— Голубой, ужъ такой голубой, и розовые разводы, — неслось изъ женской комнаты.
— Ваше здоровье! Арина Дмитріевна, ваше здоровье! — кричали мужчины, торопившейся на кухню хозяйкѣ.
Стулья какъ-то разомъ зашумѣли и всѣ стали молча креститься на иконы въ углу; Фроська уже тащила самоваръ, и Арина Дмитріевна хлопотала, чтобы гости не расходились далеко до чая.
— Неужели тебѣ нравится эта жизнь, — спрашивала Ната Ваню, пошедшаго ихъ проводить отъ сорокинскихъ собакъ по двору.
— Нѣтъ, но бываетъ и хуже.
— Рѣдко, — замѣтила Анна Николаевна, — снова пріотворяя калитку, чтобы освободить захлопнутый подолъ сѣраго шелковаго платья.
— Сядемъ здѣсь, Ната, я хотѣлъ бы поговорить съ тобой.
— Сядемъ, пожалуй. О чемъ же ты хочешь говорить? — сказала дѣвушка, садясь на скамью подъ тѣнь большихъ березъ рядомъ съ Ваней. Въ стоявшей въ сторонѣ церкви производился ремонтъ и въ открытыя двери
— Голубой, уж такой голубой, и розовые разводы, — неслось из женской комнаты.
— Ваше здоровье! Арина Дмитриевна, ваше здоровье! — кричали мужчины, торопившейся на кухню хозяйке.
Стулья как-то разом зашумели и все стали молча креститься на иконы в углу; Фроська уже тащила самовар, и Арина Дмитриевна хлопотала, чтобы гости не расходились далеко до чая.
— Неужели тебе нравится эта жизнь, — спрашивала Ната Ваню, пошедшего их проводить от сорокинских собак по двору.
— Нет, но бывает и хуже.
— Редко, — заметила Анна Николаевна, — снова приотворяя калитку, чтобы освободить захлопнутый подол серого шелкового платья.
— Сядем здесь, Ната, я хотел бы поговорить с тобой.
— Сядем, пожалуй. О чём же ты хочешь говорить? — сказала девушка, садясь на скамью под тень больших берез рядом с Ваней. В стоявшей в стороне церкви производился ремонт и в открытые двери
