Всякій разъ, что Флоръ Эмилій быстро достигалъ противоположной, изъ того же краснаго съ блескомъ камня, стѣны онъ такъ стремительно оборачивалъ обратно свое поблѣднѣвшее лицо и столь звонкіе, столь непохожіе на обычную легкость его походки, шаги, что старикъ рабъ и нѣмой мальчикъ, сидѣвшій на полу, вздрагивали каждый разъ и взмахивали глазами, когда края голубой одежды господина задѣвали ихъ слегка при оборотахъ.
Утомившись какъ бы отъ метаній, онъ выслалъ старика, покачавъ головой съ закрытыми глазами въ знакъ отказа выслушивать хозяйственные доклады. Мальчикъ, подползши къ сидящему, поцѣловалъ ему колѣно, смотря въ глаза. Свистнувъ большого водолаза, они трое прошли въ садъ, гдѣ опять ходили другъ за другомъ: господинъ, молчавшій, большими шагами, нѣмой мальчикъ сѣменилъ, поспѣшая, помахивая большой головою, ступалъ водолазъ.
Успокоенный вторичной усталостью, Флоръ войдя въ домъ, продолжалъ уже начатое посланіе:
«… тебѣ покажется ребячествомъ, что я готовлюсь тебѣ сказать, но эта малость лишаетъ меня покоя и равновѣсія души, необходимыхъ всѣмъ, кто дорожитъ достоинствомъ человѣка. Ha-дняхъ я встрѣтила простолюдина, никогда мною не видѣннаго раньше, но столь знакомаго взгляда, что, раздѣляй я ученіе Брахмановъ о метампсихозѣ, я подумалъ бы, что мы съ нимъ встрѣчались въ предыдущей жизни. И страннѣе еще, что мысль объ этой встрѣчѣ, усилившись въ моей головѣ, какъ бобы разбухаютъ, положенные на ночь въ воду, не даетъ мнѣ покоя, и я готовъ самъ итти отыскивать этого человѣка, не рѣшаясь довѣряться другимъ, самъ стыдясь своей слабости. Можетъ быть, это зависитъ отъ несовершеннаго состоянія моего, здоровья: частыя головокруженія, безсонница, тоска и безпричинный страхъ не могутъ позволить считать его удовлетворительнымъ. У встрѣчнаго были необыкновенной свѣтлости сѣрые глаза при смуглой кожѣ и темныхъ волосахъ; ростомъ и сложеніемъ подобенъ мнѣ. Привѣтъ Кальпурніѣ, поцѣлуй дѣтей; амфоры я послалъ въ твой городской домъ уже давно. Еще разъ будь здоровъ».
Медикъ, помолчавъ, спросилъ: «Съ какимъ состояніемъ болѣе всего сходно твое, господинъ?».
— Я не-испытывалъ положеніе человѣка, заключеннаго въ темницу, но я думаю, что мое состояніе ближе всего подходитъ къ этому случаю, въ нѣкоторыхъ поръ стѣснены мои движенія, сама воля кажется ограниченной; хочу итти — и не могу, хочу дышать — задыхаюсь; смутное безпокойство и тоска владѣютъ мною.
Флоръ, уставъ будто говорить, умолкъ; поблѣднѣвшій снова началъ:
— Можетъ быть, на моё представленіе о темницѣ вліяетъ сонъ, мною видѣнный передъ болѣзнью.
— «Ты имѣлъ сновидѣнье?»
— Да, такое ясное, такое очевидное! И странно, оно продолжается какъ бы до сей поры и при желаніи (увѣренъ) я могъ бы безпрерывно пребывать въ немъ, считая тебя, другъ, призракомъ.
— «Тебя не волнуетъ его сказать мнѣ?»
— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣчалъ поспѣшно Эмилій, утирая капли пота, выступившаго на блѣдномъ лбу. Началъ будто вспоминая, съ усиліемъ, прерывисто, голосомъ, то вдругъ До крика доходящимъ, то падающимъ къ шелестящему шепоту.
— Никому не говори, что ты услышишь… клянись… можетъ, быть, это — самая правда. Я не знаю… я убилъ — не думай… это — тамъ, во снѣ. Бѣжалъ, долго брелъ, питаясь ягодами (помню: вишнями дикими), воруя хлѣбъ, молоко изъ сосцовъ коровъ въ полѣ, прямо. Ахъ, солнце жгло и пьянили болота! Войдя черезъ гаванскія ворота, я былъ задержанъ, какъ укравшій ножъ. Высокій рыжій торговецъ (да, «Титъ» его крикнули) меня держалъ, ослабѣвшаго, растерявшагося; рыжая женщина громко смѣялась, рыжая собака визжала между ногами, гвоздика валялась на мостовой, шли солдаты въ мѣди… меня ударили… солнце палило. Потомъ мракъ и душная прохлада. О, прохлада садовъ, свѣтлыхъ ключей, горнаго вѣтра, гдѣ ты?..
И Флоръ, обезсилѣвъ, смолкъ и склонился. Медикъ, сказавъ: «усни», вышелъ къ управителю говорить о больномъ. Нѣмой мальчикъ слушалъ, раскрывъ жадно глаза и ротъ. Къ вечеру Флоръ позвалъ старую няньку. Сидя на корточкахъ, старая, истощивъ сказки и дѣтскія воспоминанія, говорила безъ связи о томъ, что видѣли ея дряхлые глаза и слышали глохнущія уши. Кутаясь въ плащъ, шамкала нянька:
«Сынокъ, на-дняхъ у гаванскихъ воротъ видѣла я убійцу: ножъ былъ у него въ рукахъ, но ликъ не былъ ужасенъ; свѣтлы; ахъ, свѣтлы были глаза у него, темные волосы, мальчикъ на видъ. Зять мой, лавочникъ Титъ, его задержалъ»…
Флоръ закричалъ, схвативъ ее за руку:
— Не надо! не надо! уйди! Титъ, говоришь? Титъ, колдунья?
Мальчикъ испуганно вбѣжалъ на крики въ покой.
Много дней прошло еще въ этомъ бореніи, при чемъ не разъ говорилъ больной: «я не могу больше: это — выше моихъ силъ!» и изъ поблѣднѣвшаго сдѣлался какимъ-то почернѣвшимъ, снѣдаемый тайнымъ недугомъ. Темными кругами окаймились глаза его и голосъ выходилъ будто изъ пересохшаго горла. Всѣ ночи онъ не спалъ, мучая страхомъ нѣмого отрока.
Однажды утромъ, вставъ до свѣта, потребовалъ онъ шляпу и плащъ, будто собираясь въ путь. Старикъ удержался отъ вопроса, и лишь на взглядъ его къ отвѣтъ Флоръ промолвилъ:
— Ты будешь слѣдовать за мною!
Походка господина была снова легка и свободна; на впавшія щеки алыя, розы вернулъ румянецъ. Повороты по улицамъ и площадямъ вели ихъ далеко отъ дома, не давая отгадокъ рабу. Наконецъ, онъ рѣшился спросить, когда они стали, словно дойдя до цѣли.
— «Ты войдешь сюда, господинъ?»
— Да.
Флора голосъ безпечно зазвучалъ. Вошли въ тюрьму. Такъ какъ Флора Эмилія знали богатымъ и знатнымъ, то безъ труда, хоть и за плату, осмотрѣть, нѣтъ ли среди заточенныхъ его, будто бы бѣжавшаго недавно раба, допустили. Быстро, зорко обрыскалъ тюрьму до послѣдняго подвала, словно извѣстныхъ раньше глазъ взоромъ искалъ. Задохнувшись, спросилъ:
— Здѣсь всѣ заточенники? Больше нѣтъ?
— «Больше нѣтъ, господинъ. Вчера одинъ бѣжалъ»…
— Бѣжалъ?.. Имя?..
— «Малхъ».
— Малхъ? — будто прислушиваясь, повторилъ онъ, — свѣтлые глаза, смуглъ, черенъ волосомъ? — спрашивалъ радостный Флоръ.
— «Да, ты правъ, господинъ», — кивалъ головою тюремщикъ.
Веселъ былъ, какъ никогда, выйдя изъ зданія, Эмилій Флоръ, говорилъ какъ дитя, блестя глазами, не потерявшими темныхъ круговъ.
— Старый мой Муммъ, смотри: было ли когда такъ ласково небо, такъ дружественны деревья и травы?! Мы пойдемъ въ мои фермы пѣшкомъ; я буду ѣсть дикія вишни и пить молоко изъ коровьихъ сосцовъ прямо. Ласково дни протекутъ! Ты достанешь мнѣ дѣвушку, пахнущую травою, козой и слегка лукомъ; мы не возьмемъ нѣмого Луки въ деревню. Ахъ, старый Муммъ, не здоровъ ли я, какъ никогда? Облака — будто весною, будто весною!
Съ утра Флоръ радостно собирался въ дорогу, покидая привѣтливый домъ помѣстья, чтобы по узкимъ и широкимъ путямъ дѣлать продолжительныя прогулки. Найденная Горго была тиха, молчалива, покорна и проста, какъ телушка; смуглое тѣло свое отдавала легко и чисто; въ домѣ ждала, напѣвая старинныя пѣсни.
Самъ прибѣжавшій, Лука-нѣмой сопровождалъ вездѣ господина, радуясь печальными глазами и усталымъ отроческимъ лицомъ. Молча слѣдилъ, ни на минуту Флора не оставляя въ его внезапно возвращенномъ весельи. Все бы ходить по гордымъ дорогамъ, лежать на пестрой цвѣтами травѣ, въ голубую навзничь смотрѣть твердь безъ устали, пѣть простыя сельскія пѣсни, заставляя нѣмого дуть въ двуствольную флейту! Тихимъ становищемъ бѣлыя, ярко бѣлыя, слѣпительно бѣлыя стояли надъ рощей и рѣкой облака; ждали. Со слѣдами молока на губахъ, не бритый, съ краснымъ ртомъ цѣловалъ Флоръ Горго, забывъ городскую томность, запахомъ лука пренебрегая. Лука нѣмой плакалъ въ углу. День за днемъ, какъ за цвѣткомъ цвѣтокъ въ вѣнокъ сплетаясь, шли чередой.
Однажды вечеромъ, среди безпечной игры, сталъ Флоръ, словно отуманенный тоскою или невидимымъ врагомъ схваченный. Сразу охрипнувъ, молвилъ: «что это? откуда эта тьма? этотъ плѣнъ?» Легъ на низкую постель, отвернувшись къ стѣнкѣ, молча вздыхая. Тихо вошла Горго, обнявъ его, не глядящаго. Отстранилъ ее Флоръ, говоря: «Кто ты? не знаю тебя, не время: смотри, замокъ, загремѣвъ, пробудитъ спящаго стража». Отступила, молча же, и нѣмой снова вползъ, какъ собака, поцѣловавъ свѣсившуюся руку.
Ночь была душна для слугъ, дремавшихъ у входа во Флорову спальню. Одинъ Лука оставался при господинѣ, нѣмой и преданный. Долгое время были слышны только шаги ходившаго взадъ и впередъ Эмилія. Подъ утро забылись слуги тонкимъ сномъ, предразсвѣтнымъ. Вдругъ воздухъ разрѣзанъ былъ воплемъ, не похожимъ на человѣческій голосъ. Казалось, неземное что-то прокрикнуло: «смерть!», будя раннее эхо.
Помедливъ, слуги, стукнувшіе въ двери, впущены были въ покой нѣмымъ отрокомъ съ испуганнымъ до неузнаваемости лицомъ. «Смерть, смерть!» — твердилъ онъ дикимъ, непривыкшимъ произносить слова, голосомъ. Даже не поразившись звуками нѣмого, слуги ринулись къ постели, гдѣ, закинувъ почернѣвшую голову, недвижимо лежалъ господинъ. Лука вернулся, будто къ покинутому мѣсту, къ кровати Флора, гдѣ и склонился на полъ, безшумно и быстро сломившись.
За медикомъ и управителемъ быстро сходили, неся зловѣщую новость.
Нѣмой твердилъ, не переставая: «смерть», будто власть звука далась ему снова только для этого, одного этого слова.
Флоръ лежалъ, закинувъ почернѣвшее лицо и свѣсивъ безжизненную руку. Медикъ, осмотрѣвъ тѣло и за несомнѣнную признавъ смерть, съ удивленіемъ показывалъ управителю узкій, темный и вздувшійся кровоподтекъ на шеѣ умершаго, объяснить который было ничѣмъ невозможно. Единственный свидѣтель смерти Флора Эмилія, нѣмой Лука, преодолѣвая божественное косноязычіе чудеснаго страха, даръ слова ему вернувшаго, говорилъ:
— Смерть! смерть! опять заключенъ… ходитъ, ходитъ: легъ на постель, словно утомясь… ни слова мнѣ не сказалъ; подъ утро захрипѣлъ, безпокоясь; бросился я къ нему; взмахнувъ на меня глазами, завелъ ихъ, хрипя. Боги! утро сверкнуло въ окно краснымъ. Флоръ не двигался, почернѣвъ…
Забыли Луку въ печали и скорбныхъ хлопотахъ.
Чуть свѣтъ, на другое утро пробрался босой и оборванный старикъ, прося видѣть Флора, никому не знакомый. Управитель вышелъ, думая найти какое-либо объясненіе смерти господина. Пришелецъ былъ упоренъ и простъ на видъ. Вокругъ лаяли стаей собаки.
— «Ты не зналъ, что господинъ Флоръ Эмилій скончался?».
— Нѣтъ. Все равно. Я исполнялъ, что мнѣ было приказано.
— «Кѣмъ?»
— Малхомъ.
— «Кто онъ?»
— Теперь — ушедшій.
— «Онъ умеръ?»
— Вчера утромъ былъ повѣшенъ.
— «Онъ зналъ господина?»
— Нѣтъ. Онъ посылалъ ему, незнакомому, любовь и вѣсть смерти. У васъ заговорятъ нѣмые.
— «Говорятъ уже», — сказалъ подошедшій Лука, склоняясь къ грязной рукѣ старика.
— «Ты не взглянешь на усопшаго?»
— Къ чему? Онъ очень измѣнился въ лицѣ?
— «Очень».
— Того тоже петля измѣнила. Большой знакъ имѣетъ на шеѣ…
— «Тебѣ много нужно говорить?»
— Нѣтъ, я ухожу.
— «Я иду съ тобой!» — сказалъ Лука ласково незнакомцу.
Солнце уже окрасило розой дворъ и пронзительно вопли къ небу пускали наемныя женщины, обнажая исхудалыя груди.
