стѣть лицо съ черными безъ блеска глазами и тонкимъ извилистымъ ртомъ.
— Вѣдь это единственный разъ, что Вагнеръ касается древности, — замѣтилъ Даніилъ Ивановичъ, — и я не разъ слышалъ эту оперу, но безъ переработанной сцены съ Венерой, и всегда думалъ, что по мысли она съ «Парсифалемъ» — однородные и величайшіе замыслы Вагнера; но я не понимаю и не хочу ихъ заключенія: къ чему это отреченье? аскетизмъ? Ни характеръ генія Вагнера, ничто не влекло къ такимъ концамъ!
— Музыкально эта сцена не особенно вяжется съ прежде написаннымъ, и Венера нѣсколько подражаетъ Изольдѣ.
— Вамъ, какъ музыканту, это лучше знать, но смыслъ и идея, это — достоянье уже поэта и философа.
— Аскетизмъ — это, въ сущности, наиболѣе противоестественное явленіе, и цѣломудріе нѣкоторыхъ животныхъ — чистѣйшій вымыселъ.
Имъ подали крѣпкаго мороженаго и воды въ большихъ бокалахъ на высокихъ ножкахъ. Кафэ нѣсколько пустѣлъ, и музыканты повторяли уже свои пьесы.
— Вы завтра уѣзжаете? — спрашивалъ Уго, поправляя красную гвоздику въ петлицѣ.
стеть лицо с черными без блеска глазами и тонким извилистым ртом.
— Ведь это единственный раз, что Вагнер касается древности, — заметил Даниил Иванович, — и я не раз слышал эту оперу, но без переработанной сцены с Венерой, и всегда думал, что по мысли она с «Парсифалем» — однородные и величайшие замыслы Вагнера; но я не понимаю и не хочу их заключения: к чему это отреченье? аскетизм? Ни характер гения Вагнера, ничто не влекло к таким концам!
— Музыкально эта сцена не особенно вяжется с прежде написанным, и Венера несколько подражает Изольде.
— Вам, как музыканту, это лучше знать, но смысл и идея, это — достоянье уже поэта и философа.
— Аскетизм — это, в сущности, наиболее противоестественное явление, и целомудрие некоторых животных — чистейший вымысел.
Им подали крепкого мороженого и воды в больших бокалах на высоких ножках. Кафе несколько пустел, и музыканты повторяли уже свои пьесы.
— Вы завтра уезжаете? — спрашивал Уго, поправляя красную гвоздику в петлице.
