— Ты бы пошла, Анюта, въ княгинину спальню сидѣть, а то мнѣ отойти нельзя, а тамъ слесарь работаетъ, — еще стащитъ что-нибудь!
— Что же я буду тамъ дѣлать?
— Да то же, что и здѣсь: въ окно смотрѣть.
— А слесарь?
— Довольно того, что кто-нибудь въ комнатѣ будетъ, довольно того!..
Обѣ женщины, — и соскочившая со стула, на который она встала, чтобы достигнуть высоко расположеннаго окна, и гладившая у печки бѣлье, и старая, и молодая, и Анюта, и Каролина Ивановна, и племянница изъ деревни, и петербургская тетка, освѣщаемыя солнцемъ изъ трехъ оконъ большой низкой комнаты были схожи голосами, нечистымъ выговоромъ русской рѣчи и неизгладимымъ сельскимъ румянцемъ.
Большое окно комнаты въ другомъ этажѣ не измѣнило зрѣлища передъ глазами дѣвушки: та же площадь съ густымъ издали садомъ за нею, тотъ же налѣво горбыль моста, тотъ же направо снова садъ за каналомъ. Тѣ же вѣтеръ и солнце въ лицо, тишина лѣтнихъ полупокинутыхъ комнатъ, нарушаемая лишь тихой работой то уходящаго куда-то, то возвращающагося слесаря, долгій безъ дѣла день — наводили сонъ, сладкій и бездумный, не смущаемый ни мыслью о подысканіи мѣста, ни воспоминаньями о болотистыхъ лугахъ покинутаго Ямбурга, о родимой сыроварнѣ, ни мечтами о блестящей жизни петербургскихъ господъ.
Дни за днями, — туманные и ясные, солнечные и дождливые, — одинаково проходили для Анны Мейеръ. Такъ же она вставала со своей теткой — не слишкомъ рано, не слишкомъ поздно; такъ же слегка помогала ей, такъ же читала романъ за романомъ; ѣздила на Охту, гдѣ безъ шляпы сидѣла на травѣ кладбища, слушая птицъ и пѣсни пьяныхъ; такъ же не торопилась искать мѣста, ожидая осени и не понукаемая Каролиной Ивановной.
Послѣ обѣда она ходила въ Лѣтній садъ смотрѣть гуляющихъ, довольная уже тѣмъ, что узнавала часто встрѣчаемыя лица. Одни она любила, другія — нѣтъ, давала прозвища и смѣялась, разсказывая дома. Всего больше ей нравились два офицера, всегда преходившіе вмѣстѣ или сходившіеся уже въ саду. Одинъ былъ высокій, съ розовыми щеками, длиннымъ носомъ, большими карими глазами, очень молодой. Другого она не поспѣвала посмотрѣть, всегда разглядывая перваго. Часто она слышала, не понимая, ихъ французскій разговоръ. Когда они говорили по-русски, Анна тоже не понимала, такъ какъ казалось, что простыя слова имѣли двойной смыслъ, недоступный дѣвушкѣ. Часто между романами она фантазировала, придумывая, — кто эти два, гдѣ они живутъ, какія у нихъ матери, сестры, — и однажды пошла за ними изъ сада.
Была толпа… Офицеры взяли извозчика и поѣхали мимо Павловскихъ казармъ на Мильонную; Анны они не замѣтили, были очень веселы и громко смѣялись.
Дома она записывала на переплетѣ книги дни, когда ихъ видѣла, и, на вопросъ старухи, отвѣтила:
— Глупости, танта Каролина, записываю, когда было солнце и когда дождь…
— Развѣ сегодня не было дождя?
— Я ошиблась, тетя, правда! Я такая разсѣянная, — отвѣтила Мейеръ, не зачеркивая записи.
Въ другой разъ Анна была счастливѣе, такъ какъ ей удалось пройти слѣдомъ до подъѣзда, куда они вошли и гдѣ могъ жить одинъ изъ нихъ. Впрочемъ, она шла недолго, то совсѣмъ вплотную, ясно слыша запахъ духовъ, то раздѣленная прохожими, при чемъ высокая фигура офицера и бѣлое донышко его плоской фуражки были ясно и далеко виднымъ маякомъ въ пути. Они быстро вошли въ подъѣздъ, куда, спотыкаясь, поспѣшила и Мейеръ, и, поднявшись во второй этажъ, безъ звонка проникли съ ключемъ въ дверь, тотчасъ ее захлопнувъ. Дѣвушка, поднявшаяся было выше, прочла на мѣдной доскѣ: „Варвара Андреевна Скачкова“ и, нарочно стуча каблуками, чтобы вызвать швейцара изъ его помѣщенія съ запахомъ пирога на всю лѣстницу, безотчетно сообразивши, спросила:
— Госпожа Скачкова еще не въ городѣ?
— Никакъ нѣтъ-съ, раньше двадцатаго не будутъ.
— И никого при квартирѣ не оставлено?
— А кого вамъ угодно?
— Подруга моя у нихъ жила, — врала Анна по вдохновенію.
— Что же, она въ нѣмкахъ у нихъ при дѣтяхъ?
— Да, да! — обрадовалась спрашивающая.
— Онѣ съ дѣтьми и уѣхали, — молвилъ, улыбнувшись, швейцаръ.
— Я знаю… я узнать хотѣла, — и дѣвушка рылась въ кошелькѣ, гдѣ вмѣстѣ были смѣшаны и двугривенные, и пятіалтынные, и гривенники съ мѣдью, краснѣя и не находя. Собесѣдникъ, слѣдя за ея движеніями, нарочно медленно говорилъ:
— Дарья Гавриловна при квартирѣ оставлена и потомъ барынинъ братъ, Павелъ Андреевичъ, временно проживаютъ; Гавриловна имъ услуживаетъ.
Анна, ничего не найдя, закрыла кошелекъ и спросила:
— Павелъ Андреевичъ?
— Ну да, Павелъ Андреевичъ Долининъ, лейбъ-гвардіи Семеновскаго полка.
— Ахъ, да! вотъ какъ? Что же, они долго здѣсь пробудутъ? — лопотала нѣмка, но швейцаръ молча отворялъ ей двери.
— Павелъ Андреевичъ! Павелъ Андреевичъ, — твердила она, идя домой, — Павлуша, Паля, Павля, Павликъ; Поль! — рѣшила она вдругъ.
Она еле отвѣчала Каролинѣ Ивановнѣ, думая: «Неловко, что я человѣку не дала на чай! Ну завтра зайду и можно дать 25 копеекъ. Номеръ дома забыла посмотрѣть… Ну, и такъ помню: второй отъ угла налѣво, кажется, красный».
— Милый Поль! — сказала она вслухъ и сѣла къ окну.
Женщины одѣвались съ возможною тщательностью, собираясь на именины къ дальней родственницѣ. Племянница слегка ворчала, не желая надѣвать наряднаго платья и говоря:
— Это — смѣшно, танта, въ такую грязь надѣвать свѣтлое платье, — будто на смотрины!..
— Можетъ и вправду я на смотрины веду тебя, Анюта, — отозвалась тетка.
— Ну, сами себя и показывайте, если это вамъ нравится! — молвила Анна.
Каролина не отвѣчала, размазывая пальцами репейное масло по пробору. Анна была съ утра не въ духѣ, долго не видя Павла Андреевича, недовольная погодой, Каролиной Ивановной, предстоящей вечеринкой — всѣмъ на свѣтѣ. Она и въ гостяхъ сидѣла молча и скучая, не обращая вниманія на разсказы маленькаго, лысаго, бритаго человѣка посрединѣ стола, — почетнаго гостя. Какъ черезъ воду доносились до ушей дѣвушки его слова:
— Поѣхала графиня покупать домашнія туфли, а сапожникъ, какъ старый знакомый, и спрашиваетъ: «а что же, тѣ туфельки, что позавчера вашъ супругъ бралъ, не по ножкѣ изволили прійтись?» — Графиня говоритъ: «да, въ подъемѣ жмутъ!» — и виду никакого не подаетъ. А на утро, какъ у графа пріему быть, въ кабинетѣ и начала его началить: «Кому ты, окромя меня, туфли покупаешь?» Въ пріемной просители сидятъ, все слышно; графиня голосъ усиливаетъ, графъ ее унимаетъ, — прямо срамъ! На эту баталію вхожу я съ подносомъ въ кабинетъ, вижу, — у графа даже шея покраснѣла и капуль развился, и, какъ старый слуга, чтобы бѣдствіе предотвратить, говорю графинѣ, будто ни въ чемъ не бывало: «Видѣли, матушка-графиня, сколько сегодня въ «Новомъ Времени» покойничковъ? 16 человѣкъ!» — «Неужели 16? Я сегодня еще газетъ не читала. Дай-ка мнѣ!» — И вышла, а графъ мнѣ три рубля въ руку! А графиня у насъ была съ фантазіей: любила считать, сколько покойниковъ; и когда было много, очень довольна бывала!..
Молчала Анна и въ конкѣ на обратномъ пути и только на вторичный вопросъ старухи, какъ ей понравился Павелъ Ефимовичъ Побѣдинъ, спросила:
— Какой это?
— Да вотъ посреди стола сидѣлъ, графскій камердинеръ.
— Лысый-то?
— Да развѣ онъ лысый?
И опять, помолчавъ, завела Каролина Ивановна подъ стукъ колесъ по рельсамъ:
— А знаешь, Анюта, онъ вѣдь намѣренія имѣетъ.
— Кто?
— Павелъ Ефимовичъ!..
— А!..
Тетка подождала еще и продолжала, понижая голосъ:
— Намѣренія, говорю, относительно тебя…
Анна вопросительно посмотрѣла.
— Проситъ твоей руки…
— Глупости!
— Это ничего, что онъ не такъ ужъ молодъ; онъ — человѣкъ почтенный и обезпеченный, онъ очень оцѣнилъ тебя, и вотъ.
Анна вдругъ громко заплакала и сказала громко:
— Отставьте меня въ покоѣ! Никогда я не выйду замужъ за Павла, ищите мнѣ Петра или Ивана!
— Что ты кричишь, Анюта? При чемъ тутъ Павелъ?
Но дѣвушка не отвѣчала, отвернувшись къ стеклу окна и продолжая плакать.
Не съ веселымъ, но и не съ грустнымъ лицомъ объявила Анна Каролинѣ Ивановнѣ, что мѣсто она нашла. Удивленно та на нее посмотрѣла. — Какъ же это, Анюта, такъ вдругъ, не посовѣтовалась, ничего?
— Такъ ужъ вышло, тетя! Въ саду разговорилась я съ одной дамой, — такая милая и дѣти милыя: мальчикъ и дѣвочка. Очень она мнѣ понравилась, — говорила Анна, глядя въ сторону.
— Что же это за госпожа, что съ вѣтру беретъ человѣка къ дѣтямъ?
— Скачкова.
— Не слыхала!..
— Они недалеко живутъ. Не понравится — вѣдь и уйти можно.
— Конечно; только это не очень хорошо — мѣста мѣнять. Гдѣ они живутъ-то? Пойти самой разузнать.
— Она такая милая, тетя, право!..
Тетка промолчала, думая о возможномъ бракѣ племянницы; та же ясно и отчетливо вспоминала смутныя минуты дня.
Войдя въ переднюю, она зорко посмотрѣла, пока горничная пошла за барыней, — нѣтъ ли гдѣ фуражки и сѣраго форменнаго пальто, но ея почти хозяйственный и влюбленный взглядъ видѣлъ только женскія и дѣтскія пальто и шубки, — одна съ дырочкой на синей подкладкѣ, откуда виднѣлась вата, — и рядъ калошъ. Барыня была вѣжлива и суха, нѣсколько удивленная визиту безъ публикацій.
— Я бы очень хотѣла у васъ жить, мнѣ такъ нравятся ваши дѣти и все! — болтала Анна, окрыляемая чѣмъ-то.
Лама, усмѣхнувшись, спросила:
— Сколько вамъ лѣтъ?
— Девятнадцать.
— Уже? На видъ вы кажетесь моложе.
— Взрослыхъ — только вы и супругъ вашъ?
— Я живу одна съ дѣтьми: мой мужъ умеръ.
— Ахъ, умеръ! — воскликнула Анна, разочарованно.
Снова усмѣхнувшись, дама сухо сказала, показывая большую свѣтлую комнату:
— Спать вамъ придется съ дѣтьми. Павлуша, поздоровайся съ фрейлейнъ.
— Здравствуйте, Павлуша, — сказала дѣвушка, нагибаясь къ толстому мальчику.
— Зачѣмъ у тебя такой носъ? — спросилъ тотъ серьезно.
— Какой?
— Какъ у дяди Павла.
Придя домой, Анна вдругъ подумала, что Скачкова можетъ быть сестрой другого офицера, и Павелъ Андреевичъ — не ея избранникъ.
— Нѣтъ, не можетъ быть, чтобы онъ не былъ Полемъ, — отгоняла она докучныя сомнѣнія и разсудительно сообразила, что молодые люди такъ неразлучны, что въ сущности не все ли равно, который — братъ ея госпожи.
Они являлись всегда вмѣстѣ: Павелъ Андреевичъ Долининъ и Петръ Алексѣевичъ Дурновъ — «Петръ и Павелъ», какъ ихъ звали, но «ея» офицеръ былъ дѣйствительно Поль. И когда она, случайно или намѣренно, открывала имъ двери, она замѣчала, куда положитъ фуражку Павелъ Андреевичъ, чтобы потомъ незамѣтно поцѣловать именно ее, ибо обѣ фуражки были съ одинаковымъ околышемъ и имѣли на тульѣ тѣ же П. Д.
Она не рѣшалась на него смотрѣть и только впивала его голосъ съ нѣкоторымъ недостаткомъ произношенія. Когда однажды, кромѣ обычныхъ «здравствуйте», «прощайте», «какъ поживаете», онъ обратился къ ней съ какимъ-то незначущимъ вопросомъ, она такъ смутилась, что ничего не могла отвѣтить. Она училась подражать его говору и была дѣтски рада, когда догадалась, въ чемъ секретъ: нужно было нѣсколько выставить языкъ изъ-за плотно сложенныхъ зубовъ и такъ говорить.
Однажды, забывшись, она такъ заговорила при другихъ. Варвара Андреевна озабоченно спросила:
— Что съ вами, фрейлейнъ? Отчего вы такъ странно говорите?
— Языкъ обожгла, — быстро отвѣтила Анна и съ возгласомъ «Павлуша плачетъ!» бросилась изъ комнаты, хотя не слышалось никакого плача.
Онa рѣшилась. Она долго писала это письмо по ночамъ урывками, даже разными чернилами: синими — дѣтскими и рыжими — кухонными, трепеща, чтобы ее не застали за этимъ занятіемъ и вздрагивая отъ каждаго вздоха спящихъ дѣтей.
И теперь она время отъ времени нащупывала его въ своемъ карманѣ, разсѣянно смотря на танцующихъ краковякъ, подбоченясь и стуча каблуками, дѣтей, и съ тоскою думая о столовой, гдѣ пили чай теперь большіе.
Француженка говорила:
— Я очень довольна: за завтракомъ и обѣдомъ даютъ красное вино; встаемъ не рано; я въ 9 часовъ даю Жоржу двѣ конфеты и онъ опять засыпаетъ; когда холодно, беру его себѣ въ постель вмѣсто грѣлки. И monsieur такъ милъ. Ha-дняхъ онъ подарилъ мыло, сказавъ: «вотъ мыло, m-lle, чтобы мыть шею». Мы такъ смѣялись, потому что вы понимаете, что это значитъ?
Всѣ снова смѣялись, и Анна съ другими. Она изображала и «зеркало» въ фантахъ, и «морского льва», и пѣла высокимъ голосомъ, разводя большими руками. Дѣти визгливо смѣялись и лѣзли ей на голову. Поднявши глаза, она вдругъ увидѣла въ дверяхъ стоявшаго Павла Андреевича; громко вскрикнувъ, она бросилась прямо въ переднюю, прямо къ замѣченному раньше пальто, быстро сунула смятое письмо въ карманъ и вернулась. «Сдѣлано, сдѣлано, что-то будетъ?» — стучало у нея въ головѣ.
Маленькій Павлуша, расшалившись, бросилъ въ чужую англичанку конфетой, и та стояла въ негодованіи, молча вытирая липкій ликеръ съ лица и лифа.
Анна бросилась къ мальчику и, вмѣсто упрековъ, стала его мять, цѣлуя и шепча: «милый Поль, милый, милый!» — и мягкія пухлыя щеки ребенка, его мокрыя губы казались ей другими: розовыми, крѣпкими, съ темнымъ пушкомъ и уже колючими усами.
Уже другое письмо шуршало у нея въ карманѣ, когда она, весело напѣвая, одѣвалась на вечеринку къ Побѣдину. Такое милое, такое вѣжливое, такое благородное было это письмо! Оно начиналось такъ: «Милый и прелестный другъ! Ваше искреннее признаніе было не только неожиданно, но и крайне лестно, не только лестно, но и трогательно»… Она знала его наизусть.
Каролина Ивановна не могла нахвалиться своей племянницей, помогавшей ей надѣть длинное собачье пальто, укутывавшей ее теплымъ платкомъ, смѣющейся и сіяющей.
За столомъ она говорила всѣмъ пріятныя вещи, даже привирала; расхваливала Лахту, гдѣ она никогда не бывала, какой-то лахтинской жительницѣ, говорила какой-то старушкѣ, днемъ бывшей на похоронахъ, что у нея, Анны, на этомъ же кладбищѣ похоронена бабушка, хотя это было и невѣрно, пила рябиновку и наливки, не отказывалась отъ пирога съ сагой и копченаго сига, пѣла высокимъ голосомъ, опять разводя большими руками, и, наконецъ, громко расплакалась, когда хозяинъ подъ гитару запѣлъ, блестя лысиной, «Среди долины ровныя».
— Чувствительная дѣвица — ваша племянница, Анна Петровна! — говорилъ Павелъ Ефимовичъ, провожая Каролину Ивановну. — Чувствительная и утѣшительная, — добавилъ онъ, пожевавъ губами.
— Дай-то Богъ, дай-то Богъ! — кивала та головою, ища руками рукава собачьяго салопа и долго ихъ не находя.
«Милый и прелестный другъ! Ваше искреннее признаніе было не только неожиданно, но и лестно, не только лестно»… — твердила Анна, лежа въ постели и цѣлуя скомканную подушку.
Отвѣтъ уже на второе письмо получила Анна и еще послала, но самого его съ тѣхъ поръ не видала.
Со смутной тревогой прислушивалась она къ разговорамъ за столомъ, гдѣ говорили о скорой мобилизаціи, о странномъ желаніи Павла Андреевича и его друга отправляться добровольно на Дальній Востокъ, о близкомъ отъѣздѣ, разлукѣ.
Однажды, вернувшись отъ тетушки, она застала хозяйку разстроенной, ходящей по залу съ платкомъ въ рукѣ. Не снимая шапочки, она прошла въ дѣтскую и, вставъ передъ топившейся печкой, спросила у Павлуши:
— Дитя, что съ мамой?
— Что? — переспросилъ тотъ, не отрываясь отъ карточнаго домика.
— Что, съ мамой? Она сердится, она плачетъ?
— За завтракомъ были картофельныя котлеты, мама ихъ не ѣла и плакала; она ихъ не любитъ, а дядя Павелъ уѣхалъ.
— Дядя Павелъ уѣхалъ? — молвила Анна, не чувствуя тепла топящейся печки за спиною.
— Уѣхалъ далеко, далеко! — съ увлеченіемъ разсказывалъ мальчикъ, — уѣхалъ драться. Когда онъ пріѣдетъ, онъ привезетъ мнѣ костяныхъ солдатъ и саблю…
— Не спрашивалъ онъ обо мнѣ, Павлуша, вспомни, не кланялся?
— Нѣтъ! — отвѣчалъ разсѣянно ребенокъ.
— Вспомни, дитя, вспомни! — настаивала дѣвушка.
Подумавъ, мальчикъ поднялъ съ улыбкой глаза и сказалъ опять:
— Нѣтъ, дядя Павелъ только велѣлъ мнѣ расти и не быть трусомъ, — и снова сталъ ставить пестрыя карты, легкія и неустойчивыя, одна къ другой. — Отчего вы не снимаете шапочки, фрейлейнъ? Вы куда-нибудь пойдете? — ласково спросилъ онъ, видя дѣвушку печальной.
— Сниму, — сказала она и пошла мимо зала, гдѣ госпожа ходила взадъ и впередъ, одна, со скомканнымъ платкомъ въ рукахъ.
— Вы знаете, фрейлейнъ, братъ уѣхалъ на войну? — громко сказала Варвара Андреевна.
— Да, мнѣ Павлуша сказывалъ, — отозвалась та, входя, и ждала съ трепетомъ, что прибавитъ госпожа, но та, походивъ и видя Анну ожидающей, замѣтила только:
— Когда Соня придетъ изъ школы, не забудьте перемѣнить ей чулки.
Долгимъ постомъ показалось Аннѣ время, пока она не узнала адреса Павла Андреевича, такого далекаго, такъ часто мѣняемаго; длинныя недѣли потомъ казались мигомъ, когда проходило время отъ письма до письма, какъ отъ вѣхи до вѣхи. Она сама ходила въ почтамтъ, такъ какъ писалось «до востребованія», и чиновникъ уже зналъ ее, заранѣе роясь въ пачкѣ и спрашивая ее: «Съ Дальняго Востока?» — «Да!» — отвѣчала она, краснѣя и чувствуя, что взоры другихъ обращаются на нее съ вопросомъ: «кто — это? жена, сестра, любовница?»
Такъ прошла зима, весна, лѣто и осень уже близка была заключить круглый годъ. Равно онѣ проходили для дѣвушки, всецѣло занятой письмами друга, — такими нѣжными, такими благородными, — дѣлающей аккуратно, но какъ бы автоматично, свое дѣло, веселой, кроткой, покорной, покорной даже до того, что она не отказывала наотрѣзъ своему искателю, Павлу Ефимовичу Побѣдину, не говоря ни «да», ни «нѣтъ», живя въ сладкой и беззаботной неопредѣленности.
Наконецъ, настала Пасха для ея сердца: вернулся онъ и съ нимъ вернулись новыя мученья. Бывши однажды опять безъ нея у сестры, онъ не то заболѣлъ, не то поссорился со Скачковой, но пересталъ у нихъ бывать. Письма приходили все такъ же, и еще чаще, но, зная его такъ близко, Анна томилась желаніемъ видѣть его лицо, слышать голосъ, который, можетъ быть, прозвучитъ для нея тѣми же словами писемъ, — такими нѣжными, такими благородными.
И она рѣшилась сама пойти къ нему, храбрая любовью и сердечной простотою.
Хотя комната, куда ввели Анну, не отличалась особенно отъ видѣнныхъ ею у Скачковыхъ и ихъ знакомыхъ, но, случайно увидѣвъ себя въ зеркалѣ, дѣвушка показалась самой себѣ такой жалкой, смѣшной, ненужной въ этомъ свѣтломъ небольшомъ кабинетѣ.
Зная отъ денщика, что дома только Петръ Алексѣевичъ, Мейеръ, тѣмъ не менѣе, осталась, думая отъ него узнать новости о другомъ.
На столѣ лежалъ разорванный конвертъ, развернутое письмо и начатый на него отвѣтъ. Узнавши сразу письмо за свое, Анна невольно пробѣжала глазами нѣсколько написанныхъ строкъ второго: «Милый и вѣрный другъ» и т. д.
«Какая небрежность — бросать такъ письма!» — хозяйственно и ревниво подумала Анна въ то время, какъ за нею раздавался голосъ Дурнова:
— Здравствуйте, дорогая фрейлейнъ…
Онъ покраснѣлъ, очевидно, догадавшись, что письма замѣчены, и въ смущеніи остановился. Дѣвушка, повернувшись къ нему, видѣла его въ первый разъ, не отвлекаемая Павломъ Андреевичемъ. Онъ былъ высокъ, бѣлокуръ, курносъ и свѣжъ, — ничего особеннаго, — тонокъ. Посадивъ Анну въ кресло, онъ началъ говорить самъ, будто посѣтительница пришла только за его словами. Запинаясь, онъ говорилъ:
— Вы справедливо изумлены, видя это письмо на моемъ столѣ. Я крайне виноватъ, передъ вами своимъ легкомысліемъ; повѣрьте, я такъ наказанъ вотъ уже этой минутой объясненія! Павелъ Андреевичъ ничего не знаетъ объ этой перепискѣ; письма писалъ всѣ я. Это была очень легкомысленная шутка. Я очень виноватъ передъ вами; я надѣюсь, что вы также здраво смотрите на эту корреспонденцію. Я могу въ любое время вернуть вамъ ваши письма. Не сердитесь, ради Бога! Счастливо, что эта опрометчивость не повлекла за собой возможныхъ бѣдствій! Вотъ я вижу васъ спокойной и храброй — и это меня утѣшаетъ.
Онъ долго еще говорилъ о томъ же, и лицо дѣвушки съ неизгладимымъ сельскимъ румянцемъ было неподвижно, словно окаменѣлое. Когда онъ пересталъ говорить, она, будто очнувшись отъ сна, произнесла:
— Благодарю васъ…
— Помилуйте, это была моя обязанность загладить вину этимъ признаніемъ, быть можетъ, даже запоздалымъ!..
— Я васъ благодарю не за него, — я васъ благодарю за письма. Для меня они были отвѣтами Павла Андреевича; они сдѣлали меня такъ надолго счастливой. Ваши слова мало измѣнили. И я васъ прошу, если вы получите письмо не на ваше имя, не откажитесь отвѣчать… какъ и прежде, — добавила она тихо.
— Письмо отъ васъ?
— Да, конечно Вы отвѣтите?
— Да, — сказалъ онъ нѣсколько удивленно.
Она встала, прощаясь, и съ какой-то спокойной тоской обвела глазами комнату: диваны, столъ, занавѣски, фотографіи хозяевъ и друзей, старыя сабли, скрестившіяся надъ оттоманкой, — и вышла, не смотря въ зеркало.
Анна была спокойна и подъ вѣнцомъ въ некрасивой парикмахерской прическѣ, въ бѣломъ платьѣ, съ фатой и свѣчой въ рукахъ. Она казалась веселой и спокойной и за ужиномъ — простая, радушная и не стѣсняющаяся. Павелъ Ефимовичъ и Каролина Ивановна сіяли, видя свадьбу какъ слѣдуетъ, какъ у всѣхъ, и даже лучше, чѣмъ часто бываетъ.
Утромъ въ ночной кофточкѣ, оставя спящаго мужа въ спальнѣ, Анна прошла въ кухню и, сѣвъ за кухонный столъ, начала писать быстро, какъ ранѣе обдуманное: «Милый другъ, моя любовь къ вамъ остается непоколебимой…» Писала она, долго, временами вздыхая и сладко улыбаясь.
