Когда старый Нектанебъ поднялъ глаза отъ закинутыхъ сѣтей, привлеченный рѣзкимъ и одиноко разнесшимся въ вечерней прохладѣ крикомъ, онъ увидѣлъ небольшую лодку въ столбѣ отраженнаго заходящаго солнца и человѣка, дѣлающаго тщетныя усилія выплыть. Подъѣхать, бросивъ сѣти, къ мѣсту, гдѣ видѣлся утопающій, броситься въ воду и, обратно въ лодку, уже неся спасеннаго, — было дѣломъ немногихъ минутъ. Дѣвушка была лишенною чувствъ и при сбѣжавшемъ съ ея щекъ естественномъ румянцѣ яснѣе выступала видимость искусственной окраски на ея худощавомъ длинноватомъ лицѣ. Только когда старикъ положилъ ее бережно на циновки въ своей лачугѣ, — ибо онъ былъ не болѣе какъ бѣдный рыбакъ, — спасенная открыла глаза и вздохнула, будто пробужденная отъ глубокаго сна, при чемъ вмѣстѣ съ первыми признаками жизни вернулась и ея печаль, потому что обильныя и неудержимыя слезы потекли изъ ея свѣтло-карихъ глазъ и она начала метаться, какъ въ горячкѣ, громко и горько сѣтуя на свою участь. Изъ ея безсвязныхъ словъ и восклицаній Нектанебъ узналъ, что она богатая наслѣдница, сирота, отвергнутая какимъ-то безсердечнымъ юношей и пытавшаяся въ припадкѣ отчаянья схоронить въ рѣчныхъ струяхъ свое горе. Узналъ онъ также, что зовутъ ее — Филлидой. Впрочемъ, онъ могъ догадаться объ этомъ и безъ ея словъ, ибо домъ ея родителей, теперь уже умершихъ, находился невдалекѣ отъ берега рѣки, гдѣ стояли лодки для прогулокъ и другихъ какихъ надобностей владѣльцевъ. Говоря, она плакала, обвивала его шею руками и прижималась къ старому рыбаку, какъ; младенецъ прижимается къ своей кормилицѣ, онъ же ее гладилъ по волосамъ, утѣшая какъ могъ.
Утро и крѣпкій сонъ принесли успокоеніе, не приходившее съ ласковыми словами. Болѣе веселыя мысли, болѣе улыбчивые планы явились въ головѣ нѣжной Филлиды. Она ясно разсказала Нектанебу, какъ пройти къ дому жестокаго Панкратія, какъ сочинить обманную повѣсть объ ея будто бы состоявшейся уже смерти, наблюдая, чтобъ передать ей, какъ измѣнится его прекрасное, всегда съ налетомъ скуки, лицо, когда въ доказательство своего разсказа онъ передастъ записку, будто бы найденную въ складкахъ одежды утопленницы, и полосатое покрывало. Она хлопала въ ладоши, написавъ прощальное письмо, и торопила старика, волнуясь и радуясь. Посланному пришлось пройти не мало улицъ раньше, чѣмъ онъ достигъ небольшого, но благоустроеннаго загороднаго дома Панкратія. Молодой хозяинъ былъ занятъ игрою въ мячъ съ высокимъ мальчикомъ въ голубой легкой одеждѣ, когда ввели къ нему стараго рыбака. Узнавъ, что письмо отъ Филлиды, чей садъ спускается до рѣки, онъ спросилъ, не ломая печати и поправляя завитые темные локоны: «сама госпожа тебя послала?»
— Нѣтъ, но ея желаніе было видѣть это письмо въ твоихъ рукахъ.
— Рука — несомнѣнно ея; посмотримъ, что несетъ намъ это милое посланіе.
Улыбка была еще на губахъ юноши, когда онъ начиналъ читать предсмертное письмо дѣвушки, но постепенно лобъ его хмурился, брови подымались, губы сжимались и голосъ его звучалъ тревожно и сурово, когда онъ спросилъ, спрятавъ письмо за одежду: «это правда то, что написано въ этомъ письмѣ?»
— Я не знаю, что писала бѣдная госпожа, но вотъ что я видѣлъ собственными глазами — и затѣмъ слѣдовалъ искусно придуманный, наполовину, впрочемъ, правдивый разсказъ о мнимой смерти Филлиды. Покрывало, извѣстное Панкратію какъ несомнѣнно принадлежавшее дѣвушкѣ, окончательно убѣдило его въ вѣрности печальной выдумки и, отпустивъ рыбака награжденнымъ, онъ разсѣянно принялся за игру въ мячъ съ высокимъ мальчикомъ, которою онъ всегда занимался между ванною и обѣдомъ.
Филлида, притаившись за низкою дверью, долго ждала своего хозяина, смотря, какъ работали въ огородахъ за рѣкой, пока солнце не начало склоняться и ласточки съ крикомъ носиться надъ землею, чуть не задѣвая крыломъ спокойной воды. Наконецъ она услышала звукъ камешковъ, катившихся изъ-подъ усталыхъ ногъ старика, подымавшагося въ гору.
Разъ семь или восемь заставляла себѣ пересказывать отвергнутая Филлида подробности свиданія съ Панкратіемъ. Она хотѣла знать и что онъ сказалъ вначалѣ, и что онъ сказалъ потомъ, и какъ онъ былъ одѣтъ, и какъ онъ смотрѣлъ: былъ ли печаленъ или равнодушенъ, блѣденъ или цвѣтущій видомъ, — и Нектанебъ тщетно напрягалъ свою старую память, чтобы отвѣчать на торопливые и прерывистые разспросы дѣвушки.
На слѣдующее утро онъ сказалъ: «что ты думаешь, госпожа? тебѣ нужно возвращаться въ домъ, разъ ты въ числѣ живыхъ».
— Домой? да ни за что на свѣтѣ! тогда всѣ узнаютъ, что я — жива; ты забываешь, что я — покойница;
И Филлида громко засмѣялась, живостью глазъ и щекъ дѣлая еще болѣе смѣшными шутливыя выдумки.
— Я останусь у тебя: днемъ, пока ты будешь ходить въ городъ, я буду лежать между грядъ, и меня не замѣтятъ среди спѣлыхъ дынь, а вечеромъ ты мнѣ будешь разсказывать о томъ, что видѣлъ днемъ.
Наконецъ, рыбакъ убѣдилъ молодую госпожу дать знать тайкомъ старой кормилицѣ, живущей на хуторѣ невдалекѣ отъ Александріи, разсказать ей все откровенно и дождаться тамъ, что покажетъ время и судьба, Самъ же онъ обѣщалъ ежедневно доносить о дѣйствіяхъ Панкратія, имѣющихъ какое-либо отношеніе къ его возлюбленной.
— «Какъ же я проѣду туда?»
— Я перевезу тебя самъ въ лодкѣ.
— «Черезъ весь городъ? живою покойницею?»
— Нѣтъ, ты будешь лежать на днѣ подъ тканью.
— «Стражи примутъ тебя за вора и заберутъ».
— Сверху же я прикрою тебя рогожей.
Будучи круглой сиротой, Филлида могла легко скрывать свое исчезновеніе и мирно жить на хуторѣ у старой Манто, съ утра до вечера гадая по цвѣтамъ, полюбитъ ли ее далекій юноша, то обрывая лепестки одинъ за другимъ, то хлопая листьями, сердясь на неблагопріятные, обратнымъ же дѣтски радуясь отвѣтамъ. Такъ какъ волненіе любви не лишало ее аппетита и скромный обѣдъ хутора не удовлетворялъ ея капризный отъ бездѣлья вкусъ, то скоро тайна ея жизни сдѣлалась извѣстной еще и домоправительницѣ въ городѣ, ежедневно посылавшей со старымъ рыбакомъ то сладкое печенье съ имбиремъ, то дичь искусно зажаренную, то пирожки съ пѣтушиными гребешками, то вареную въ нѣжномъ меду душистую дыню.
Съ трудомъ поспѣвали старыя ноги Нектанеба за быстрыми и молодыми шагами Панкратія и его спутника. Былъ уже вечеръ съ моря доносился запахъ соли и травъ, въ гостиницахъ зажигались большіе фонари и слышалась музыка, матросы ходили по-четверо и болѣе, взявшись за руки, поперекъ улицы и наши путники все дальше и дальше углублялись въ темные опустѣвшіе кварталы. Наконецъ, отдернувъ тростниковую занавѣску, они вошли въ домъ, имѣющій видъ притона или кабачка для портовой черни. Нектанебъ повременилъ итти за ними, чтобы не обратить на себя ихъ вниманья, и ждалъ другихъ посѣтителей, чтобы проникнуть внутрь незамѣченнымъ. Наконецъ, онъ замѣтилъ пятерыхь матросовъ, изъ которыхъ самый младшій говорилъ: «и она вложила ему губку вмѣсто сердца; утромъ онъ сталъ пить, губка выпала — онъ нумеръ».
Рыбакъ, вошедши съ ними, первыя минуты ничего не могъ разобрать, отученный своею бѣдностью и возрастомъ отъ посѣщенія подобныхъ мѣстъ. Шумъ, крики, стукъ глиняныхъ кружекъ, пѣнье и звуки барабана раздирали удушливый густой воздухъ. Пѣвицы сидѣли у занавѣски, утирая руками потъ и потекшія румяна. На столѣ между сосудами съ виномъ танцовала голая нубійская дѣвочка лѣтъ десяти, приближая голову къ пяткамъ въ ловкомъ извивѣ. Ученая собака возбуждала громкій восторгъ, угадывая посредствомъ грубо вырѣзанныхъ изъ дерева цифръ количество денегъ въ кошелькахъ посѣтителей. Панкратій сидѣлъ у выхода со своимъ спутникомъ, еще болѣе нахлобучивъ каракаллу себѣ на брови, отчего глаза его казались другими и блестящими. Онъ остановилъ проходившаго старика, сказавъ: «послушай, это ты приносилъ мнѣ извѣстіе о смерти несчастной Филлиды? Я искалъ тебя, я — Панкратій риторъ, но тише… Приходи ко мнѣ завтра послѣ полудня; я имѣю сказать тебѣ нѣчто: умершая меня тревожитъ». Онъ говорилъ полушопотомъ, былъ блѣденъ, и глаза отъ капюшона казались другими и блестящими.
Филлида сидѣла на порогѣ дома, читая свитки, только что привезенные Нектанебомъ, гдѣ почеркомъ переписчика было написано: «Элегіи Филлиды, несчастной дочери Палемона». Она сидѣла наклонившись, не слыша, какъ проходили рабы съ полными ушатами парного молока, какъ садовникъ подрѣзалъ цвѣты, какъ собачка лаяла, гоняясь за прыгающими лягушками, и вдалекѣ пѣли жнецы заунывную пѣсню. Строки вились передъ нею и воспоминаніе прошлыхъ тревогъ туманило вновь ея безпечные глаза.
«Родители, родители,
отецъ да мать,
много вы мнѣ оставили
пестрыхъ одеждъ,
бѣлыхъ лошадей,
витыхъ браслетъ, —
но всего мнѣ милѣй
алое покрывало
съ поющими фениксами.
Родители, родители,
отецъ да мать,
много вы мнѣ оставили
земель и скота:
крѣпконогихъ козъ,
крѣпколобыхъ овецъ,
круторогихъ коровъ,
муловъ и воловъ, —
но всего мнѣ милѣй
бѣлый голубь съ бурымъ пятнышкомъ:
назвала его «Катамитъ».
Родители, родители,
отецъ да мать,
много вы мнѣ оставили
вѣрныхъ Слугъ:
огородниковъ, садовниковъ,
ткачей и прядильщиковъ,
медоваровъ, хлѣбопекарей,
скомороховъ и свирѣльщиковъ, —
но всего мнѣ милѣй
старая старушка
моя нянюшка.
Мила мнѣ и нянюшка,
милъ голубокъ,
мило покрывало,
но милѣе садъ.
Онъ спускается, спускается
къ рѣкѣ нашъ садъ,
наверху по рѣкѣ, наверху по рѣкѣ
мой другъ живетъ.
Не могу послать, не могу послать
я цвѣтка къ нему,
а пошлю поклонъ, пошлю поклонъ
съ гребельщиками.
И еще было написано:
«Утромъ нянюшка мнѣ сказала:
— незачѣмъ скрываться отъ старой —
ты весь день по цвѣтамъ гадаешь,
не отличаешь айвы отъ яблокъ,
не шьешь, не вышиваешь,
нѣжно голубя пестраго цѣлуешь
и ночью шепчешь: «Панкратій».
И еще было написано:
|
«Что мнѣ выбрать, милыя подруги: |
И еще было написано:
|
«Утромъ солнце румяное встанетъ, |
И еще было написано много, такъ что до вечера прочитала дѣвушка, вздыхая и плача надъ своими собственными словами.
Теперь Панкратій не игралъ съ мальчикомъ въ мячъ, не читалъ, не обѣдалъ, а ходилъ по небольшому внутреннему саду вдоль грядки левкоевъ, имѣя видъ озабоченнаго тревогами человѣка. Тотчасъ послѣ привѣтствія онъ началъ: «умершая дѣвушка тревожитъ меня; я ее вижу во снѣ и она меня; манитъ куда-то, улыбаясь блѣднымъ лицомъ».
Старикъ, зная Филлиду въ живыхъ, замѣтилъ:
— Есть обманчивые сны, господинъ, пусть они не тревожатъ тебя.
— «Они не могутъ меня не тревожить; можетъ быть, все-таки я — невинная причина ея гибели».
— Считай ее живою, если это вернетъ твой покой.
— «Но она же умерла?»
— Мертво то, что мы считаемъ мертвымъ, и считаемое нами живымъ — живетъ.
— «Ты, кажется, подходишь къ тому, о чемъ я хотѣлъ говорить съ тобою. Обѣщай мнѣ полную тайну».
— Ты ее имѣешь.
— «Не знаешь ли ты заклинателя, который бы вызвалъ мнѣ тѣнь Филлиды?»
— Какъ тѣнь Филлиды?
— «Ну да, тѣнь умершей Филлиды. Развѣ это тебѣ кажется страннымъ?»
Нектанебъ, овладѣвъ собою, отвѣтилъ: «нѣтъ, это мнѣ не кажется страннымъ и я даже знаю нужнаго тебѣ человѣка, только вѣришь ли ты самъ въ силу магіи?»
— Зачѣмъ же бы я тогда и спрашивалъ тебя? и при чемъ тутъ моя вѣра?
— «Онъ живетъ недалеко отъ меня и я могу условиться, когда намъ устроить свиданье».
— Прошу тебя. Ты мнѣ много помогъ словами: мертво то, что мы считаемъ таковымъ и наоборотъ.
— «Полно, господинъ, это пустыя слова, не думая брошенныя такимъ старымъ неученымъ рыбакомъ, какъ я».
— Ты самъ не знаешь всего значенія этихъ словъ. Филлида для меня какъ живая. Устрой скорѣе, что ты знаешь!
Юноша далъ рыбаку денегъ и старикъ, идя долгою дорогою на хуторъ, былъ занятъ многими и различными мыслями, приведшими потомъ къ одной болѣе ясной и благопріятной, такъ что неспавшая и отворившая сама ему калитку Филлида увидѣла его улыбающимся и какъ бы несущимъ вѣсти счастья.
Планъ Нектанеба былъ встрѣченъ удивленными восклицаніями дѣвушки.
— «Ты думаешь? возможно ли это? это не будетъ святотатствомъ? Подумай: магическія заклятія имѣютъ силу вызывать душу умершихъ — какъ же я, живая, буду обманывать того, кого люблю? не накажетъ ли меня собачьеголовая богиня?»
— Мы не дѣлаемъ оскорбленія обрядамъ; ты не мертвая и не была такою; мы воспользуемся внѣшностью заклятій, чтобы успокоить мятущійся духъ Панкратія.
— «Онъ полюбилъ меня теперь и хочетъ видѣть?»
— Да.
— «Мертвую! мертвую!»
— А ты будешь живая.
— «На меня надѣнутъ погребальныя одежды, вѣнчикъ усопшей! я буду говорить черезъ дымъ отъ сѣры, который сдѣлаетъ мертвеннымъ мой образъ!»
— Я не знаю, въ какомъ видѣ придется тебѣ представлять духа. Если ты не желаешь, можно этого избѣгнуть.
— «Какъ?»
— Отказаться отъ вызыванія.
— «Не видѣть его! нѣтъ, нѣтъ».
— Можно сказать, что заклинатель находитъ лунную четверть неблагопріятной.
— «А потомъ?»
— Потомъ Панкратій самъ успокоится и забудетъ.
— «Успокоится, говоришь? Когда придетъ Парразій, чтобы уславливаться и учить меня, что дѣлать?»
— Когда хочешь: завтра, послѣзавтра.
— «Сегодня. Хорошо?»
Оставшись одна, Филлида долго сидѣла недвижно, потомъ сорвала цвѣтокъ и, получивъ «да» на свой постоянный вопросъ, улыбнулась было, но тотчасъ опять поблѣднѣла, прошептавъ: «не живой досталось тебѣ счастье любви, горькая Филлида!» Но утреннее солнце, но пѣніе кузнечиковъ въ росѣ, но тихая рѣка, но краткій списокъ прожитыхъ годовъ, но мечты о любящемъ теперь Панкратій снова быстро вернули смѣхъ на алыя губы веселой и вѣрной Филлиды.
Когда въ отвѣтъ на магическія формулы тихо зазвучала арфа и неясная тѣнь показалась на занавѣскѣ, Панкратій не узналъ Филлиды; ея глаза были закрыты, щеки блѣдны, губы сжаты, сложенныя на груди руки въ повязкахъ давали особенное сходство съ покойницей. Когда, открывъ глаза и поднявъ слабо связанныя руки, она остановилась, Панкратій, спросивъ позволенія у заклинателя, обратился къ ней, ставъ на колѣни, такъ: «ты ли тѣнь Филлиды?»
— Я — сама Филлида, — раздалось въ отвѣтъ.
— «Прощаешь ли ты меня?»
— Мы всѣ водимся судьбою; ты не могъ иначе поступать, какъ ты поступалъ.
— «Ты охотно вернулась на землю?»
— Я не могла не повиноваться заклятіямъ.
— «Ты любишь меня?»
— Я любила тебя.
— «Ты видишь теперь мою любовь; я рѣшился на страшное, можетъ быть, преступное дѣло, вызывая тебя. Вѣришь ли ты мнѣ, что я люблю тебя?»
— Мертвую?
— «Да. Можешь ли ты приблизиться ко мнѣ? дать мнѣ руку? отвѣчать на мои поцѣлуи? я согрѣю тебя и заставлю биться вновь твое сердце».
— Я могу подойти къ тебѣ, дать руку, отвѣчать на твои поцѣлуи. Я пришла къ тебѣ для этого.
Она сдѣлала шагъ къ нему, бросившемуся навстрѣчу; онъ не замѣчалъ, какъ ея руки были теплѣе его собственныхъ, какъ билось ея сердце на почти замершемъ его сердцѣ, какъ блестящи были глаза, смотрящіе въ его меркнувшіе взоры. Филлида, отстранивъ его, сказала: «я ревную тебя».
— Къ кому? — прошепталъ онъ, томясь.
— «Къ живой Филлидѣ. Ее любилъ ты, терпишь меня.»
— Ахъ, я не знаю, не спрашивай, одна ты, одна ты, тебя люблю!
Ничего не говорила больше Филлида, не отвѣчая на поцѣлуи и отстраняясь; наконецъ, когда онъ въ отчаяньи бросился на полъ, плача какъ мальчикъ и говоря: «ты не любишь меня», Филлида медленно произнесла: «ты самъ не знаешь еще, что я сдѣлала», и, подошелъ къ нему, крѣпко обняла и стала сама страстно и сладко цѣловать его въ губы. Самъ усиливая нѣжность, онъ не замѣтилъ, какъ слабѣла дѣвушка, и вдругъ воскликнувъ: «Филлида, что съ тобой?» онъ выпустилъ ее изъ объятій, и она безшумно упала къ его ногамъ. Его не удивило, что руки ея были холодны, что сердце ея не билось, но молчанье, вдругъ воцарившееся въ покоѣ, поразило его необъяснимымъ страхомъ. Онъ громко вскричалъ, и вошедшіе рабы и заклинатель при свѣтѣ факеловъ увидѣли дѣвушку мертвою въ погребальныхъ спутанныхъ одеждахъ и отброшенныя повязки и вѣнчикъ изъ тонкихъ золотыхъ листочковъ. Панкратій снова громко воскликнулъ, видя безжизненной только что отвѣчавшую на его ласки, и, пятясь къ двери, въ ужасѣ шепталъ: «смотрите: трехнедѣльное тлѣніе на ея челѣ! о! о!»
Подошедшій заклинатель сказалъ: «срокъ, данный магіей, прошелъ и снова смерть овладѣла на время возвращенной къ жизни» — и далъ знакъ рабамъ вынести трупъ блѣдной Филлиды дочери Палемона.
