— Вотъ вамъ со стороны, можетъ быть, понятнѣй и виднѣй, чѣмъ намъ самимъ наша жизнь, вѣра, обряды, и люди наши вами поняты могутъ быть, а вы ими — нѣтъ, или только одна ваша часть, не главнѣйшая, поймется тятенькой или стариками нашими, и всегда вы бы были чужанинъ, внѣшній. Ничего тутъ не подѣлаешь! Я васъ самихъ, Ванечка, какъ бы ни любилъ, ни уважалъ, а чувствую, что есть въ васъ, что меня давитъ и смущаетъ. И отцы наши, и дѣды наши по разному жили, думали, знали и намъ самимъ не сравняться еще съ вами, — въ чемъ-нибудь разница да скажется, и одно желаніе тутъ ничего не сдѣлаетъ.
Снова умолкъ Сашинъ голосъ, и долго было слышно только совсѣмъ далекое пѣніе изъ открытыхъ дверей молельны.
— А какъ же Марья Дмитріевна?
— Что Марья Дмитріевна?
— Какъ она думаетъ, уживается?
— Кто ее знаетъ какъ; богомольна и о мужѣ скучаетъ.
— Давно ея мужъ умеръ?
— Давно, ужъ лѣтъ восемь, я еще совсѣмъ мальчишкой былъ.
— Славная она у васъ.
— Вот вам со стороны, может быть, понятней и видней, чем нам самим наша жизнь, вера, обряды, и люди наши вами поняты могут быть, а вы ими — нет, или только одна ваша часть, не главнейшая, поймется тятенькой или стариками нашими, и всегда вы бы были чужанин, внешний. Ничего тут не поделаешь! Я вас самих, Ванечка, как бы ни любил, ни уважал, а чувствую, что есть в вас, что меня давит и смущает. И отцы наши, и деды наши по разному жили, думали, знали и нам самим не сравняться еще с вами, — в чём-нибудь разница да скажется, и одно желание тут ничего не сделает.
Снова умолк Сашин голос, и долго было слышно только совсем далекое пение из открытых дверей молельны.
— А как же Марья Дмитриевна?
— Что Марья Дмитриевна?
— Как она думает, уживается?
— Кто ее знает как; богомольна и о муже скучает.
— Давно её муж умер?
— Давно, уж лет восемь, я еще совсем мальчишкой был.
— Славная она у вас.
