смотрѣть на его лицо, чтобы понять это. Я ничего не утверждаю, такъ какъ нельзя ручаться ни за что, но я вижу, что онъ погибаетъ и вижу, отчего, и меня это бѣситъ потому, что я его очень люблю и цѣню, и потому я въ равной мѣрѣ ненавижу и Чибо, и Блонскую.
Орсини докурилъ свою папиросу и вошелъ въ домъ, и Ваня, оставшись одинъ, все думалъ о сутуловатомъ молодомъ художникѣ со свѣтлыми, кудрявыми волосами и острой бородой, и со свѣтлыми, сѣрыми, очень выпуклыми, подъ густыми бровями цвѣта старого золота, глазами, насмѣшливыми и печальными. И почему-то ему вспомнился Штрупъ.
Изъ залы доносился голосъ m-me Монье, птичій и аффектированный:
— Помните, у Сегантини, геній съ огромными крыльями надъ влюбленными, у источника на высотахъ? Это у самихъ любящихъ должны бы быть крылья, у всѣхъ смѣлыхъ, свободныхъ, любящихъ.
— Письмо отъ Ивана Странникъ; милая женщина! Посылаетъ намъ поклонъ и благословенье Анатоля Франса. Цѣлую имя твое, великій учитель.
— Ваша? на слова д’Аннунціо? Конечно, разумѣется, что же вы молчали?
смотреть на его лицо, чтобы понять это. Я ничего не утверждаю, так как нельзя ручаться ни за что, но я вижу, что он погибает и вижу, отчего, и меня это бесит потому, что я его очень люблю и ценю, и потому я в равной мере ненавижу и Чибо, и Блонскую.
Орсини докурил свою папиросу и вошел в дом, и Ваня, оставшись один, всё думал о сутуловатом молодом художнике со светлыми, кудрявыми волосами и острой бородой, и со светлыми, серыми, очень выпуклыми, под густыми бровями цвета старого золота, глазами, насмешливыми и печальными. И почему-то ему вспомнился Штруп.
Из залы доносился голос m-me Монье, птичий и аффектированный:
— Помните, у Сегантини, гений с огромными крыльями над влюбленными, у источника на высотах? Это у самих любящих должны бы быть крылья, у всех смелых, свободных, любящих.
— Письмо от Ивана Странник; милая женщина! Посылает нам поклон и благословенье Анатоля Франса. Целую имя твое, великий учитель.
— Ваша? на слова д’Аннунцио? Конечно, разумеется, что же вы молчали?
