очень красивый; у него было красное, пылавшее лицо и волосы вились; мнѣ онъ показался пьянымъ. И Штрупъ сказалъ: «Ѳедоръ, проводите барышню».
— «Да будетъ воля Твоя» — пѣли уже другое въ церкви; голоса на паперти, уже примиренные, тихо журчали безъ криковъ; женщина, казалось, тихонько плакала.
— Все-таки это ужасно! — промолвилъ Ваня.
— Ужасно, — какъ эхо повторила Ната: — а для меня тѣмъ болѣе: я такъ любила этого человѣка, — и она заплакала.
Ваня недружелюбно смотрѣлъ на какъ-то вдругъ постарѣвшую, нѣсколько обрюзгшую дѣвушку съ припухлымъ ртомъ, съ веснушками, теперь слипшимися въ сплошныя коричневатыя пятна, съ растрепанными рыжими волосами и спросилъ:
— Развѣ ты любила Ларіона Дмитріевича?
Та молча кивнула головой и, помолчавъ, начала необычно ласково:
— Ты, Ваня, не переписываешься съ нимъ теперь?
— Нѣтъ, я даже адреса его не знаю, вѣдь онъ квартиру въ Петербургѣ бросилъ.
— Всегда можно найти.
— А что, если бъ я и переписывался?
— Нѣтъ, такъ, ничего.
очень красивый; у него было красное, пылавшее лицо и волосы вились; мне он показался пьяным. И Штруп сказал: «Федор, проводите барышню».
— «Да будет воля Твоя» — пели уже другое в церкви; голоса на паперти, уже примиренные, тихо журчали без криков; женщина, казалось, тихонько плакала.
— Всё-таки это ужасно! — промолвил Ваня.
— Ужасно, — как эхо повторила Ната: — а для меня тем более: я так любила этого человека, — и она заплакала.
Ваня недружелюбно смотрел на как-то вдруг постаревшую, несколько обрюзгшую девушку с припухлым ртом, с веснушками, теперь слипшимися в сплошные коричневатые пятна, с растрепанными рыжими волосами и спросил:
— Разве ты любила Лариона Дмитриевича?
Та молча кивнула головой и, помолчав, начала необычно ласково:
— Ты, Ваня, не переписываешься с ним теперь?
— Нет, я даже адреса его не знаю, ведь он квартиру в Петербурге бросил.
— Всегда можно найти.
— А что, если б я и переписывался?
— Нет, так, ничего.
