Сережа, пожавъ плечами, продолжалъ ходить, не останавливаясь. Барышня начинала раза два щебетать все короче и короче, какъ испорченная игрушка, наконецъ, умолкла и, когда снова раздался ея голосъ, онъ былъ уже тихій и грустный. Не снимая шляпы, она сѣла глубже и говорила въ потемнѣвшей комнатѣ, будто жаловалась сама себѣ:
— Какъ давно былъ нашъ спектакль!.. Помните? Вашъ выходъ… Какъ много измѣнилось съ тѣхъ поръ! Вы сами уже не тотъ, и я, и всѣ… Я васъ тогда еще такъ мало знала. Вы не можете представить, какъ я васъ понимаю, гораздо лучше, чѣмъ Костя! Вы не вѣрите? Зачѣмъ вы представляетесь недогадливымъ? Вамъ доставило бы удовольствіе, если бы я сама сказала то, что считается унизительнымъ для женщины говоритъ первой? Вы меня мучите, Сергѣй Павловичъ!
— Вы страшно все преувеличиваете, Настасья Максимовна: и мою непонятливость, и мое самолюбіе и, можетъ быть, ваше отношеніе ко мнѣ…
Она встала и сказала беззвучно:
— Да? Можетъ быть…
— Вы уходите? — встрепенулся онъ.
Сережа, пожав плечами, продолжал ходить, не останавливаясь. Барышня начинала раза два щебетать всё короче и короче, как испорченная игрушка, наконец, умолкла и, когда снова раздался её голос, он был уже тихий и грустный. Не снимая шляпы, она села глубже и говорила в потемневшей комнате, будто жаловалась сама себе:
— Как давно был наш спектакль!.. Помните? Ваш выход… Как много изменилось с тех пор! Вы сами уже не тот, и я, и все… Я вас тогда еще так мало знала. Вы не можете представить, как я вас понимаю, гораздо лучше, чем Костя! Вы не верите? Зачем вы представляетесь недогадливым? Вам доставило бы удовольствие, если бы я сама сказала то, что считается унизительным для женщины говорит первой? Вы меня мучите, Сергей Павлович!
— Вы страшно всё преувеличиваете, Настасья Максимовна: и мою непонятливость, и мое самолюбие и, может быть, ваше отношение ко мне…
Она встала и сказала беззвучно:
— Да? Может быть…
— Вы уходите? — встрепенулся он.
