Всякий раз, что Флор Эмилий быстро достигал противоположной, из того же красного с блеском камня, стены он так стремительно оборачивал обратно своё побледневшее лицо и столь звонкие, столь непохожие на обычную лёгкость его походки, шаги, что старик раб и немой мальчик, сидевший на полу, вздрагивали каждый раз и взмахивали глазами, когда края голубой одежды господина задевали их слегка при оборотах.
Утомившись как бы от метаний, он выслал старика, покачав головой с закрытыми глазами в знак отказа выслушивать хозяйственные доклады. Мальчик, подползши к сидящему, поцеловал ему колено, смотря в глаза. Свистнув большого водолаза, они трое прошли в сад, где опять ходили друг за другом: господин, молчавший, большими шагами, немой мальчик семенил, поспешая, помахивая большой головою, ступал водолаз.
Успокоенный вторичной усталостью, Флор войдя в дом, продолжал уже начатое послание:
«… тебе покажется ребячеством, что я готовлюсь тебе сказать, но эта малость лишает меня покоя и равновесия души, необходимых всем, кто дорожит достоинством человека. Ha днях я встретила простолюдина, никогда мною не виденного раньше, но столь знакомого взгляда, что, разделяй я учение Брахманов о метампсихозе, я подумал бы, что мы с ним встречались в предыдущей жизни. И страннее ещё, что мысль об этой встрече, усилившись в моей голове, как бобы разбухают, положенные на ночь в воду, не даёт мне покоя, и я готов сам идти отыскивать этого человека, не решаясь доверяться другим, сам стыдясь своей слабости. Может быть, это зависит от несовершенного состояния моего, здоровья: частые головокружения, бессонница, тоска и беспричинный страх не могут позволить считать его удовлетворительным. У встречного были необыкновенной светлости серые глаза при смуглой коже и тёмных волосах; ростом и сложением подобен мне. Привет Кальпурние, поцелуй детей; амфоры я послал в твой городской дом уже давно. Ещё раз будь здоров».
Медик, помолчав, спросил: «С каким состоянием более всего сходно твоё, господин?».
— Я не-испытывал положение человека, заключённого в темницу, но я думаю, что моё состояние ближе всего подходит к этому случаю, в некоторых пор стеснены мои движения, сама воля кажется ограниченной; хочу идти — и не могу, хочу дышать — задыхаюсь; смутное беспокойство и тоска владеют мною.
Флор, устав будто говорить, умолк; побледневший снова начал:
— Может быть, на моё представление о темнице влияет сон, мною виденный перед болезнью.
— «Ты имел сновиденье?»
— Да, такое ясное, такое очевидное! И странно, оно продолжается как бы до сей поры и при желании (уверен) я мог бы беспрерывно пребывать в нём, считая тебя, друг, призраком.
— «Тебя не волнует его сказать мне?»
— Нет, нет! — отвечал поспешно Эмилий, утирая капли пота, выступившего на бледном лбу. Начал будто вспоминая, с усилием, прерывисто, голосом, то вдруг До крика доходящим, то падающим к шелестящему шёпоту.
— Никому не говори, что ты услышишь… клянись… может, быть, это — самая правда. Я не знаю… я убил — не думай… это — там, во сне. Бежал, долго брёл, питаясь ягодами (помню: вишнями дикими), воруя хлеб, молоко из сосцов коров в поле, прямо. Ах, солнце жгло и пьянили болота! Войдя через гаванские ворота, я был задержан, как укравший нож. Высокий рыжий торговец (да, «Тит» его крикнули) меня держал, ослабевшего, растерявшегося; рыжая женщина громко смеялась, рыжая собака визжала между ногами, гвоздика валялась на мостовой, шли солдаты в меди… меня ударили… солнце палило. Потом мрак и душная прохлада. О, прохлада садов, светлых ключей, горного ветра, где ты?..
И Флор, обессилев, смолк и склонился. Медик, сказав: «усни», вышел к управителю говорить о больном. Немой мальчик слушал, раскрыв жадно глаза и рот. К вечеру Флор позвал старую няньку. Сидя на корточках, старая, истощив сказки и детские воспоминания, говорила без связи о том, что видели её дряхлые глаза и слышали глохнущие уши. Кутаясь в плащ, шамкала нянька:
«Сынок, на днях у гаванских ворот видела я убийцу: нож был у него в руках, но лик не был ужасен; светлы; ах, светлы были глаза у него, тёмные волосы, мальчик на вид. Зять мой, лавочник Тит, его задержал»…
Флор закричал, схватив её за руку:
— Не надо! не надо! уйди! Тит, говоришь? Тит, колдунья?
Мальчик испуганно вбежал на крики в покой.
Много дней прошло ещё в этом борении, причём не раз говорил больной: «я не могу больше: это — выше моих сил!» и из побледневшего сделался каким-то почерневшим, снедаемый тайным недугом. Тёмными кругами окаймились глаза его и голос выходил будто из пересохшего горла. Все ночи он не спал, мучая страхом немого отрока.
Однажды утром, встав до света, потребовал он шляпу и плащ, будто собираясь в путь. Старик удержался от вопроса, и лишь на взгляд его к ответ Флор промолвил:
— Ты будешь следовать за мною!
Походка господина была снова легка и свободна; на впавшие щёки алые, розы вернул румянец. Повороты по улицам и площадям вели их далеко от дома, не давая отгадок рабу. Наконец, он решился спросить, когда они стали, словно дойдя до цели.
— «Ты войдёшь сюда, господин?»
— Да.
Флора голос беспечно зазвучал. Вошли в тюрьму. Так как Флора Эмилия знали богатым и знатным, то без труда, хоть и за плату, осмотреть, нет ли среди заточённых его, будто бы бежавшего недавно раба, допустили. Быстро, зорко обрыскал тюрьму до последнего подвала, словно известных раньше глаз взором искал. Задохнувшись, спросил:
— Здесь все заточённики? Больше нет?
— «Больше нет, господин. Вчера один бежал»…
— Бежал?.. Имя?..
— «Малх».
— Малх? — будто прислушиваясь, повторил он, — светлые глаза, смугл, чёрен волосом? — спрашивал радостный Флор.
— «Да, ты прав, господин», — кивал головою тюремщик.
Весел был, как никогда, выйдя из здания, Эмилий Флор, говорил как дитя, блестя глазами, не потерявшими тёмных кругов.
— Старый мой Мумм, смотри: было ли когда так ласково небо, так дружественны деревья и травы?! Мы пойдём в мои фермы пешком; я буду есть дикие вишни и пить молоко из коровьих сосцов прямо. Ласково дни протекут! Ты достанешь мне девушку, пахнущую травою, козой и слегка луком; мы не возьмём немого Луки в деревню. Ах, старый Мумм, не здоров ли я, как никогда? Облака — будто весною, будто весною!
С утра Флор радостно собирался в дорогу, покидая приветливый дом поместья, чтобы по узким и широким путям делать продолжительные прогулки. Найденная Горго была тиха, молчалива, покорна и проста, как телушка; смуглое тело свое отдавала легко и чисто; в доме ждала, напевая старинные песни.
Сам прибежавший, Лука-немой сопровождал везде господина, радуясь печальными глазами и усталым отроческим лицом. Молча следил, ни на минуту Флора не оставляя в его внезапно возвращенном весельи. Всё бы ходить по гордым дорогам, лежать на пестрой цветами траве, в голубую навзничь смотреть твердь без устали, петь простые сельские песни, заставляя немого дуть в двуствольную флейту! Тихим становищем белые, ярко белые, слепительно белые стояли над рощей и рекой облака; ждали. Со следами молока на губах, не бритый, с красным ртом целовал Флор Горго, забыв городскую томность, запахом лука пренебрегая. Лука немой плакал в углу. День за днём, как за цветком цветок в венок сплетаясь, шли чередой.
Однажды вечером, среди беспечной игры, стал Флор, словно отуманенный тоскою или невидимым врагом схваченный. Сразу охрипнув, молвил: «что это? откуда эта тьма? этот плен?» Лёг на низкую постель, отвернувшись к стенке, молча вздыхая. Тихо вошла Горго, обняв его, не глядящего. Отстранил её Флор, говоря: «Кто ты? не знаю тебя, не время: смотри, замок, загремев, пробудит спящего стража». Отступила, молча же, и немой снова вполз, как собака, поцеловав свесившуюся руку.
Ночь была душна для слуг, дремавших у входа во Флорову спальню. Один Лука оставался при господине, немой и преданный. Долгое время были слышны только шаги ходившего взад и вперёд Эмилия. Под утро забылись слуги тонким сном, предрассветным. Вдруг воздух разрезан был воплем, не похожим на человеческий голос. Казалось, неземное что-то прокрикнуло: «смерть!», будя раннее эхо.
Помедлив, слуги, стукнувшие в двери, впущены были в покой немым отроком с испуганным до неузнаваемости лицом. «Смерть, смерть!» — твердил он диким, непривыкшим произносить слова, голосом. Даже не поразившись звуками немого, слуги ринулись к постели, где, закинув почерневшую голову, недвижимо лежал господин. Лука вернулся, будто к покинутому месту, к кровати Флора, где и склонился на пол, бесшумно и быстро сломившись.
За медиком и управителем быстро сходили, неся зловещую новость.
Немой твердил, не переставая: «смерть», будто власть звука далась ему снова только для этого, одного этого слова.
Флор лежал, закинув почерневшее лицо и свесив безжизненную руку. Медик, осмотрев тело и за несомненную признав смерть, с удивлением показывал управителю узкий, тёмный и вздувшийся кровоподтёк на шее умершего, объяснить который было ничем невозможно. Единственный свидетель смерти Флора Эмилия, немой Лука, преодолевая божественное косноязычие чудесного страха, дар слова ему вернувшего, говорил:
— Смерть! смерть! опять заключён… ходит, ходит: лёг на постель, словно утомясь… ни слова мне не сказал; под утро захрипел, беспокоясь; бросился я к нему; взмахнув на меня глазами, завёл их, хрипя. Боги! утро сверкнуло в окно красным. Флор не двигался, почернев…
Забыли Луку в печали и скорбных хлопотах.
Чуть свет, на другое утро пробрался босой и оборванный старик, прося видеть Флора, никому не знакомый. Управитель вышел, думая найти какое-либо объяснение смерти господина. Пришелец был упорен и прост на вид. Вокруг лаяли стаей собаки.
— «Ты не знал, что господин Флор Эмилий скончался?».
— Нет. Всё равно. Я исполнял, что мне было приказано.
— «Кем?»
— Малхом.
— «Кто он?»
— Теперь — ушедший.
— «Он умер?»
— Вчера утром был повешен.
— «Он знал господина?»
— Нет. Он посылал ему, незнакомому, любовь и весть смерти. У вас заговорят немые.
— «Говорят уже», — сказал подошедший Лука, склоняясь к грязной руке старика.
— «Ты не взглянешь на усопшего?»
— К чему? Он очень изменился в лице?
— «Очень».
— Того тоже петля изменила. Большой знак имеет на шее…
— «Тебе много нужно говорить?»
— Нет, я ухожу.
— «Я иду с тобой!» — сказал Лука ласково незнакомцу.
Солнце уже окрасило розой двор и пронзительно вопли к небу пускали наёмные женщины, обнажая исхудалые груди.
