Когда старый Нектанеб поднял глаза от закинутых сетей, привлечённый резким и одиноко разнёсшимся в вечерней прохладе криком, он увидел небольшую лодку в столбе отражённого заходящего солнца и человека, делающего тщетные усилия выплыть. Подъехать, бросив сети, к месту, где виделся утопающий, броситься в воду и, обратно в лодку, уже неся спасённого, — было делом немногих минут. Девушка была лишённою чувств и при сбежавшем с её щёк естественном румянце яснее выступала видимость искусственной окраски на её худощавом длинноватом лице. Только когда старик положил её бережно на циновки в своей лачуге, — ибо он был не более как бедный рыбак, — спасённая открыла глаза и вздохнула, будто пробуждённая от глубокого сна, причём вместе с первыми признаками жизни вернулась и её печаль, потому что обильные и неудержимые слёзы потекли из её светло-карих глаз и она начала метаться, как в горячке, громко и горько сетуя на свою участь. Из её бессвязных слов и восклицаний Нектанеб узнал, что она богатая наследница, сирота, отвергнутая каким-то бессердечным юношей и пытавшаяся в припадке отчаянья схоронить в речных струях своё горе. Узнал он также, что зовут её — Филлидой. Впрочем, он мог догадаться об этом и без её слов, ибо дом её родителей, теперь уже умерших, находился невдалеке от берега реки, где стояли лодки для прогулок и других каких надобностей владельцев. Говоря, она плакала, обвивала его шею руками и прижималась к старому рыбаку, как; младенец прижимается к своей кормилице, он же её гладил по волосам, утешая как мог.
Утро и крепкий сон принесли успокоение, не приходившее с ласковыми словами. Более весёлые мысли, более улыбчивые планы явились в голове нежной Филлиды. Она ясно рассказала Нектанебу, как пройти к дому жестокого Панкратия, как сочинить обманную повесть об её будто бы состоявшейся уже смерти, наблюдая, чтоб передать ей, как изменится его прекрасное, всегда с налётом скуки, лицо, когда в доказательство своего рассказа он передаст записку, будто бы найденную в складках одежды утопленницы, и полосатое покрывало. Она хлопала в ладоши, написав прощальное письмо, и торопила старика, волнуясь и радуясь. Посланному пришлось пройти не мало улиц раньше, чем он достиг небольшого, но благоустроенного загородного дома Панкратия. Молодой хозяин был занят игрою в мяч с высоким мальчиком в голубой лёгкой одежде, когда ввели к нему старого рыбака. Узнав, что письмо от Филлиды, чей сад спускается до реки, он спросил, не ломая печати и поправляя завитые тёмные локоны: «сама госпожа тебя послала?»
— Нет, но её желание было видеть это письмо в твоих руках.
— Рука — несомненно её; посмотрим, что несёт нам это милое послание.
Улыбка была ещё на губах юноши, когда он начинал читать предсмертное письмо девушки, но постепенно лоб его хмурился, брови подымались, губы сжимались и голос его звучал тревожно и сурово, когда он спросил, спрятав письмо за одежду: «это правда то, что написано в этом письме?»
— Я не знаю, что писала бедная госпожа, но вот что я видел собственными глазами — и затем следовал искусно придуманный, наполовину, впрочем, правдивый рассказ о мнимой смерти Филлиды. Покрывало, известное Панкратию как несомненно принадлежавшее девушке, окончательно убедило его в верности печальной выдумки и, отпустив рыбака награждённым, он рассеянно принялся за игру в мяч с высоким мальчиком, которою он всегда занимался между ванною и обедом.
Филлида, притаившись за низкою дверью, долго ждала своего хозяина, смотря, как работали в огородах за рекой, пока солнце не начало склоняться и ласточки с криком носиться над землёю, чуть не задевая крылом спокойной воды. Наконец она услышала звук камешков, катившихся из-под усталых ног старика, подымавшегося в гору.
Раз семь или восемь заставляла себе пересказывать отвергнутая Филлида подробности свидания с Панкратием. Она хотела знать и что он сказал вначале, и что он сказал потом, и как он был одет, и как он смотрел: был ли печален или равнодушен, бледен или цветущий видом, — и Нектанеб тщетно напрягал свою старую память, чтобы отвечать на торопливые и прерывистые расспросы девушки.
На следующее утро он сказал: «что ты думаешь, госпожа? тебе нужно возвращаться в дом, раз ты в числе живых».
— Домой? да ни за что на свете! тогда все узнают, что я — жива; ты забываешь, что я — покойница;
И Филлида громко засмеялась, живостью глаз и щёк делая ещё более смешными шутливые выдумки.
— Я останусь у тебя: днём, пока ты будешь ходить в город, я буду лежать между гряд, и меня не заметят среди спелых дынь, а вечером ты мне будешь рассказывать о том, что видел днём.
Наконец, рыбак убедил молодую госпожу дать знать тайком старой кормилице, живущей на хуторе невдалеке от Александрии, рассказать ей всё откровенно и дождаться там, что покажет время и судьба, Сам же он обещал ежедневно доносить о действиях Панкратия, имеющих какое-либо отношение к его возлюбленной.
— «Как же я проеду туда?»
— Я перевезу тебя сам в лодке.
— «Через весь город? живою покойницею?»
— Нет, ты будешь лежать на дне под тканью.
— «Стражи примут тебя за вора и заберут».
— Сверху же я прикрою тебя рогожей.
Будучи круглой сиротой, Филлида могла легко скрывать своё исчезновение и мирно жить на хуторе у старой Манто, с утра до вечера гадая по цветам, полюбит ли её далёкий юноша, то обрывая лепестки один за другим, то хлопая листьями, сердясь на неблагоприятные, обратным же детски радуясь ответам. Так как волнение любви не лишало её аппетита и скромный обед хутора не удовлетворял её капризный от безделья вкус, то скоро тайна её жизни сделалась известной ещё и домоправительнице в городе, ежедневно посылавшей со старым рыбаком то сладкое печенье с имбирём, то дичь искусно зажаренную, то пирожки с петушиными гребешками, то варёную в нежном меду душистую дыню.
С трудом поспевали старые ноги Нектанеба за быстрыми и молодыми шагами Панкратия и его спутника. Был уже вечер с моря доносился запах соли и трав, в гостиницах зажигались большие фонари и слышалась музыка, матросы ходили по-четверо и более, взявшись за руки, поперёк улицы и наши путники всё дальше и дальше углублялись в тёмные опустевшие кварталы. Наконец, отдёрнув тростниковую занавеску, они вошли в дом, имеющий вид притона или кабачка для портовой черни. Нектанеб повременил идти за ними, чтобы не обратить на себя их вниманья, и ждал других посетителей, чтобы проникнуть внутрь незамеченным. Наконец, он заметил пятерыхь матросов, из которых самый младший говорил: «и она вложила ему губку вместо сердца; утром он стал пить, губка выпала — он номер».
Рыбак, вошедши с ними, первые минуты ничего не мог разобрать, отученный своею бедностью и возрастом от посещения подобных мест. Шум, крики, стук глиняных кружек, пенье и звуки барабана раздирали удушливый густой воздух. Певицы сидели у занавески, утирая руками пот и потёкшие румяна. На столе между сосудами с вином танцевала голая нубийская девочка лет десяти, приближая голову к пяткам в ловком извиве. Учёная собака возбуждала громкий восторг, угадывая посредством грубо вырезанных из дерева цифр количество денег в кошельках посетителей. Панкратий сидел у выхода со своим спутником, ещё более нахлобучив каракаллу себе на брови, отчего глаза его казались другими и блестящими. Он остановил проходившего старика, сказав: «послушай, это ты приносил мне известие о смерти несчастной Филлиды? Я искал тебя, я — Панкратий ритор, но тише… Приходи ко мне завтра после полудня; я имею сказать тебе нечто: умершая меня тревожит». Он говорил полушёпотом, был бледен, и глаза от капюшона казались другими и блестящими.
Филлида сидела на пороге дома, читая свитки, только что привезённые Нектанебом, где почерком переписчика было написано: «Элегии Филлиды, несчастной дочери Палемона». Она сидела наклонившись, не слыша, как проходили рабы с полными ушатами парного молока, как садовник подрезал цветы, как собачка лаяла, гоняясь за прыгающими лягушками, и вдалеке пели жнецы заунывную песню. Строки вились перед нею и воспоминание прошлых тревог туманило вновь её беспечные глаза.
«Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
пёстрых одежд,
белых лошадей,
витых браслет, —
но всего мне милей
алое покрывало
с поющими фениксами.
Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
земель и скота:
крепконогих коз,
крепколобых овец,
круторогих коров,
мулов и волов, —
но всего мне милей
белый голубь с бурым пятнышком:
назвала его «Катамит».
Родители, родители,
отец да мать,
много вы мне оставили
верных Слуг:
огородников, садовников,
ткачей и прядильщиков,
медоваров, хлебопекарей,
скоморохов и свирельщиков, —
но всего мне милей
старая старушка
моя нянюшка.
Мила мне и нянюшка,
мил голубок,
мило покрывало,
но милее сад.
Он спускается, спускается
к реке наш сад,
наверху по реке, наверху по реке
мой друг живёт.
Не могу послать, не могу послать
я цветка к нему,
а пошлю поклон, пошлю поклон
с гребельщиками.
И ещё было написано:
«Утром нянюшка мне сказала:
— незачем скрываться от старой —
ты весь день по цветам гадаешь,
не отличаешь айвы от яблок,
не шьёшь, не вышиваешь,
нежно голубя пёстрого целуешь
и ночью шепчешь: «Панкратий».
И ещё было написано:
«Что мне выбрать, милые подруги:
Признаться ли ещё раз жестокому другу?
или броситься в быструю речку?
равно трудны обе дороги,
но первый путь труднее —
так придётся краснеть и запинаться».
И ещё было написано:
«Утром солнце румяное встанет,
ты пойдёшь на свои занятья,
встречные тебя увидят,
подумают: «гордый Панкратий», —
а бледной Филлиды уже не будет!
Ты будешь гулять по аллеям,
с друзьями читать Филона,
бросать диск и бегать в перегонки —
все скажут: «прекрасный Панкратий» —
а бледной Филлиды уже не будет!
Ты вернёшься в свой дом прохладный,
возьмёшь душистую ванну,
с мальчиком в мяч поиграешь,
и уснёшь до утра спокойно,
думая: «счастливый Панкратий» —
а бледной Филлиды уже не будет!
И ещё было написано много, так что до вечера прочитала девушка, вздыхая и плача над своими собственными словами.
Теперь Панкратий не играл с мальчиком в мяч, не читал, не обедал, а ходил по небольшому внутреннему саду вдоль грядки левкоев, имея вид озабоченного тревогами человека. Тотчас после приветствия он начал: «умершая девушка тревожит меня; я её вижу во сне и она меня; манит куда-то, улыбаясь бледным лицом».
Старик, зная Филлиду в живых, заметил:
— Есть обманчивые сны, господин, пусть они не тревожат тебя.
— «Они не могут меня не тревожить; может быть, всё-таки я — невинная причина её гибели».
— Считай её живою, если это вернёт твой покой.
— «Но она же умерла?»
— Мертво то, что мы считаем мёртвым, и считаемое нами живым — живёт.
— «Ты, кажется, подходишь к тому, о чём я хотел говорить с тобою. Обещай мне полную тайну».
— Ты её имеешь.
— «Не знаешь ли ты заклинателя, который бы вызвал мне тень Филлиды?»
— Как тень Филлиды?
— «Ну да, тень умершей Филлиды. Разве это тебе кажется странным?»
Нектанеб, овладев собою, ответил: «нет, это мне не кажется странным и я даже знаю нужного тебе человека, только веришь ли ты сам в силу магии?»
— Зачем же бы я тогда и спрашивал тебя? и при чём тут моя вера?
— «Он живёт недалеко от меня и я могу условиться, когда нам устроить свиданье».
— Прошу тебя. Ты мне много помог словами: мертво то, что мы считаем таковым и наоборот.
— «Полно, господин, это пустые слова, не думая брошенные таким старым неучёным рыбаком, как я».
— Ты сам не знаешь всего значения этих слов. Филлида для меня как живая. Устрой скорее, что ты знаешь!
Юноша дал рыбаку денег и старик, идя долгою дорогою на хутор, был занят многими и различными мыслями, приведшими потом к одной более ясной и благоприятной, так что не спавшая и отворившая сама ему калитку Филлида увидела его улыбающимся и как бы несущим вести счастья.
План Нектанеба был встречен удивлёнными восклицаниями девушки.
— «Ты думаешь? возможно ли это? это не будет святотатством? Подумай: магические заклятия имеют силу вызывать душу умерших — как же я, живая, буду обманывать того, кого люблю? не накажет ли меня собачьеголовая богиня?»
— Мы не делаем оскорбления обрядам; ты не мёртвая и не была такою; мы воспользуемся внешностью заклятий, чтобы успокоить мятущийся дух Панкратия.
— «Он полюбил меня теперь и хочет видеть?»
— Да.
— «Мёртвую! мёртвую!»
— А ты будешь живая.
— «На меня наденут погребальные одежды, венчик усопшей! я буду говорить через дым от серы, который сделает мертвенным мой образ!»
— Я не знаю, в каком виде придётся тебе представлять духа. Если ты не желаешь, можно этого избегнуть.
— «Как?»
— Отказаться от вызывания.
— «Не видеть его! нет, нет».
— Можно сказать, что заклинатель находит лунную четверть неблагоприятной.
— «А потом?»
— Потом Панкратий сам успокоится и забудет.
— «Успокоится, говоришь? Когда придёт Парразий, чтобы уславливаться и учить меня, что делать?»
— Когда хочешь: завтра, послезавтра.
— «Сегодня. Хорошо?»
Оставшись одна, Филлида долго сидела недвижно, потом сорвала цветок и, получив «да» на свой постоянный вопрос, улыбнулась было, но тотчас опять побледнела, прошептав: «не живой досталось тебе счастье любви, горькая Филлида!» Но утреннее солнце, но пение кузнечиков в росе, но тихая река, но краткий список прожитых годов, но мечты о любящем теперь Панкратий снова быстро вернули смех на алые губы весёлой и верной Филлиды.
Когда в ответ на магические формулы тихо зазвучала арфа и неясная тень показалась на занавеске, Панкратий не узнал Филлиды; её глаза были закрыты, щёки бледны, губы сжаты, сложенные на груди руки в повязках давали особенное сходство с покойницей. Когда, открыв глаза и подняв слабо связанные руки, она остановилась, Панкратий, спросив позволения у заклинателя, обратился к ней, став на колени, так: «ты ли тень Филлиды?»
— Я — сама Филлида, — раздалось в ответ.
— «Прощаешь ли ты меня?»
— Мы все водимся судьбою; ты не мог иначе поступать, как ты поступал.
— «Ты охотно вернулась на землю?»
— Я не могла не повиноваться заклятиям.
— «Ты любишь меня?»
— Я любила тебя.
— «Ты видишь теперь мою любовь; я решился на страшное, может быть, преступное дело, вызывая тебя. Веришь ли ты мне, что я люблю тебя?»
— Мёртвую?
— «Да. Можешь ли ты приблизиться ко мне? дать мне руку? отвечать на мои поцелуи? я согрею тебя и заставлю биться вновь твоё сердце».
— Я могу подойти к тебе, дать руку, отвечать на твои поцелуи. Я пришла к тебе для этого.
Она сделала шаг к нему, бросившемуся навстречу; он не замечал, как её руки были теплее его собственных, как билось её сердце на почти замершем его сердце, как блестящи были глаза, смотрящие в его меркнувшие взоры. Филлида, отстранив его, сказала: «я ревную тебя».
— К кому? — прошептал он, томясь.
— «К живой Филлиде. Её любил ты, терпишь меня.»
— Ах, я не знаю, не спрашивай, одна ты, одна ты, тебя люблю!
Ничего не говорила больше Филлида, не отвечая на поцелуи и отстраняясь; наконец, когда он в отчаянии бросился на пол, плача как мальчик и говоря: «ты не любишь меня», Филлида медленно произнесла: «ты сам не знаешь ещё, что я сделала», и, подошёл к нему, крепко обняла и стала сама страстно и сладко целовать его в губы. Сам усиливая нежность, он не заметил, как слабела девушка, и вдруг воскликнув: «Филлида, что с тобой?» он выпустил её из объятий, и она бесшумно упала к его ногам. Его не удивило, что руки её были холодны, что сердце её не билось, но молчанье, вдруг воцарившееся в покое, поразило его необъяснимым страхом. Он громко вскричал, и вошедшие рабы и заклинатель при свете факелов увидели девушку мёртвою в погребальных спутанных одеждах и отброшенные повязки и венчик из тонких золотых листочков. Панкратий снова громко воскликнул, видя безжизненной только что отвечавшую на его ласки, и, пятясь к двери, в ужасе шептал: «смотрите: трёхнедельное тление на её челе! о! о!»
Подошедший заклинатель сказал: «срок, данный магией, прошёл и снова смерть овладела на время возвращённой к жизни» — и дал знак рабам вынести труп бледной Филлиды дочери Палемона.
