тесь со мной англійскимъ; да никто и не спроситъ, куда и зачѣмъ вы ходите. Пожалуйста, Ваня, приходите.
— Хорошо. А развѣ вы поругались съ Натой? Вы на ней не женитесь? — спрашивалъ Ваня, не оборачивая головы.
— Нѣтъ, — серьезно сказалъ Штрупъ.
— Это, знаете ли, очень хорошо, что вы на ней не женитесь, потому что она страшно противная, совершенная лягушка! — вдругъ разсмѣялся, повернувшись всѣмъ лицомъ къ Штрупу, Ваня и зачѣмъ-то схватилъ его руку.
— Это занятно, насколько мы видимъ то, что желаемъ видѣть, и понимаемъ то, что ищется нами. Какъ въ греческихъ трагикахъ, римляне и романскіе народы XVII-го вѣка усмотрѣли только три единства, XVIII-й вѣкъ — раскатистыя тирады и освободительныя идеи, романтики — подвиги высокаго героизма и нашъ вѣкъ — острый оттѣнокъ первобытности и Клингеровскую осіянность далей…
Ваня слушалъ, осматривая еще залитую вечернимъ солнцемъ комнату: по стѣнамъ — полки до потолка съ непереплетенными кни-
тесь со мной английским; да никто и не спросит, куда и зачем вы ходите. Пожалуйста, Ваня, приходите.
— Хорошо. А разве вы поругались с Натой? Вы на ней не женитесь? — спрашивал Ваня, не оборачивая головы.
— Нет, — серьезно сказал Штруп.
— Это, знаете ли, очень хорошо, что вы на ней не женитесь, потому что она страшно противная, совершенная лягушка! — вдруг рассмеялся, повернувшись всем лицом к Штрупу, Ваня и зачем-то схватил его руку.
— Это занятно, насколько мы видим то, что желаем видеть, и понимаем то, что ищется нами. Как в греческих трагиках, римляне и романские народы XVII-го века усмотрели только три единства, XVIII-й век — раскатистые тирады и освободительные идеи, романтики — подвиги высокого героизма и наш век — острый оттенок первобытности и Клингеровскую осиянность далей…
Ваня слушал, осматривая еще залитую вечерним солнцем комнату: по стенам — полки до потолка с непереплетенными кни-
