила старая дама. — Ты, конечно, за него заступишься, ты выкупишь этот перстень. Я тоже кое-что знаю и про тебя! От меня слышно, как скрипят двери, выпуская твоего друга, и что при этом говорится. Будь благодарен что я молчу!
Я никогда в жизни не слышала такого скандала, такой руготни. Костя стучал кулаком, орал; Павла взывала к почтению к старшим; Настя говорила истерически… Но вдруг все смолкли, потому что все голоса, крики и шум покрыл нечеловеческий звук, изданный вдруг поднявшимся и до сих пор молчавшим генералом. Потом он грузно опустился, красно-синий, и захрипел. Павла бросилась к нему:
— Что с тобой? Максим, Максим?
Генерал только хрипел, ворочая белками, синий.
— Воды! воды! Он умирает, удар! — шептала тётка, но Настя отстранила её со словами:
— Пустите, я сама расстегну ему ворот! — и опустилась на колени передо мною.
Даже в проходную гостиную проникал запах ладана и церковное пение с панихид по старому генералу. Временами мне казалось, что это отпевают меня. Ах, как недалека я была от истины!
Когда молодые люди вошли, Павиликин продолжал начатый разговор:
— И вот сегодня я получил от Павлы Петровны следующую записку, — и, вынув из кармана письмо, он прочёл вслух:
— «М. Г. Сергей Павлович! По причинам, которых, думается, нет надобности вам объяснять, я нахожу ваши визиты в настоящие, столь тяжёлые для нашей семьи, дни излишними, и, надеюсь, вы не откажетесь согласовать ваше поведение с нашим общим желанием. Будущее покажет само возможность прежних отношений, но, могу вас уверить, что Анастасия Максимовна, племянница моя, в данном случае вполне солидарна со мною. Примите и пр.».
Он поглядел вопросительно на Костю, который заметил ему:
— Знаешь, тётя по своему права, и я не знаю, как вообще ответит тебе сестра.
— Но, согласись, такие ничтожные причины!..
— Т. е. смерть папы?
— Да, но ведь я же не виновен в ней!
— Конечно… Я читал недавно ту сказку из 1001 ночи, где человек бросал косточки фиников, — занятие вполне невинное, — и, попав в глаз сыну Духа, навлёк на себя ряд бедствий. Кто может наперёд рассчитать последствия мелочей?
— Но с тобой-то мы будем видеться?
— О, без сомненья! Я теперь не буду жить с нашими и всегда тебе рад. Это прочнее, чем влюблённость институтки.
— И не боится финиковых косточек?
— Вот именно…
Серёжа обнял молодого Гамбакова, и они вместе вышли из комнаты. Больше я не видала Павиликина, как и вообще уже мало видела людей, бывавших в эти дни моего последнего почёта.
Ранним утром пришли мужики в сапогах и, спросивши у Павлы Петровны: «вот эту?», принялись меня поднимать. Старший всё допытывался, нет ли чего ещё продажного, но, получив отрицательный ответ, пошёл за другими.
Когда меня поворачивали, чтобы пронести в дверь, что-то стукнуло об пол, уже лишённый по случаю близкого лета ковров. Один из нёсших, подняв упавший предмет, подал его старой даме, говоря:
— Вот колечко-с! Как-нибудь обронить на кушеточке изволили, оно за обивку и закатилось.
— Хорошо. Благодарствуй! — сказала, побледнев, тётя Павла, и, поспешно опустив кольцо с изумрудом, как крупный крыжовник, в свой ридикюль, вышла из комнаты.
