рой чудились рожки охоты въ шелестѣ листьевъ.
— Вотъ апоѳеозъ любви! Безъ ночи и смерти это была бы величайшая пѣснь страсти, и сами очертанія мелодіи и всей сцены какъ ритуальны, какъ подобны гимнамъ! — говорилъ Уго совсѣмъ поблѣднѣвшему Ванѣ.
Штрупъ, не оборачивяясь, смотрѣлъ въ бинокль на ложу противъ нихъ, гдѣ сидѣли тѣсно другъ къ другу бѣлокурый художникъ и небольшая женщина съ ярко-черными волнистыми волосами, стоячими бѣлесоватыми огромными глазами на блѣдномъ, не нарумяненномъ лицѣ, съ густо краснымъ, большимъ ртомъ, въ ярко-желтомъ, вышитомъ золотомъ платьѣ, замѣтная, претенціозная и съ подбородкомъ вульгарнымъ и рѣшительнымъ до безумія. И Ваня машинально слушалъ разсказы о похожденіяхъ этой Вероники Чибо, гдѣ сплетались разныя имена мужчинъ и женщинъ, погибшихъ черезъ нее.
— Она — полнѣйшая негодяйка, — доносился голосъ Уго, — типъ XVI вѣка.
— О! слишкомъ шикарно для нее! Просто — поганая баба, — и самыя грубыя названія слышались изъ устъ корректныхъ кавалеровъ, глядѣвшихъ съ желаніемъ на это желтое
рой чудились рожки охоты в шелесте листьев.
— Вот апофеоз любви! Без ночи и смерти это была бы величайшая песнь страсти, и сами очертания мелодии и всей сцены как ритуальны, как подобны гимнам! — говорил Уго совсем побледневшему Ване.
Штруп, не оборачивяясь, смотрел в бинокль на ложу против них, где сидели тесно друг к другу белокурый художник и небольшая женщина с ярко-черными волнистыми волосами, стоячими белесоватыми огромными глазами на бледном, не нарумяненном лице, с густо красным, большим ртом, в ярко-желтом, вышитом золотом платье, заметная, претенциозная и с подбородком вульгарным и решительным до безумия. И Ваня машинально слушал рассказы о похождениях этой Вероники Чибо, где сплетались разные имена мужчин и женщин, погибших через нее.
— Она — полнейшая негодяйка, — доносился голос Уго, — тип XVI века.
— О! слишком шикарно для нее! Просто — поганая баба, — и самые грубые названия слышались из уст корректных кавалеров, глядевших с желанием на это желтое
