Из мира «бывших людей» (Экоут; Веселовская)/1910 (ДО)/2

Изъ міра „бывшихъ людей“
авторъ Жоржъ Экоутъ (1854—1927), пер. Марія Васильевна Веселовская (1877—1937)

Оригинал: фр. L’autre vue. — Перевод опубл.: 1904 (ориг.) 1910 (пер.). Источникъ: Ж. Экоутъ. Изъ міра „бывшихъ людей“ = L’autre vue. — М.: Современныя проблемы, 1910. — С. 29—135.

II.

ОБОРВАНЦЫ ВЪ БАРХАТНОЙ ОДЕЖДѢ.

Mon âme est maternelle ainsi
qu’une patrie
Et je préfère au lys un pleur
de sacripant.

Сенъ-Поль-Ру.

«Я никогда не былъ такъ влюбленъ въ жизнь, какъ сейчасъ; никогда еще съ такой симпатіей не относился я къ окружающему меня міру.

Моя ли собственная зрѣлость сообщила эту прелесть и этотъ чудный вкусъ созрѣвшаго плода моей обстановкѣ и моимъ излюбленнымъ существамъ и наполнила ихъ ароматомъ амброзіи? Часто я наслаждаюсь до слезъ. Міръ для меня слишкомъ хорошъ.

Ахъ! Здѣшніе жители! Бѣдняки! Втеченіе сколькихъ лѣтъ я изучаю ихъ! Жду, не дождусь, чтобы слиться съ ними. Я знаю, я клянусь, что ни въ одной странѣ нѣтъ молодцовъ съ такой внѣшностью, такими жестами и такою одеждою! Можетъ быть, черезъ двадцать лѣтъ появится большее число подобныхъ лицъ, даже у насъ, даже изъ этого чернозема, пропитаннаго удобреніемъ? Будутъ ли лавки, торгующія всякимъ скарбомъ, поставлять одежду для покупателей, съ такой мѣстной окраской? Будутъ ли нищіе въ будущемъ предоставлены бархатной одеждѣ, какъ теперь? Кромѣ того, будутъ ли подобные драчуны въ будущемъ говорить на томъ же языкѣ, будутъ ли у нихъ такіе же пріемы? Будутъ ли слова отличаться въ ихъ горлѣ и ихъ устахъ столь-же интересной приправой? Будутъ ли они забавляться тѣми же играми, одинаковыми шутками? Можетъ быть, физіономія первоначальныхъ людей измѣнится, какъ внѣшній видъ ихъ хижинъ? Народы исчезаютъ или, по крайней мѣрѣ, возобновляются и выдерживаютъ неизбѣжныя помѣси…

Одновременно-меланхолическая и успокоительная мысль, т. к. мнѣ пріятно, что я явился въ этотъ моментъ жизни, а не въ другой, скорѣе здѣсь, чѣмъ гдѣ нибудь далеко, — и изучилъ на свободѣ этихъ декоративныхъ и сильныхъ весельчаковъ!..

Если вѣрить итальянскимъ картинамъ, статуямъ во Флоренціи, Греціи, нѣкоторымъ нищимъ или бѣднякамъ, изображеннымъ Веласкесомъ или Мурилльо, чувствовалось много пластичности у людей въ другія эпохи и подъ другими небесами. Увы, наши художники изображали всегда только уродство и все гротесковое. Если исключить нѣсколькихъ молодыхъ пастуховъ у Жорденса или нѣсколькихъ помощниковъ палачей у Рубенса, на древнихъ картинахъ мы встрѣчаемъ только безобразныхъ уродовъ и ханжей. Ванъ-Дейкъ пренебрегъ нашими юношами ради ихъ младшихъ англійскихъ братьевъ. Въ настоящее время — не лучше. Неужели красивые типы нашей страны навсегда поблекнутъ, не встрѣтивъ оцѣнившихъ ихъ, усердныхъ кистей художниковъ? Въ ожиданіи этого, я, такъ сильно желавшій написать ихъ, очень благодаренъ моимъ молодымъ оборванцамъ, что они осчастливили меня своею близостью, и я такъ сильно пропитался ими, что чувствую себя всецѣло во власти ихъ чаръ. Они могли бы стать частицей моего существа, эти смѣшные, нескладные, умилительные и рѣзкіе люди, благовонные и дерзкіе, распускающіеся въ это время точно цвѣты на нашей мостовой! Я уподобляюсь имъ, сливаюсь съ ними, какъ бы всасываю въ себя ихъ въ эстетическомъ отношеніи. Сообразно своей роли, они превосходятъ другъ друга, они находятъ свое выраженіе, свое высокое назначеніе. Ни одинъ изъ нихъ не имѣетъ себѣ равнаго въ прошломъ и не будетъ имѣть въ будущемъ, и все это — несмотря на ихъ сходство и общее сродство. Насладимся этой безпокойной современностью; изучимъ настоящую эпоху съ лучшими ея представителями, съ тѣми, кто украшаетъ настоящій моментъ и дѣлаетъ его болѣе патетическимъ. Я хочу пропитаться ихъ взглядами, насытить ими свою фантазію… Въ этомъ заключается мой патріотизмъ; и никто сильнѣе меня не привязанъ къ полосѣ земли, производящей такіе человѣческіе побѣги; я привязанъ къ ней всею своей способностью любить, всѣми чувствами, всѣми порами, движеніями моихъ сосковъ, самыми интимными функціями моего организма…

— «Я признаюсь, сказалъ бы Бергманъ — мнѣ кажется, что я слышу его отсюда, — что подобный видъ любви къ своей родинѣ и своему народу переходитъ всякую границу. Между тѣмъ я хвастаюсь, что я хорошій патріотъ. Я радуюсь числу рожденій и браковъ въ Бельгіи, я не меньше интересуюсь числомъ привозимыхъ къ намъ товаровъ и нашихъ торговыхъ вывозовъ, повышеніемъ нашихъ общественныхъ фондовъ, развитіемъ и расширеніемъ нашей торговли; я чувствую себя, такъ сказать, польщеннымъ почестями, которыя оказываются бельгійскимъ производствамъ на всемірныхъ выставкахъ; съ нѣкоторою гордостью я смотрю, какъ проходятъ наши запыленные и загорѣлые солдаты, возвращаясь съ большихъ маневровъ; то же самое я ощущаю при возвращеніи нашихъ музыкантовъ, украшенныхъ лаврами и медалями, съ какого нибудь празднества за-границей; я выпрямляюсь и мое сердце бьется въ тактъ брабансонны; трехцвѣтный національный флагъ веселитъ мои взоры. Несмотря на мои демократическія чувства, я питаю сыновнее чувство къ нашему правителю. Въ Палатѣ депутатовъ династія не имѣетъ болѣе горячаго приверженца, чѣмъ я. Но, что касается того, чтобы интересоваться внѣшностью нашихъ соотечественниковъ, физіономіей людей самаго низкаго званія, отбросовъ нашего населенія, то мысль посмотрѣть ихъ вблизи, изучать ихъ съ такою настойчивостью не приходила мнѣ въ голову! Вотъ такъ красивые объекты для восторга и раздумья, эти бездѣльники! Въ особенности, когда ихъ тысячи! А Лоранъ считаетъ ихъ столь же цѣнными, какъ соль земли. И изъ любви къ этой породѣ и къ этимъ пряностямъ онъ обожаетъ свою обильную родину. Разумѣется, босяки поразились бы первые этому культу моего экзальтированнаго родственника. Они были бы даже смущены, сознавая, что вызвали такую любовь, и обижены такимъ предпочтеніемъ».

Ты думаешь, кузенъ?

Многіе отличаются только временной красотой. Они проходятъ, какъ цвѣтокъ, рѣдкое насѣкомое. Скороспѣлые, они слишкомъ быстро созрѣваютъ. Нѣтъ ничего интенсивнѣе, чѣмъ атмосфера ихъ среды. Они блекнутъ также преждевременно. Ихъ жизнь кажется только зарей, юностью. Къ счастью, они такъ же плодотворны, какъ и эфемерны, и ихъ потомство вскорѣ напоминаетъ мнѣ ихъ, доставляя высшее наслажденіе. Въ какомъ возрастѣ предпочитаю я ихъ? При приближеніи рекрутскаго набора, и иногда еще раньше, въ пору, когда ученіе какому нибудь мастерству и первыя продѣлки начинаютъ придавать имъ грубость, въ пору перехода къ разумному возрасту, появленія пушка у губъ и перваго признака бороды; въ пору этой столь раздражающей возмужалости у мальчиковъ, воспитанныхъ по волѣ Божіей, затѣмъ подхваченныхъ безстыдными «наставниками»; въ пору, когда и линяющія птицы, спѣсивыя, угрюмыя, чваняющіяся порокомъ и цинизмомъ, также расточаютъ неловкую ласку и наивно облегчаютъ свое напряженіе; въ пору, когда онѣ проказничаютъ, отдаваясь со всею вольностью своимъ желаніямъ искреннихъ, хищныхъ воробьевъ, драчуновъ и сластолюбцевъ.

Смѣшная одежда моихъ оборванцевъ подвергается прихотямъ моды, подобно одеждѣ свѣтскихъ людей; существуютъ медленныя колебанія, менѣе радикальныя, чѣмъ наверху лѣстницы, но характерныя. Если они не ходятъ съ босыми ногами, — а сколько изъ этихъ ногъ, покрытыхъ мозолями и запыленныхъ, выступаетъ такъ трогательно изъ рубищъ и бахромы ихъ „folzar'ов“, — они носятъ деревянные башмаки, бѣлые или желтые, очень блѣдные или оранжевые, какъ голландскій сыръ. Можно встрѣтить башмаки съ загнутымъ кончикомъ, точно крючекъ коньковъ или носъ гондолы, съ рисункомъ въ различныхъ краскахъ, высѣченные, даже позолоченные, покрытые фигурами и атрибутами, — цѣлая чудесно-дикая фантазія!…

Иногда моимъ любимцамъ бываетъ знакома роскошь, когда они носятъ кожаные башмаки. Изъ нихъ виденъ только кончикъ — изъ-за гетры, или чего-то похожаго на ступню слона, что образуется низомъ панталонъ, верхняя часть которыхъ должна обтягивать поясницу.

Въ другіе дни они живутъ въ крайней бѣдности, — разставаясь съ ней и снова къ ней возвращаясь, по доброй волѣ; тогда они надѣнутъ желтые башмаки на свои носки, оттѣнка дрожжей, или заставятъ стучать тяжелые сапоги съ съ большими гвоздями. Эти гвозди — цѣлая роскошь!

Обыкновенно они ходятъ одѣтые въ этотъ полосатый бархатъ, который — безъ ущерба для другихъ тоновъ, мастичнаго, резедоваго или бутылочнаго — переходитъ цѣлую гамму коричневаго оттѣнка, начиная съ золотистаго или огненно-рыжаго, до сигарнаго или шоколаднаго. Если имъ не удается одѣться во все бархатное, ихъ ноги, по крайней мѣрѣ, одѣты въ эту прелестную матерію, столь пріятную для глазъ, какъ ватное пальто для осязанія, въ этотъ бархатъ, словно полученный изъ кошачей шерсти, тепловатый, какъ мѣхъ, можно было бы сказать: наэлектризованный реакціею ходьбы, движеніями, играми и драками его собственниковъ. Съ теченіемъ времени этотъ бархатъ на одеждѣ только улучшается, какъ вино и сигары. На локтяхъ, спинѣ и колѣняхъ, матерія начинаетъ блестѣть, затѣмъ вытираться до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, подъ рубищами, постоянно подвергавшимися починкѣ, тѣло показываетъ свой оттѣнокъ пеклеваннаго хлѣба или копченой рыбы. Чаще всего они ходятъ безъ куртки, безъ матросской темно-синей блузы, а надѣваютъ вязанные джерсе, тоже синіе, но иногда и различныхъ цвѣтовъ, полосатые, подобно трико гребцовъ на шлюпкѣ или акробатовъ. Это трико съ вырѣзомъ показываетъ ихъ грубую и здоровую шею, какъ у матросовъ. Какъ красиво держатся и какъ красиво сложены мои молодцы въ этой эластичной одеждѣ! Если они употребляютъ рубашку, они выбираютъ ее изъ фланели и, непремѣнно, цвѣтную. Очень рѣдко они прибѣгаютъ къ пыткѣ накрахмаленнаго ошейника; они почти всегда избѣгаютъ галстуха, если только ихъ рубашка, довольно декольтированная, не имѣетъ отложного воротника, подъ который они протягиваютъ видимый для глаза широкій галстухъ, шарфъ, завязанный по-матросски или шнурокъ съ разноцвѣтными кисточками. Никогда они не носятъ никакого пальто, или же только въ томъ случаѣ, когда оно одно закрываетъ ихъ тѣло. Но зимой всѣ закутываютъ себѣ затылокъ и горло до самаго носа въ одинъ изъ этихъ широкихъ платковъ, концы которыхъ они откидываютъ на спину въ то время, какъ ноги дрожатъ въ обуви, почти обратившейся въ корпію.

Изъ всей одежды оборванцевъ фуражка чаще всего подвергается модѣ. Одно время, они носили ее съ желтымъ, какъ клювъ дрозда, козырькомъ, что подчеркивало наглый и насмѣшливый характеръ столькихъ физіономій. Затѣмъ имъ захотѣлось носить фуражку изъ зеленой шерсти или шведскую, какъ у игроковъ въ крикетъ, или жокейку, надвинутую на уши. Но одинъ образецъ ихъ фуражки упорно держится, къ тому же — самый кокетливый, и они часто возвращаются къ нему по инстинкту, хотя и осмѣливаются иногда приниматься за другой: это матросская фуражка, съ широкимъ, плоскимъ козырькомъ, большею частью лакированнымъ, называемая «клипсонъ». Необходимо, чтобы этотъ головной уборъ былъ запрокинутъ къ шеѣ и надвинутъ на ухо, причемъ козырекъ долженъ смѣло торчать къ небу, немного параллельно часто попадающемуся у нихъ вздернутому носу и чуткимъ ноздрямъ. Таковъ обычай! Часто наши хлыщи носятъ зеленоватую фетровую шляпу съ широкими полями, поднятыми или опущенными; головной уборъ, который даетъ просторъ фантазіи и непринужденности, причемъ углубленіе и кулачные удары придаютъ ему форму въ зависимости отъ настроенія того, кто его надѣваетъ.

Въ своей Исповѣди одного курильщика опіума, Томасъ де-Квинси отзывается съ похвалой объ одномъ опытѣ, который состоитъ въ томъ, чтобы въ субботу вечеромъ, когда рабочіе получили свою плату, присоединяться къ ихъ числу, погрузиться, такъ сказать, въ толпу, и побродить въ таинственныхъ, запутанныхъ улицахъ, среди этихъ грязныхъ жилищъ, гдѣ ютится суетливый народъ, отдѣленный и загнанный, точно въ старинномъ гетто и больницахъ для прокаженныхъ. Тамъ надо проникнуть вслѣдъ за ними въ глубь тавернъ и трактировъ, гдѣ всѣ эти бѣдняки собираются, чтобы истратить полученную заработанную плату и немного развлечься. Пребываніе тамъ очень пріятно, дѣйствуетъ даже успокоительно; этотъ спускъ въ соціальный адъ, указанный Квинси, исходилъ изъ прекрасной натуры. Но при этомъ сближеніи различныхъ сословій онъ ограничивался тѣмъ, что давалъ платоническіе совѣты бѣднымъ семьямъ, находившимся въ затруднительномъ положеніи отъ низкой платы, внезапнаго прекращенія работы или вздорожанія той или другой провизіи, необходимой для ихъ пропитанія. Я же нашелъ что то высшее, скажу это безъ хвастовства.

Въ холодное послѣобѣденное время, наши музеи служатъ прибѣжищемъ и теплымъ угломъ для шатающихся, дрожащихъ и дурно одѣтыхъ людей. Развѣ не трогательно это гостепріимство храмовъ искусства, предоставляемое этимъ несчастнымъ? Развѣ мои бѣдняки, чувствуя себя охваченными равномѣрной и легкой теплотой, царящей въ этомъ мѣстѣ, подъ ласкающимъ теченіемъ воздуха, рвущимся изъ отверстій отдушинъ и проникающимъ сквозь ихъ лохмотья и вдоль ихъ ногъ, точно щекотливое ползаніе ихъ паразитовъ, не поддались бы мало-по-малу прелести и обаянію этихъ вѣковъ, полныхъ шедевровъ?

Я размышлялъ объ этомъ недавно въ музеѣ современнаго искусства, куда я забрелъ вслѣдъ за толпою учениковъ изъ мастерской. Старшій изъ нихъ служилъ имъ проводникомъ изъ залы въ залъ, почти не давая имъ времени, чтобы бросить взглядъ на историческія картины, и желая привести ихъ скорѣе къ нагимъ фигурамъ, которыя они словно поглощали своими острыми взглядами… Иногда такъ они веселились, что, подталкивая другъ друга, бросались на знаменитый красный бархатъ дивановъ, которому они причиняли какъ бы оскорбительное прикосновеніе дурнымъ бархатомъ, надѣтымъ на нихъ. Служители музея, которые наблюдали за ними съ высокомѣрнымъ видомъ, и послѣобѣденный отдыхъ которыхъ былъ нарушенъ ихъ бурнымъ вторженіемъ, приказывали имъ много разъ, подъ страхомъ изгнанія, умѣрить свои возгласы и укротить свою жестикуляцію. Угроза, казалось, дѣйствовала; они тихо выходили вереницей, съ опущенной головой, пристыженные, но для того, чтобы начать снова еще громче веселиться въ сосѣдней залѣ.

Между тѣмъ, въ концѣ анфилады залъ, въ послѣдней комнатѣ, послѣ которой надо было возвращаться назадъ, излишняя веселость у моихъ повѣсъ вдругъ пропала, при видѣ живописной перспективы, которую открылъ искусный архитекторъ черезъ рамки широкихъ оконъ, выходящихъ на старую часть Брюсселя. Это былъ ихъ городъ, ихъ кварталъ! Эти кирпичи и эти трубы говорили имъ иное, чѣмъ нарисованный холстъ. Припавъ носомъ къ стеклу, которое они затуманивали своимъ дыханіемъ, сохранившимъ запахъ чеснока, и которое, они сейчасъ же вытирали обшлагомъ своего рукава, прорваннаго на локтѣ, шумные молодцы словно застыли, очарованные этимъ видомъ съ птичьяго полета на ветхіе домики съ красными крышами, въ запутанности и безпорядкѣ которыхъ они пытались оріентироваться — и угадать приблизительно слуховое окно родного чердака. Какими бы несчастными мнѣ ни казались эти шутники, все же они угадывали нѣсколько черепитчатыхъ крышъ на окраинѣ города, подъ защитой которыхъ они могли бы провести будущую ночь.

Этого не было замѣтно у одного маленькаго бѣдняжки, котораго я до тѣхъ поръ не замѣтилъ, отвлеченный все время шалостями первыхъ. По сравненію съ нимъ эти нищіе отличались цвѣтущимъ лицомъ и были одѣты, словно дѣти буржуазныхъ семействъ. Если онъ держался въ сторонѣ отъ ихъ толпы, разумѣется, это происходило отъ его болѣе замѣтной и кричащей нищеты. Если онъ не остановился вовсе, какъ они, передъ панорамой города, это происходило, разумѣется, отъ того, что у него не было опредѣленнаго ночлега въ этой запутанности домовъ. Ему могло быть около пятнадцати, шестнадцати лѣтъ; онъ былъ такого же возраста, какъ и остальные шалуны; но онъ былъ жалкаго роста, такъ какъ бѣдность мѣшала ему развиваться, а ихъ загорѣлый и тусклый цвѣтъ лица казался розовымъ рядомъ съ его блѣднымъ, просвѣчивающимся лицомъ. Какъ только я его замѣтилъ, другіе перестали меня интересовать. Предоставляя имъ восторгаться, я отправился вслѣдъ за одинокимъ мальчикомъ, по заламъ, которые онъ не успѣлъ еще пройти. Несмотря на мучившій его голодъ, бѣднякъ останавливался передъ многими хорошими картинами и созерцалъ ихъ съ наивнымъ любопытствомъ, котораго я не замѣчалъ у шумныхъ учениковъ мастерской. Я подошелъ къ нему такъ близко, что могъ задѣть его и я соразмѣрялъ мои движенія съ его движеніями, не отходя, пока онъ самъ не дѣлалъ шага. Замѣтилъ ли онъ мою продѣлку и старался ли онъ избѣгнуть меня, стѣсняемый такимъ, слишкомъ унизительнымъ для его лохмотьевъ, сосѣдствомъ? Въ одну минуту онъ прошелъ всю залу и началъ пробѣгать глазами картины со стороны противоположной тому ряду, который мы смотрѣли до сихъ поръ. Я послѣдовалъ за нимъ такъ явно, что онъ повернулъ свое блѣдное лицо въ мою сторону и посмотрѣлъ на меня съ недовѣріемъ, боясь встрѣтить во мнѣ, можетъ быть, выслѣживателя бродягъ, одного изъ этихъ печальныхъ «охотниковъ», которые скачутъ за праздношатающимися, чтобы свалить ихъ въ насквозь прогнившіе полицейскіе участки. Но мой взглядъ, смягченный чувствомъ симпатіи, улыбка, въ которую я вложилъ возможно больше убѣдительности и ласки, его отчасти успокоили, не вполнѣ удовлетворивъ его однако — касательно сущности вызванаго имъ интереса; можетъ быть, этотъ бѣдный, малокровный, худенькій ребенокъ ложно объяснилъ себѣ причину моей заботливости, т. к. краска покрыла тайкомъ его щеки. Я все еще продолжалъ молчаливую игру, но точно по какому то колдовству, въ концѣ концовъ, онъ рѣшился въ свою очередь вопросительно посмотрѣть на меня.

Голодъ, увы, одержалъ бы верхъ надъ его отвращеніемъ, даже еслибъ оно было вполнѣ законнымъ.

— Хочешь выйти со мной, мальчикъ? — прошепталъ я ему. И, такъ какъ онъ снова испугался, я взялъ его за руку и потащилъ наружу, сопровождаемый, безъ сомнѣнія, пораженными взглядами почтенныхъ служителей. Очутившись на улицѣ, я повелъ бѣдняжку, который позволялъ себя вести и былъ послушенъ, какъ собака, вплоть до самой близкой таверны, гдѣ, къ едва скрытому неудовольствію слуги и кассирши, я велѣлъ подать ему англійскаго пива и нѣсколько сандвичей. Онъ проглотилъ эту порцію и осушилъ кружку, не произнося ни слова, съ такою жадностью, видъ которой доставлялъ мнѣ столько же радости, сколько и страданія, такъ какъ она показала слишкомъ ясно, на какое воздержаніе былъ обреченъ этотъ бѣдный мальчикъ. Расплатившись, я вышелъ, пропустивъ его впередъ; затѣмъ, на порогѣ, я протянулъ ему руку и послѣ того, какъ онъ пожалъ ее съ нѣкоторымъ колебаніемъ, я незамѣтно вложилъ ему между пальцами монету въ сто су, — все, что у меня оставалось.

— Ахъ, нѣтъ! не можетъ быть ничего болѣе трогательнаго, клянусь вамъ, чѣмъ удивленіе моего бѣдняка, его невыразимое смущеніе въ эту минуту. Я пообѣщалъ себѣ когда нибудь возобновить этотъ опытъ. Но, если вы будете пытаться подражать мнѣ, спѣшите скрыться отъ благодарностей дорогого бѣдняжки. Оставайтесь лучше подъ впечатлѣніемъ этой благодарности, которая не могла вылиться наружу, настолько онъ задыхался отъ волненія. Слова или жесты, которые онъ считалъ своимъ долгомъ прибавить къ своему волненію, чтобы выразить свою благодарность, могли бы испортить наслажденіе, которое доставило бы вамъ нервное смущеніе, внушенное всему его существу вашими щедротами. Это только судорога, продолжавшаяся не болѣе, чѣмъ блескъ молніи, — скорѣе гримаса, чѣмъ улыбка. Но какъ это красиво и какъ хорошо!

Однако, теперь я не доволенъ, что не устроилъ себѣ возможности встрѣтиться съ нимъ снова. Можетъ быть, онъ далъ бы мнѣ матеріалъ для изученія, котораго я такъ искалъ, — средство проникнуть въ его міръ и узнать, наконецъ, этотъ народъ, къ которому я чувствую такое влеченіе? Будемъ надѣяться.

Двѣ недѣли тому назадъ, мнѣ случилось наблюдать панораму, открывающуюся съ этой площади, надъ которой господствуетъ зданіе Брюссельскаго суда, возвышающееся надъ кишащимъ внизу городомъ, преимущественно — городомъ нашей cattiva gente. Облокотившись на баллюстраду, я восхищался обширностью перспективы предмѣстій. Позади запутанности маленькихъ улицъ и глухихъ переулковъ, я наслаждался этимъ волнистымъ горизонтомъ, словно терпѣвшимъ преслѣдованія со стороны садическаго вѣтра, прогонявшаго окровавленныя облака, подобно безпорядочной паникѣ развратницъ и уличныхъ торговокъ, бѣгущихъ передъ сворою смотрителей тюрьмы. То, что происходило на небѣ, заставляло меня думать объ атмосферѣ террора и обычнаго нарушенія законовъ, объ этихъ сборищахъ, развертывающихся у моихъ ногъ. Подъ впечатлѣніемъ этихъ разнообразныхъ ощущеній я спустился, держась за перила, кончающіеся у перекрестка, создаваемаго улицами de l’ Epée, des Minimes и Notre-Dame de Grâce. Спустившись внизъ, я наткнулся на группу съ полдюжины сильныхъ бѣдняковъ, отличавшихся мѣстнымъ колоритомъ, словомъ, съ настоящими оборванцами. Они носили свою смѣшную одежду съ такою неуклюжестью и такою небрежностью, которая имъ такъ идетъ, и которую я такъ безумно люблю!

Одинъ изъ самыхъ высокихъ съ ожесточеніемъ набросился на одного изъ маленькихъ, который позволялъ обижать себя съ нѣкоторою податливостью. Мучитель повалилъ его на землю, и наносилъ ему легкіе удары ногой по поясницѣ или, ложась на него, бралъ его двумя руками и заставлялъ его прикасаться въ нѣсколько пріемовъ къ краю тротуара, но не причинялъ ему боли, т. к. тотъ охалъ для виду и прикидывался плачущимъ. Ихъ товарищи составляли кругъ возлѣ боровшихся и забавлялись, въ ожиданіи своей очереди. И такъ какъ я остановился, одновременно встревоженный и развеселившійся, переходя отъ удовольствія, которыя мнѣ доставляли быстрыя движенія, мускулистыя усилія этихъ молодцовъ, къ опасенію увидѣть ихъ игры законченными какой нибудь потасовкой, одинъ изъ смотрѣвшихъ, можетъ быть, невольно предупрежденный этимъ страннымъ чувствомъ солидарности и товарищества, которое захватывало меня всего, по отношенію къ этому дикому народу и все усиливалось, — заговорилъ со мною въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Вотъ такъ оборванцы, сударь, не правда-ли? Всегда готовы драться, какъ собаки!»

А другой изъ праздношатающихся, указывая на мальчика, смиренно переносившаго побои своего здороваго побѣдителя, сказалъ: «Посмотрите, что сталось съ нимъ. Онъ весь въ грязи!»

Почему человѣческое достоинство, отъ котораго я считалъ себя освободившимся, помѣшало мнѣ отвѣтить молодцу: «не думай, твои товарищи далеко не противны, а очень милы мнѣ, такъ какъ я люблю оборванцевъ!» Нѣтъ, сконфузившись, я продолжалъ свой путь, не сказавъ ни слова, но, едва я только удалился, съ полнымъ чувствомъ собственнаго достоинства, съ недовольной миной буржуа, какъ я уже хотѣлъ вернуться назадъ. «Ахъ, сказалъ я себѣ, это можно еще поправить: когда-нибудь я отправлюсь по направленію къ этому перекрестку, бездѣльники должны встрѣчаться тамъ, такъ какъ мѣсто — самое удобное для ихъ забавъ, и это дѣйствительно было бы неудачей для меня, если бы я ихъ никогда не встрѣтилъ. Къ тому же, въ той сторонѣ много имъ подобныхъ. За неимѣніемъ ихъ, я могу сойтись съ ихъ собратьями. Выходы изъ зданія суда извергаютъ, какъ бы очищаясь, въ окрестные переулки, толпы этихъ негодяевъ, во время перерыва засѣданій исправительнаго суда, который они снабжаютъ обвиняемыми, истцами, свидѣтелями, зрителями и клакерами, такъ какъ судилища имѣютъ своихъ клакеровъ, какъ театральныя залы».

Случай мнѣ помогъ. Черезъ два дня, я снова встрѣтилъ своихъ пятерыхъ весельчаковъ. Снова они дрались, или, скорѣе, тотъ же терпѣливый мальчикъ трепеталъ подъ тяжестью того же палача. На одну минуту они представили собою тачку: большой поднялъ маленькаго за ноги и заставлялъ его ходить на рукахъ.

Тотъ, который обратился ко мнѣ третьяго дня, узналъ меня и снова осмѣлился заговорить со мною: «Сударь, каковы оборванцы!» Онъ примѣнялъ и къ самому себѣ очень униженно, безъ всякихъ оговорокъ, то насмѣшливое прозвище, которое имъ даютъ честные люди.

Это былъ молодой бездѣльникъ, нервный и крѣпкій по сложенію, съ нетвердой походкой, очень безпокойный, съ желтымъ цвѣтомъ лица, съ помятымъ и подвижнымъ лицомъ, съ живыми, черными глазами, съ курчавыми волосами, въ курткѣ, приподнятой выше поясницы благодаря движенію рукъ, спрятанныхъ въ карманы панталонъ. На этотъ разъ я отвѣчалъ, и такимъ тономъ, какимъ должны были исповѣдывать Бога первые христіане, ощущая волненіе и предвкушая пытку: «я то люблю оборванцевъ отъ всего моего сердца!» Я повторилъ даже это заявленіе, такъ какъ молодой насмѣшникъ смотрѣлъ на меня съ изумленіемъ, не вѣря своимъ ушамъ или не понимая меня. Затѣмъ медленнымъ, лѣнивымъ голосомъ, этимъ модулирующимъ голосомъ, который они усваиваютъ при дракахъ или выкрикахъ товаровъ, онъ протянулъ: «Эй, вы всѣ! Послушайте этого человѣка! Онъ говоритъ, что любитъ оборванцевъ!»

При этомъ неслыханномъ откровеніи, оба боровшихся прекратили свои объятія, напоминавшія мнѣ увертки угрей, которыхъ возятъ въ тачкахъ торговцы рыбой, еще задыхаясь, не переставая разсматривать меня, какъ любопытнаго звѣря, они оправлялись, какъ можно лучше, толкая свою рубашку и вязаную куртку въ панталоны и встряхивая свою фуражку, ударяя ею по задней части тѣла, о которую они также трутъ спички. Можетъ быть, они сочли меня за сумасшедшаго? Разумѣется, я ихъ поразилъ. Я былъ одѣтъ не изысканно, но все же слишкомъ буржуазно. Развязные наблюдатели, какими они были, могли быстро опредѣлить мою личность. Было ли благопріятнымъ для меня ихъ изученіе? Побѣдилъ ли я ихъ предубѣжденіе, ихъ хроническое презрѣніе, все, что волновало ихъ, какъ самое незамѣтное дуновеніе вѣтра приводитъ въ движеніе тополя? Они подходили ко мнѣ осторожно, какъ собаки безъ хозяина, съ которыми заговорили ласковымъ голосомъ. Смотря имъ въ глаза, я пригласилъ ихъ отправиться со мною въ ихъ любимый кабачекъ, чтобы, какъ я сказалъ, сойтись съ ними ближе, за стаканомъ вина, и доказать имъ искренность моихъ чувствъ. Послѣ того, какъ они посовѣтовались между собою одну минутку, выбирая кабачекъ, такъ какъ подобныхъ учрежденій было достаточно въ этихъ краяхъ, они кончили тѣмъ, что указали мнѣ одинъ, на углу двухъ маленькихъ улицъ. Я спросилъ можжевеловой водки, которую мы роспили у конторки. При первой круговой рюмкѣ мои весельчаки выказывали себя еще осторожными, но ледъ растаялъ, когда я спросилъ еще водки. Значитъ, это было серьезно? Я имъ довѣрялъ? Мы чокались, и самый высокій, тотъ, который надъ ними командовалъ, предложилъ сѣсть, чтобы удобнѣе было бесѣдовать, и мы разсѣлись, какъ старые пріятели. Они быстро освоились со мною, охваченные этою потребностью выраженія своихъ чувствъ и общенія, которая характеризуетъ самыя низшія существа. Они наперерывъ приближались ко мнѣ, устраивались возлѣ меня или напротивъ, держали свои локти, свои колѣна возлѣ моихъ. Ихъ дыханіе щекотало мнѣ затылокъ и уши. Языки развязались; они говорили почти всѣ заразъ, соперничая въ оригинальныхъ выходкахъ, осыпая меня градомъ шутокъ, чтобы казаться интересными; они хотѣли бы открыться мнѣ вполнѣ, заставить меня понять ихъ до глубины души, разсказать мнѣ въ двухъ словахъ всю свою жизнь. Въ отличіе отъ буржуазныхъ юношей и жеманныхъ барышень, чувствовалось благородное желаніе симпатіи и любви въ ихъ обращеніи и разговорахъ… Вскорѣ они уже позволяли себѣ по моему адресу такія эти вольности, которыя постоянно прерывали ихъ разговоры, и которыя я одобрялъ, такъ какъ платилъ имъ тѣмъ же: они ощупывали у меня мускулы, ударяли меня по спинѣ, пробовали сопротивленіе моихъ мускуловъ, и самый сильный изъ нихъ опустилъ съ такою настойчивостью свои два кулака на мои лопатки, что я даже закачался. Вообще, я держался ровно, и не казался имъ ни дьяволомъ, ни подлецомъ. Во всякомъ случаѣ, у нихъ было утѣшеніе по поводу главнаго: я не принадлежалъ къ полиціи. Ихъ чутье непремѣнно предупредило бы ихъ объ этомъ.

Смотритель тюрьмы, сыщикъ, агентъ полиціи и нравовъ имѣютъ на своемъ лицѣ какую-то неизгладимую черту, которая не обманываетъ никогда заинтересованныхъ людей.

Одно время я подвергся настоящему допросу; эти бѣдняки изучали мою моральную и физическую сторону.

— Чѣмъ занимаетесь вы, сударь? Изъ какого-то остатка самолюбія, я не хотѣлъ признаться имъ, что бездѣльничаю, какъ они, и я выдалъ себя за журналиста. Журналистъ? Это имъ говорило немного.

— Ну да, журналистъ, писатель!

— Но вѣдь газета печатается, не пишется!

— Какъ онъ глупъ! Послушай, ты понимаешь…

И они дополняли мои слишкомъ мудреныя объясненія, стараясь растолковать другимъ, что представляла собою эта рѣдкая птица журналистъ. Каждый давалъ свои собственныя объясненія. Когда это ему удавалось не болѣе, чѣмъ другимъ, и онъ начиналъ что-то лепетать, «галлерея» грубо заставляла его замолчать. Они кончили тѣмъ, что заговорили всѣ сразу; они стучали ногами, толкались, громко кричали, прямо въ лицо другъ другу, и ихъ мясистыя части тѣла, возбуждаясь вмѣстѣ съ ихъ словами, дѣлали влажными ихъ лохмотья и сообщали это ихъ фланелевой нижней одеждѣ, а оттуда всему воздуху. Эти притоки юной силы были сходны съ запахомъ сочныхъ деревьевъ.

— Я знаю, я! Дайте мнѣ сказать! — прервалъ всѣхъ въ самый разгаръ шума высокій парень, увлекающійся и нервный, хорошо сложенный, съ красивой наружностью, съ карими глазами, точно надѣленными золотыми блестками, матовымъ цвѣтомъ лица, красивыми усами, бѣлокурыми волосами, которые онъ тщательно помадилъ, являвшійся типомъ «адониса предмѣстій», страстнаго чувственника и добраго малаго, безъ самодовольства, но все же съ какимъ-то жестокимъ и безпокойнымъ оттѣнкомъ въ улыбкѣ и взглядѣ.

Его называли Дольфъ Турлеминъ или Турламэнъ.

— Журналистъ, — сказалъ онъ, — это вотъ что…

Но вмѣсто того, чтобы опредѣлить, что такое газетчикъ, за кого я себя выдавалъ, — онъ увлекся однимъ очень живымъ описаніемъ газетной обстановки передъ выходомъ номера.

Онъ, разумѣется, встрѣчался тамъ часто съ тѣми изъ его товарищей, которые искали какого-нибудь мѣста. Шумъ отъ безработныхъ былъ тамъ такъ великъ, что можно было подумать, что это бунтъ… Какъ только ротаціонныя машины начинаютъ свой стонъ, образуется ужасная толкотня передъ дверями. Они опережаютъ продавцовъ газетъ, хватаютъ на ходу еще сырые листки, вырывая ихъ другъ у друга, рискуя совсѣмъ разорвать. Тѣ, кому достался номеръ, развертываютъ его на спинѣ своего товарища. Они спѣшатъ посмотрѣть колонки мелкаго текста, гдѣ указаны предложенія труда. Неграмотные просятъ прочесть тѣхъ, кто умѣетъ читать. Затѣмъ они бросаются вразсыпную и начинается безумная скачка, точно гдѣ-нибудь случился пожаръ. Всякій хочетъ притти первымъ.

Зволю или Меменъ, развязный брюнетъ, съ «помятымъ, какъ черносливъ», лицомъ, тотъ, который тогда заговорилъ со мной, вспомнилъ, что онъ встрѣчалъ мнѣ подобныхъ людей, съ перомъ за ухомъ, въ типографіяхъ, печатающихъ газеты, въ пору какого-нибудь выстрѣла или важной телеграммы, — куда однажды онъ, весь задыхаясь, принесъ извѣстіе о взрывѣ, свидѣтелемъ котораго онъ былъ, за что и получилъ десять су. Зволю составилъ себѣ приблизительное представленіе о томъ, что такое газетный работникъ.

Видя усиліе, съ которымъ мои молодцы объясняютъ себѣ мою личность, я раскаиваюсь, что ввелъ ихъ въ заблужденіе, но я обѣщаюсь впослѣдствіи разъяснить имъ мое настоящее положеніе.

— Итакъ, значитъ, и я журналистъ!

Тотъ, кто пытается вмѣшаться, Іефъ Кампернульи, рыжій силачъ съ золотистыми кудрями, съ бѣлой и розовой кожей, съ большими веселыми глазами, съ спѣсивымъ видомъ и разговоромъ, — что-то вродѣ служителя въ мясной или на бойнѣ, обычнаго посѣтителя атлетическихъ состязаній; это — крѣпкій, но добродушный малый, примѣняющій свою силу только въ учтиво веденной борьбѣ и нападеніяхъ… Это какъ разъ тотъ самый, который бросалъ на землю, къ его собственному удовольствію, Палюля Кассизма, маленькаго блондина съ лицомъ перваго причастника, съ голубыми глазами, шелковистыми свѣтлыми волосами, съ пріятнымъ голосомъ. Кампернульи могъ быть случайно нанятъ въ типографіи для продажи какого-нибудь сенсаціоннаго номера, если когда-нибудь почувствовалась необходимость въ увеличеніи обычнаго числа работниковъ. Съ тѣхъ поръ онъ считаетъ себя журналистомъ. Къ тому же, онъ располагаетъ солидными легкими, чтобы выкрикивать свой товаръ, и онъ показалъ это намъ на примѣрѣ, крикнувъ во все горло названіе одной французской газеты, названіе которой настолько коверкается подъ вліяніемъ мѣстнаго акцента, что его почти невозможно понять. Кампернульи кричалъ бы еще, еслибъ начальствующій надъ ними не зажалъ ему ротъ своей широкой рукой.

Іефъ спокойно относится къ этому. Все дозволено Тиху Бюгютту! Мужественно красивый, такой же высокій и такой же нервный, какъ хорошо сложенный Турламэнъ, и отличающійся столь же сильными мускулами, какъ Кампернульи, широкоплечій, какъ какой-нибудь палачъ съ картины Рубенса, этотъ молодой человѣкъ двадцати четырехъ лѣтъ соединяетъ въ себѣ два фламандскихъ типа: блондина и брюнета.

Сколько гордости и благородства заключается въ этомъ лицѣ простого оборванца! У него оживленное лицо, щеки, едва покрытыя пушкомъ, широкій и выпуклый лобъ, величавый подбородокъ, волосы, черные, какъ смоль, густые и подстриженные, большіе голубые глаза, напоминавшіе иногда темносиній оттѣнокъ мрака, глубоко сидящіе въ своихъ впадинахъ и оттѣненные густыми бровями и длинными рѣсницами. Его цвѣтъ лица, пріятно смуглый, присоединяетъ оранжевый оттѣнокъ къ ярко розовой окраскѣ щекъ. Маленькія, немного торчащія уши напоминаютъ уши молодого фавна. Край носа, необыкновенно подвижный, вывороченныя ноздри, точно ноздри у лошади, указываютъ на необыкновенную чувственность, которую смягчаетъ нѣжная, немного печальная улыбка и, въ особенности, — пріятный, ласковый взглядъ. Если Кампернульи дерется изъ тщеславія въ помѣщеніи для борцовъ или балаганахъ, если Турламэнъ отличается во время ловкихъ упражненій въ прыганіи, бѣгѣ, въ хитростяхъ и коварныхъ уловкахъ, свойственныхъ французской бѣднотѣ, Бюгюттъ является чѣмъ-то вродѣ bête noire для полиціи. Справки о судимости Бюгютта такъ запутаны, что онъ потерялъ счетъ наказаніямъ тюрьмою, гдѣ онъ долженъ былъ отсиживать за удары и раны, за сопротивленіе сержантамъ. Если не считать этого, онъ — лучшій изъ дѣтей земли, самый тихій, наименѣе шумливый изъ пяти оборванцевъ! Когда онъ не работаетъ мускулами, онъ спитъ, подобно отдыхающимъ хищникамъ. Къ тому же, онъ рѣдко дерется за себя; онъ очень терпѣливъ, если дѣло касается его лично, очень податливъ; необходимы необычайные поступки, чтобы заставить его дойти до крайности! Напротивъ, дружбу онъ доводитъ до самоотверженія и героизма. Достаточно того, чтобы кто-нибудь поссорился съ однимъ изъ его друзей или просто съ кѣмъ-нибудь изъ его партіи, какъ онъ уже вступается и накидывается на обидчика. Часто его вмѣшательство скорѣе было неумѣстнымъ и превращало простую ссору въ ужасное убійство. Если только онъ начиналъ, то не было средствъ его остановить. Онъ бьетъ праваго и виноватаго, какъ бѣшеный, не соразмѣряя своихъ ударовъ. Его спеціальность состоитъ въ оказаніи помощи своимъ товарищамъ, захваченнымъ полиціей. Если онъ находится на другомъ концѣ околотка, онъ все равно бросится на помощь. «Бюгюттъ, они хотятъ словить такого-то! Бюгюттъ!» вскрикиваетъ онъ (слово Бюгюттъ, его обычная поговорка, является испорченнымъ bу Gоd, ей-Богу! Отсюда и его прозвище Бюгюттъ). И онъ летитъ! Если полицейскіе еще не посадили подъ арестъ его друга, Тиху всегда удается вырвать его изъ ихъ рукъ. Но его подвиги стоятъ ему дорого. Все равно, онъ никогда ихъ не прекратитъ. Это сильнѣе его!

Умѣя столь же чудесно плавать, какъ и храбро драться, онъ спасъ жизнь почти столькимъ же лицамъ, сколькихъ и уничтожилъ. Вообще, этотъ бездѣльникъ заслуживалъ бы бо́льшаго числа медалей за спасеніе и крестовъ за гражданскія заслуги, чѣмъ онъ имѣлъ приговоровъ. Его буйства занимали такъ же часто газеты, какъ и примѣры его самоотверженія. Злые языки разсказываютъ, что ему случалось сбрасывать въ воду запоздавшихъ прохожихъ или крестьянъ, отправляющихся на утренній рынокъ, чтобы доставить себѣ случай и честь ихъ спасти. Не вѣрьте этому! Бюгюттъ никогда не станетъ такъ забавляться. Если онъ сбрасывалъ кого-нибудь въ воду, то для того, чтобы отомстить за товарища и тогда утопленникъ никогда не могъ бы спастись.

Въ то время, какъ Кампернульи и Турламэнъ разсказывали мнѣ о подвигахъ и о характерѣ своего предводителя, послѣдній немного сконфуженный, улыбался мнѣ своими большими глазами и отвѣчалъ возгласами «бюгюттъ», повторяемыми не разъ на этотъ потокъ восхваленій.

Я не переставалъ угощать ихъ. Послѣ выпитаго вина, бесѣда стала принимать все болѣе и болѣе сентиментальный и откровенный характеръ.

Чувствительные, необыкновенно впечатлительные, эти безпорядочные люди, дни которыхъ проходятъ въ безпрерывныхъ волненіяхъ и тревогахъ, эти грубыя существа высказывали мнѣ откровенность за откровенностью, иногда вскрикивая съ недовѣріемъ, точно для того, чтобы вызвать съ моей стороны еще болѣе пылкія проявленія симпатіи и спрашивая себя съ добрымъ смѣхомъ, во весь ротъ, о томъ, что я нахожу столь интереснаго и пріятнаго въ нихъ, бѣдныхъ негодяяхъ, дурно одѣтыхъ, пользующихся худой славой, я, господинъ въ воротничкѣ и манжетахъ, отличающійся хорошими манерами. Растрогавшись, я усилилъ свои братскія рѣчи:

— Да, я люблю васъ, васъ, оборванцевъ, васъ, безчестныхъ, опозоренныхъ людей, передъ которыми люди моего сословія намѣренно затыкаютъ себѣ носъ и по отношенію къ которымъ у этихъ господъ нѣтъ достаточно пренебрежительнаго выраженія лица, хотя ихъ жены, можетъ быть, заглядываются на нихъ тайкомъ. Да, я считаю васъ стоящими ближе къ природѣ, болѣе искренними, болѣе свободными, благородными, болѣе красивыми, и болѣе смѣлыми… Ахъ, я ужасно усталъ отъ лжи, заносчивости, скрытыхъ ударовъ, полученныхъ отъ высшихъ классовъ! Провались ихъ искусство, ихъ литература, которыя лгутъ такъ же, какъ ихъ религія, ихъ честь, ихъ мораль! Всѣ эти люди говорятъ и пишутъ слишкомъ хорошо; это дѣлается очень легко, надо только ихъ завести и они готовы. Въ нихъ нѣтъ души, какъ и въ ихъ фонографахъ! А ихъ неумолимая, злополучная вѣжливость! Кучка декламаторовъ и софистовъ! Они никогда столько не говорили о Богѣ, какъ съ той минуты, какъ перестали вѣрить въ Него, — въ то время, какъ вы, мои бѣдные, уличные бродяги, вы, по крайней мѣрѣ, кажетесь тѣмъ, чѣмъ вы есть на самомъ дѣлѣ, не болѣе и не менѣе, ни въ чемъ не увѣряя насъ. Вы правдивы, искренни, какъ растенія, фонтаны и птицы; вы братски настроены, какъ волки! О, дорогіе мои!»

И я не забываю передать имъ старинный испанскій разсказъ Осужденный за невѣріе монаха Теллеца, примѣняя къ ихъ собственному положенію случай съ невѣрующимъ, спасшимся только потому, что онъ пользовался милостью избранныхъ. Я долго говорилъ съ ними въ этомъ оправдательномъ тонѣ.

Они не всегда понимали меня, но слушали меня охотно, смотрѣли на меня, чтобы прочесть скорѣе мои мысли въ моихъ глазахъ, чѣмъ на моихъ устахъ, къ тому же интонаціи моего голоса ласкали ихъ и не допускали никакого сомнѣнія въ моихъ чувствахъ.

Впрочемъ, чтобы заставить понять меня этихъ надломленныхъ существъ съ жалкимъ разговоромъ, внушительными, но ограниченными словами, я часто прибѣгалъ къ фразеологіи блестящихъ ораторовъ. Какъ проникнуть въ души этихъ драчуновъ? У меня не было другихъ пріемовъ, какъ повторять имъ много разъ: «я люблю васъ», божась подобно имъ, хлопая ихъ по спинѣ, подталкивая ихъ локтемъ, подъ видомъ сердечныхъ изліяній. Они выражали мнѣ такіе же признаки расположенія или ограничивались только благосклонной улыбкой; въ ихъ глазахъ и ихъ голосахъ было что-то чудесное, что я видѣлъ только у собакъ, которыхъ ласкаютъ, у нищихъ, которымъ подаютъ, у бѣдныхъ крошекъ, которымъ суютъ нѣсколько конфектъ въ руки.

Ахъ! улыбки ихъ большихъ красныхъ губъ, немного поблекшихъ отъ употребленія трубки, но, въ особенности, ѣдкаго табаку, этихъ губъ, которыя раздвигаются чтобы показать красивые зубы волчатъ! Я ощутилъ невыразимое удовольствіе, видя, какъ смягчилось выраженіе такихъ жестокихъ и угрюмыхъ физіономій, какъ лица Бюгютта и Кампернульи; или такихъ насмѣшливыхъ и наглыхъ лицъ, какъ у Турламэна и Зволю; или такого пугливаго и трепещущаго лица, какъ у маленькаго Палюля. Но еще чувствовалась нѣкоторая частица злопамятности, досады въ томъ, какъ эти соціальные отверженцы давали себя приласкать перебѣжчику изъ лагеря ихъ преслѣдователей; переглядываясь, они, казалось, говорили другъ другу: «все это не слишкомъ ли хорошо, чтобы этому повѣрить? Но нѣтъ, это не дурной человѣкъ, въ концѣ концовъ! Мы передѣлаемъ его на нашъ образецъ. Можетъ быть, удастся что нибудь извлечь изъ него!»

Они должны были только подвергнуть меня испытанію. Я отдавался въ ихъ власть, я становился словно ихъ подданнымъ: «вашъ, на всю жизнь!» бормоталъ я, съ переполненнымъ сердцемъ. Слова или безмолвіе. Все равно. Жизнь или неподвижность. Что хотите. Главное для меня — ваше присутствіе. Переходите къ вашимъ занятіямъ. Не обращайте на меня вниманія. Я не хочу быть нескромнымъ или непрошеннымъ гостемъ. Я прошу только дать мнѣ возможность наблюдать за вами въ свободную минуту, быть вашимъ свидѣтелемъ, вашей порукой, и даже вашимъ сообщникомъ въ тотъ день, когда вы найдете меня достойнымъ этого… Испытайте меня, я не буду противиться. Затѣмъ, вы свободны обращаться со мной грубо, если я мѣшаю вамъ, какъ я видѣлъ, вы обращались съ собакой, приставшей къ вамъ. Словомъ, пользуйтесь мною, какъ вашими добрыми собаками. Слѣдуя за вами по пятамъ, съ чуткимъ носомъ, настороженнымъ ухомъ, неусыпнымъ глазомъ, я буду участвовать въ вашихъ предпріятіяхъ. Во время вашихъ порывовъ симпатіи, вамъ случается хватать вашего неразлучнаго пса, ласково трясти его и прикасаться носомъ къ его мордѣ…

— За этимъ дѣло не станетъ! — отвѣчалъ Турламэнъ, и братски обнялъ меня. Изъ его объятій я перешелъ въ другія и когда всѣ нанесли мнѣ свои поцѣлуи, намъ оставалось только отправиться запечатлѣть этотъ союзъ въ сосѣдній кабачекъ, гдѣ я оплатилъ мое вступленіе въ формѣ ракушекъ, селедокъ, печенаго картофеля и большихъ кружекъ пива.

Съ той минуты, какъ я встрѣтилъ ихъ, этихъ пять молодцовъ, я больше не разстаюсь съ ними. Они воплощаютъ для меня молодой несчастный цвѣтокъ столицы; они заключаютъ въ себѣ фауну нашихъ кварталовъ, занимающихся контрабандой; они самые красивые изъ моихъ оборванцевъ, носящихъ бархатную одежду. Они помогутъ мнѣ опредѣлить, такъ сказать, въ качествѣ исторіографа, типъ непокорнаго человѣка между шестнадцатилѣтнимъ и двадцатилѣтнимъ возрастомъ. Еслибъ я былъ достаточно богатъ, чтобы купить фотографическій аппаратъ, я снялъ бы ихъ во всѣхъ ихъ позахъ, не утомляясь смотрѣть на нихъ и воспроизводить ихъ, такъ много естественнаго и неожиданнаго содержатъ въ себѣ ихъ самыя незначительныя позы! Сколько разъ я закрываю глаза и представляю себѣ ихъ очертанія, ихъ формы, ихъ цвѣтъ лица, чтобы гораздо прочнѣе запечатлѣть въ своей памяти ихъ портретъ!

Не удовлетворяясь моей дружбой съ ихъ маленькой группой, мои пять товарищей познакомили меня послѣдовательно со всей ихъ бандой. Я узналъ, по крайней мѣрѣ, цѣлую сотню другихъ молодцовъ, почти столь же сдержанныхъ и гордыхъ. Все, что ихъ касалось, интересовало меня; я хотѣлъ знать, гдѣ они живутъ, откуда происходятъ, какъ они выросли и какъ они существуютъ.

Ниже холмовъ и лѣсовъ королевскаго замка разстилается загородное предмѣстье, гдѣ родители маленькаго Палюля занимаютъ лачужку, которая, можно было бы подумать, была сдѣлана, какъ всѣ другія, изъ щебня, чертъ знаетъ какъ сложеннаго. Склонъ, на которомъ возвышается этотъ домишка, опускаетъ свое подножіе въ грязный ручей, — потокъ, достойный этой злобной долины.

Не съ чертами какой нибудь наяды я представляю себѣ этотъ ручей, но со внѣшностью Маннекенъ-Писъ^[1], высѣченнаго изъ камня Жеромомъ, самымъ большимъ язычникомъ изъ двухъ Дюкенуа. Мальбекъ «дерзкій на языкъ», заимствуетъ, дѣйствительно, скрытное и опустошительное настроеніе у нашихъ мальчишекъ. При всей его блѣдности, неподвижной внѣшности, не существуетъ продѣлки, которой онъ не придумалъ бы на зло прибрежнымъ жителямъ. Онъ приводитъ въ отчаяніе инженеровъ. Въ свою очередь я заставалъ его много разъ въ сумерки копошащимся въ испареніяхъ ила, или точно скорчившимся подъ низкой аркой маленькаго моста, готовымъ обдумать какую нибудь низость. Не говоря уже о міазмахъ, отъ нея исходящихъ, эта полоса грязи иногда внезапно начинаетъ подниматься, выходить изъ береговъ, затопляетъ дворы, погреба и уничтожаетъ запасы. Послѣ того, какъ пострадавшія его жертвы сначала много кричатъ и жалуются на него, онѣ, въ концѣ концовъ, смѣются надъ его проказами. Мальчикъ обезоруживаетъ ихъ. Развѣ онъ не ихъ братъ? Но власти не шутятъ. Чтобы исправить проказника, начальники почти не находятъ ничего лучшаго, какъ обращаться съ нимъ такъ же, какъ съ его старшей сестрой, Сеной: его, живого, окружаютъ стѣнами, точно онъ вульгарный стокъ. Ребенокъ допускаетъ продѣлать это съ собою, не переставая плакать и тихо браниться, но онъ затаилъ въ себѣ месть. При первыхъ же ливняхъ онъ сгибается, выпрямляетъ спинку, такъ хорошо играетъ спиною и плечами, что въ концѣ концовъ разрушаетъ свое in-pace и опрокидываетъ дома.

Одна ива, почти лишенная почвы отъ проказъ этого шалуна, протягиваетъ свои вѣтки надъ родной крышей нашего Палюля. Его родители выдаютъ себя за огородниковъ; по крайней мѣрѣ, это ихъ признанный заработокъ, ихъ ремесло, являющееся для нихъ alibi, т. к. они пользуются многими другими, тайными, но доходными. Они откармливаютъ свинью, культивируютъ нужное имъ количество картофеля и нѣсколько рѣпъ. Но подобно ихъ сосѣдямъ, они занимаются скорѣе укрывательствомъ рецидивистовъ, чѣмъ культурою капусты и брюквъ. Старики направляютъ своихъ первенцевъ къ грабежу; затѣмъ старшіе братья соблазняютъ младшихъ. Они начинаютъ простымъ нищенствомъ. Маленькій Палюль былъ въ числѣ этихъ мальчиковъ, которые бѣгутъ за дверцами экипажей, послѣ того, какъ пройдутся колесомъ или сдѣлаютъ нѣсколько забавныхъ прыжковъ на пескѣ. Они протягиваютъ руку, поворачивая къ вамъ свое круглое личико, веселое выраженіе котораго и взглядъ исподлобья выдаютъ смиренный характеръ ихъ обращеній къ вашему состраданію.

Болѣзненная неловкость, свѣтлые глаза Палюля заставили его стариковъ иначе эксплоатировать его силы. Они испробовали впечатлѣніе, оказываемое его ангельскимъ лицомъ на душу приходскаго священника. Добрый священникъ попался на приманку. Онъ включилъ его въ дѣтскій церковный хоръ, заставилъ его приготовиться къ первому причастію, говорилъ о томъ, чтобы послать его въ семинарію. Отсюда получилось это насмѣшливое прозвище Кассизмъ, — испорченное слово catéchisme катихизисъ, — которое и осталось за Палюлемъ. Подъ предлогомъ, что мальчикъ ничего еще не зарабатываетъ, его родители выманили свѣтлыя монеты у достойнаго священника, который льстилъ себя надеждой привести всѣхъ къ добру примѣромъ одного изъ нихъ.

Но онъ слишкомъ полагался на призваніе новообращеннаго. Палюль, любившій свѣжій воздухъ и движенія, скрывалъ свое неудовольствіе. Монашеской одеждѣ онъ предпочелъ нищенскій нарядъ. Послѣ обѣда въ воскресенье онъ долженъ былъ, лѣтомъ и зимою, оставаться въ четырехъ стѣнахъ, бормотать молитвы, произносить въ носъ псалмы, перебирать четки. Ему удавалось избѣгать этихъ упражненій, чтобы пошататься съ невѣрующими сверстниками. Предупрежденный священникомъ, его отецъ сдѣлалъ ему внушеніе съ такой убѣжденностью, что послѣ третьей продѣлки, конгреганистъ, противъ воли, долженъ былъ бѣжать. Скорѣе онъ готовъ былъ броситься въ каналъ, чѣмъ снова приняться за свою горькую жизнь церковной крысы; но надо было бы привязать ему камень на шею, такъ какъ онъ плавалъ прекрасно. Его родители не осмѣливались заявить о немъ, онъ могъ бы ихъ выдать. Они предоставили его своей судьбѣ. Выпорхнувъ изъ родного гнѣзда, птичка старалась не попасть въ клѣтку полицейскихъ птичниковъ.

Кассизмъ водилъ слѣпыхъ, собиралъ тряпки, вертѣлъ ручку механическихъ музыкальныхъ инструментовъ у итальянцевъ; онъ открылъ въ себѣ музыкальныя способности, и умѣя читать, выучилъ на память жалобныя нищенскія пѣсенки, которыя онъ распѣвалъ, подъ аккомпанементъ аккордеона. Однажды вечеромъ, злые шутники, которыхъ онъ сопровождалъ въ пору ихъ попойки изъ одного притона въ другой, напоили его и украли у него инструментъ, полученный имъ отъ благороднаго уличнаго мецената. Затѣмъ онъ получилъ въ подарокъ обезьяну изъ ярмарочнаго балагана, гдѣ онъ помогалъ фокуснику. Бѣдное животное умирало отъ чахотки. Кассизмъ научилъ обезьяну протягивать руку зѣвакамъ, и до послѣдняго дня онъ носилъ ее, дрожавшую и свернувшуюся въ клубочекъ, подъ полой своей куртки. Когда она издохла, онъ сдѣлался помощникомъ двигателя маріонетокъ въ одномъ изъ тѣхъ театровъ «петрушекъ», устроенныхъ въ глубинѣ какого нибудь переулка. Эти куклы вѣсятъ столько же, сколько и люди. Палюль ронялъ ихъ или смѣшивалъ нитки. Клоуны кричали и бранили директора, который билъ своего работника и кончилъ тѣмъ, что прогналъ его. Палюль становился у дверей аукціонныхъ залъ и помогалъ перекладывать мебель на носилки. Онъ бродилъ возлѣ строющихся домовъ, чтобы каменьщики его нанимали лазить по лѣстницамъ, передавать известку и кирпичъ. Наступалъ морозъ, и Палюль бѣжалъ къ катающимся на конькахъ, и помогалъ изящнымъ дамамъ привязывать коньки. Онъ продавалъ также хворостъ — восемь связокъ за десять сантимовъ, — который онъ выкрикивалъ жалобнымъ голосомъ. Хозяйки, которыя жалѣли его, видя, что онъ посинѣлъ отъ холода, давали ему чашку кофе, чтобы согрѣться. Онъ упалъ на улицѣ отъ истощенія, когда его подобралъ Іефъ Кампернульи.

Іефъ взялъ его подъ свое покровительство и ребенокъ, отъ природы экзальтированный, даже набожный, почувствовалъ къ своему здоровому благодѣтелю безграничную любовь и довѣріе. Отнынѣ они всегда были вмѣстѣ.

Несмотря на грубую наружность и рѣзкое обращеніе Іефа, нельзя было встрѣтить болѣе простого и нѣжнаго молодца. Ему было настолько противно проливать кровь, даже кровь быковъ и овецъ, что онъ сдѣлался ярмарочнымъ силачемъ.

Когда ремесло ничего не приноситъ, онъ прибѣгаетъ къ кражѣ. Впрочемъ, онъ устраивается такъ, чтобы никогда никого не было въ харчевнѣ, гдѣ онъ работаетъ, т. к. ему пришлось бы пустить въ ходъ ножъ. Онъ научилъ гибкаго Палюля проскальзывать между двумя перекладинами оконъ или черезъ форточку, отдушину. Онъ украдетъ только изъ нужды, съ цѣлью доставить себѣ право полѣниться. Этотъ грубый человѣкъ, чувствующій самыя грубыя потребности, скрываетъ въ себѣ мечтательную душу. Совсѣмъ какъ Палюль, онъ обожаетъ бродить по дорожкамъ въ хорошую погоду. Я проходилъ, разумѣется, много разъ мимо ихъ группы, не зная ихъ. Вытянувшись у края какого нибудь откоса, они валялись, уткнувшись носомъ въ траву, и ихъ выдающійся задъ казался точно живымъ холмикомъ на неровной землѣ. Они переходятъ съ одной ярмарки на другую. Палюль снова дѣлается наемнымъ пѣвцомъ, Кампернульи вызываетъ крестьянъ на борьбу, поднимаетъ тяжести или показываетъ фокусы съ своимъ маленькимъ спутникомъ; они возвращаются въ городъ только для того, чтобы избавиться тамъ отъ украденныхъ ими на фермѣ курицъ и пойманныхъ пѣвчихъ птицъ.

Изъ пяти моихъ неразлучныхъ друзей, можетъ быть, Дольфъ Турламэнъ отличается самыми безпокойными инстинктами. Есть что-то кошачье въ этомъ росломъ молодцѣ, веселомъ и шаловливомъ, смугломъ, точно испанскій матросъ, умѣло подставляющемъ ногу, поспѣшно пускающемъ въ дѣло ножъ, любящемъ больше всего все пряное, страстнымъ, рѣзвымъ, даже утонченнымъ въ своихъ удовольствіяхъ и способнымъ, какъ мнѣ передавали другіе, ввести жестокость въ свою любовь и пролить кровь во время вспышки, безъ ненависти и безъ всякой причины, а изъ желанія развлечься новыми играми.

Можно было бы сказать, что это самый порядочный изъ всей банды. Почти всегда онъ работаетъ въ качествѣ мастера — установщика машинъ. Послѣ своего рабочаго дня онъ часто присоединяется къ намъ въ своей рабочей одеждѣ, съ грязными руками, съ запахомъ пота и металлическихъ опилокъ. Но у него бываютъ приступы лѣни и чувственности; онъ прогуливаетъ цѣлыя недѣли, втеченіе которыхъ, онъ, любитель красоты, будетъ показываться съ женщинами, гораздо лучше одѣтыми, чѣмъ его обычныя, случайныя подруги, или кто нибудь изъ насъ подмѣтитъ его провожающимъ какого нибудь подозрительнаго туриста. Когда то, при помощи Зволю, онъ занимался карманной кражей, самой художественной изъ всѣхъ кражъ. Теперь онъ находитъ болѣе легкимъ эксплоатировать свои качества гермафродита, и онъ самъ далъ намъ понять, что нѣтъ ни одного вида проституціи, которому бы онъ не отдавался. Послѣ того, какъ у него проходятъ эти эротическія фантазіи, которыя не длятся у него болѣе двухъ недѣль, въ какое нибудь утро онъ смѣло вернется на фабрику, а въ какой нибудь вечеръ онъ присоединится къ намъ на одномъ изъ нашихъ сборныхъ перекрестковъ.

Кадоль, загородное предмѣстье, изъ котораго вышелъ Кампернульи, является также колыбелью Турламэна. Изъ пристрастія къ его бойкимъ жителямъ, я безумно люблю это брюссельское предмѣстье, словно насмѣшку надъ деревней, пародію на большой городъ, гдѣ сельскія кучи навоза борятся съ городскими міазмами, гдѣ трава и деревья сожжены промышленной химіей, но гдѣ цвѣтутъ столь свободныя человѣческія растенія!

Бюгюттъ и Зволю родились и продолжаютъ жить въ самомъ центрѣ старинной части города. Зволю, иначе называемый Ласточкой, улетаетъ каждое утро изъ глубины этого Чертого перекрестка, дороги котораго соперничаютъ между собою странными названіями и связанными съ ними гибельными броженіями. Какой поэтическій адресъ былъ у нашего маленькаго любимца; сосѣдъ ласточекъ, называющійся, какъ онъ, онъ живетъ въ переулкѣ Sorbier, № 30, возлѣ улицы Notre Dame du Sommeil. Въ отличіе отъ своего товарища, Палюля, онъ живетъ всегда въ добрыхъ отношеніяхъ съ своими домашними; онъ беретъ на себя даже часть расходовъ по содержанію семьи, состоящей изъ родителей и около десятка дѣтей, которыя созданы болѣе или менѣе кровосмѣшеніемъ, и настоящее происхожденіе которыхъ ему, во всякомъ случаѣ, было бы трудно возстановить. Весь этотъ народъ размѣщается съ грѣхомъ пополамъ, въ двухъ комнатахъ и спитъ, перемѣшавшись, предоставленный самому патріархальному смѣшенію. Въ душныя лѣтнія ночи мужчины и мальчики уступаютъ лачугу женщинамъ и отправляются спать рядомъ подъ аркой тупика.

Изъ этой почвы вышелъ чудесный цвѣтокъ, маленькій оборванецъ, прекрасно сложенный, самый красивый изъ всей банды, тонкій и любящій поѣсть, точно божество воровства, всегда готовый пачкаться въ грязи и глодать плоды и сладости, украденные съ лотка. Сколько разъ при взглядѣ на маленькаго Мемена, я говорилъ себѣ: «Смотри на него хорошенько, запечатлѣй его черты и его тонъ въ своей памяти; ты, разумѣется, не встрѣтишь больше въ столь выгодномъ положеніи, такого шалуна съ большими черными глазами, выдающимися скулами, привыкшими кусать, развязнаго и рано развившагося мальчика, стоящаго десяти тысячъ богатыхъ его сверстниковъ, хотя онъ часто носитъ такіе изорванные панталоны, что видна половина нижней части его тѣла, и что лохмотья развѣваются кругомъ. Замѣть его помятую рожицу, немного лукавую, надѣленную звонкимъ смѣхомъ, въ которомъ отдается шутка оборванца, который понялъ соціальную нищету и который знаетъ, что лучше смѣяться надъ всѣмъ, чѣмъ безропотно покоряться. И не забудь его пожиманія плечами въ сопровожденіи гримасы; эту складку въ углубленіи его поясницы и его слишкомъ короткую куртку, которая поднимается надъ его поясомъ и надъ его рубашкой, когда онъ всунетъ руку въ карманы своихъ панталонъ. И его постоянный свистъ и его чуткій носъ, и желтый ремень, поддерживающій его панталоны и служащій при случаѣ ему защитою или кнутомъ, даже иногда шнуркомъ, когда онъ украдетъ какую нибудь собаку».

Подобно Турламэну, онъ превосходный карманный воръ. Онъ занимается этимъ съ виртуозностью; онъ ищетъ волненія, связаннаго съ рискомъ. Онъ выбираетъ и своихъ жертвъ. Онъ не желаетъ обижать бѣдныхъ. Напротивъ, онъ, не раскаиваясь, украдетъ у кокотокъ или матронъ, поднимая ихъ оборки платьевъ, и у толстыхъ мужчинъ, съ звонкими брелоками на животѣ. Онъ никогда не былъ схваченъ, какъ, впрочемъ, и Дольфъ Турламэнъ, его учитель, съ которымъ онъ иногда вмѣстѣ работалъ. По примѣру Дольфа, онъ находитъ необходимымъ, чтобы усыпить бдительность полиціи, временами изображать изъ себя примѣрнаго рабочаго. Такимъ образомъ его видѣли на службѣ, въ одной изъ большихъ кофейныхъ на бульварѣ. Никогда служители не запомнили столь понятливаго, живого, какъ ртуть, мальчика. По этой причинѣ управляющій рѣшилъ удержать его не грезившимися условіями для мальчишки его лѣтъ. «Ласточка» любилъ слишкомъ перемѣну жизни и бездѣлье! Онъ не могъ выдержать себя.

Зволю отличается по-своему чувствомъ чести: онъ никогда не предавался малѣйшему хищенію у своихъ случайныхъ хозяевъ. Передъ наступленіемъ праздника св. Николая и Рождества, онъ показываетъ богатство своей изобрѣтательности и веселости, создаетъ послѣднюю моду, пускаетъ въ обращеніе современную игрушку за два су. Камло вырываютъ ее другъ у друга.

Бюгюттъ же занимаетъ отдѣльную комнату на улицѣ de l’Epée, въ центрѣ квартала Маролль съ своей старушкой матерью и двумя дѣтьми, оставленными одной его возлюбленной; онъ призналъ мальчишекъ своими, но онъ разстался съ дѣвушкой, съ которой онъ не соглашался никогда жить, какъ законный супругъ и которая его покинула, къ тому же, чтобы начать новые любовные опыты.

Въ отличіе отъ своихъ товарищей, Бюгюттъ любитъ работать честно, и никакое дѣло его не отталкиваетъ. Онъ былъ и землекопомъ, и чистильщикомъ стоковъ, и метельщикомъ улицъ. Долгое время онъ былъ связанъ съ дѣломъ вывоза нечистотъ; онъ поднималъ, какъ перышко, шайки и ковши съ отбросами и опрокидывалъ на телѣги съ легкостью атлета и философскою непринужденностью, что вызывало удивленіе у его товарища по тяжелой работѣ. Какъ выгрузчикъ, онъ помогалъ нагружать лодки; онъ тянулъ другія на берегъ канала, до тѣхъ поръ, пока канатъ не покрывалъ мозолями его плечо, какъ у галернаго невольника. Къ несчастью, онъ иногда пьетъ, въ особенности, въ дни полученія заработной платы. Подъ предлогомъ защиты интересовъ какого-то товарища, онъ хочетъ отомстить своему патрону и наноситъ ударъ, послѣ чего ему приходится предлагать свои рабочія руки въ другомъ мѣстѣ. Въ послѣдній разъ ему казалось, что онъ, наконецъ, нашелъ то, что ему подходило. Собственникъ одного танцовальнаго зала пригласилъ его, чтобы поддерживать порядокъ и разнимать дерущихся, когда произойдетъ ссора; но Бюгюттъ настолько серьезно относился къ своимъ обязанностямъ, что подъ предлогомъ удаленія дерущихся, онъ чуть не убивалъ ихъ и тѣмъ самымъ навлекалъ тягостные процессы на своего хозяина, который, въ концѣ концовъ отказалъ ему.

Храбрый и красивый Бюгюттъ, жертва своей силы: геркулесъ безъ работы! Я буду долго помнить, какъ въ этотъ январьскій день, съ туманной погодой и тающимъ снѣгомъ, я увидѣлъ его панталоны изъ рыжеватаго бархата, точно изъ сверкающаго золота, съ тонкими парчевыми полосами, ткань которыхъ казалась растопленной бронзою и впечатлѣніе которыхъ было такъ сильно, что не смѣя предложить ему обмѣнъ, я блуждалъ передъ лавками, торгующими рабочимъ скарбомъ, желая найти тамъ что-нибудь равное этой чудесной одеждѣ бѣдняка, но нигдѣ не было такого блеска, такихъ фосфорическихъ вспышекъ, такой красоты! Къ тому же, если бы эта одежда и существовала, еслибъ она показала все свое очарованіе, развѣ не нужно было бы, чтобы ее носилъ исключительно Бюгюттъ? Я не сливаю этого впечатлѣнія, производимаго роскошно и хорошо приспособленною одеждою съ другимъ впечатлѣніемъ; въ одинъ изъ тоскливыхъ дней, на набережной Шельды, я увидѣлъ панталоны, но на этотъ разъ зеленоватые, починенные лоскутами разныхъ оттѣнковъ, въ гаммѣ лиловыхъ и красноватыхъ цвѣтовъ, на ногахъ одного землекопа, блуждавшаго съ товарищами. Ласка, наслажденіе для взора! Чтобы дольше видѣть, какъ переливаются и отдаются въ разныя стороны складки этихъ великолѣпныхъ панталонъ, при ходьбѣ безработнаго, на которомъ они были надѣты, я не терялъ его изъ вида и кончилъ тѣмъ, что дошелъ охотно съ нимъ до прилавка трактира. Но Бюгюттъ носитъ панталоны, можетъ быть, еще болѣе декоративно! Съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ о моемъ влеченіи къ этой части его туалета, онъ больше съ ней не разстается. Изъ красивыхъ, какими они были, они стали чудесными, трогательными, какъ поле битвы или «домъ, гдѣ совершено преступленіе»!

Ахъ, если бы они умѣли говорить! Но что я сказалъ? Они говорятъ, и какъ краснорѣчиво. Спросите скорѣе у матери сильнаго молодца. Она разскажетъ вамъ о нихъ цѣлую Одиссею. По поводу каждой отдѣльной дырки, каждой отдѣльной заплаты, добрая старушка снова вспоминаетъ, разумѣется, всѣ перипетіи, пережитыя этимъ бархатомъ. Каждый разъ, когда она заставляетъ иголку бѣгать по изношенной одеждѣ, она прибавляетъ новый куплетъ къ жалобной пѣсенкѣ.

Здѣсь вотъ эти красивые, панталоны, коричневатые и какъ бы прокопченые, были прорваны во время ссоры, послѣ того, какъ онъ тянулъ жребій; тамъ ихъ пьяный хозяинъ разорвалъ ихъ на колѣнѣ; здѣсь, бездѣльникъ, немного навеселѣ, положилъ свою еще не потухшую трубку въ карманъ, и бархатъ загорѣлся бы какъ трутъ, и молодецъ могъ бы поджарить свои окорока; въ другой разъ, бѣдный боксъ, какъ онъ называетъ эти знаменитые панталоны на брюссельскомъ фламандскомъ говорѣ, былъ изъѣденъ негашеной известью, въ которую его толкнули; здѣсь ихъ запачкали пивомъ; это пятно отъ жира, это отъ вина, а это отъ крови! Мать Бюгютта будетъ безъ конца разсказывать вамъ о приключеніяхъ, про которыя сообщаетъ ей этотъ ветеранъ имущества ея здороваго сына. Такимъ образомъ, по поводу этого краснаго пятна, она разскажетъ вамъ, какъ ея сынъ разбивалъ камни, какъ его инструментъ уклонился въ сторону и сорвалъ на немъ кожу въ трехъ мѣстахъ. Раненый вернулся въ Маролль, волоча ногу и заботясь о томъ, чтобы отогнать собакъ, привлеченныхъ его панталонами, смоченными кровью.

Разумѣется, развалины интересуютъ меня, но не такъ сильно, какъ лохмотья. Мнѣ было бы отрадно прослѣдить поврежденія, нанесенныя временемъ и различными событіями этимъ панталонамъ Бюгютта; видѣть, какъ они рыжѣли, вытирались, разрывались и уменьшались на его тѣлѣ, какъ разрушается замокъ на горѣ.

Какъ бы ни жили мои оборванцы, вродѣ Турламэна, Кассизма и Кампернульи, въ глубинѣ предмѣстья, они стремятся одинъ за другимъ въ эти клоаки Маролля, гдѣ царитъ ихъ предводитель. Здѣсь настоящій ихъ центръ. Они здѣсь пріобрѣтаютъ свой внѣшній видъ; они сюда приходятъ за приказаніями. Они здѣсь строго наказываются, и здѣсь одновременно страдаютъ. Марболь могъ бы изобразить ихъ въ слишкомъ спокойной позѣ. Едва ли удалось бы ему схватить ихъ утомленіе, ихъ нечистоту, безпорядочныя складки ихъ одежды, и изгибы, идущіе по направленію, противоположномъ ворсу ихъ лохмотьевъ! Но кто передастъ согнутые члены, раскачивающіяся поясницы, нетвердость походки и изгибы тѣла моихъ весельчаковъ, ихъ быстрыя движенія, словно жеребятъ на лугу, эти судороги, заставляющія лопаться ихъ наряды, точно кожа у персиковъ?

Я дружусь съ ними и изображаю ихъ, какъ только умѣю; я заставляю ихъ передавать всю ихъ оригинальность на этихъ перекресткахъ, гдѣ они достигаютъ большаго расцвѣта, красивыхъ формъ и яркаго выраженія.

Они не найдутъ себѣ до сихъ поръ ни скульптора, ни живописца. Между тѣмъ, обманчиво одѣтые, почти голые, или крѣпко затянутые въ свои лохмотья, покрытые мѣдною окисью отъ ползанія на задней части тѣла — лохмотья, столь подходящія къ ихъ личности, какъ мѣхъ къ собакѣ, а шерсть къ лисицѣ, — многіе кажутся вылитыми изъ бронзы или вылѣпленными изъ терракоты. Мнѣ хотѣлось бы видѣть новаго Бари, увлеченнаго послѣ изображенія домашняго слуги или рабочаго, передачею хищнаго человѣка и предпочитающаго бродягу рабочему, какъ онъ прославляетъ съ большою охотою тигра и волка, чѣмъ быка и собаку.

А какой музыкантъ могъ бы передать, при помощи своего искусства, ихъ лукавыя модуляціи, тембръ ихъ гортанныхъ голосовъ, эти неожиданныя интонаціи, эту манеру усиливать при зовѣ другъ друга послѣднюю гласную ихъ именъ, какимъ то горловымъ звукомъ, который похожъ на рыданіе и отъ котораго у меня пробѣгаетъ дрожь по спинѣ: Палю…юль, Бюгю…юттъ! Зволю…лю!..

Но можетъ ли самое слово впитать въ себя душу этихъ людей, живущихъ свободными похожденіями, запахъ этой человѣческой дичи? Въ иные часы они кажутся мнѣ столь насыщенными жизнью и молодостью, что я представляю себѣ даже ихъ поцѣлуи и ихъ влажныя губы!

На дняхъ я вообразилъ себя этимъ абсолютнымъ художникомъ: одновременно поэтомъ, скульпторомъ, живописцемъ и музыкантомъ. Что я говорю? На одну минуту мнѣ даже показалось, что я ощутилъ высшее блаженство, предоставленное однимъ богамъ.

Физическая сила, ловкость, сопротивленіе мускуловъ, являются главною темою бесѣдъ моихъ неразлучныхъ друзей и предлогомъ для ихъ игръ. Въ тотъ день они завели меня въ гимнастическій залъ, громко называемый Атлетическими аренами. Представьте себѣ въ глубинѣ узкаго прохода въ кварталѣ Маролль, иронически называемомъ rue de Philanthropie, довольно большой сарай, бывшую мастерскую телѣжника, или складъ тряпичника, куда нужно проходить черезъ небольшую каморку, отличающуюся отъ другихъ лачугъ улицы только фотографіями ярмарочныхъ знаменитостей, придѣланными къ стѣнамъ. Надъ ареной, усыпанной корой, древесными опилками, смолистый запахъ которыхъ смѣшивается съ запахомъ человѣческихъ испареній, развѣшаны шары и гири. Сквозь темный и рыжеватый паръ, едва побѣждаемый коптящей керосиновой лампою, я различаю обычныхъ посѣтителей этого мѣста, большею частью, учениковъ изъ мастерскихъ, собравшихся въ большомъ количествѣ по случаю субботы. Я вижу, какъ они раздѣваются по угламъ съ красивыми дрожащими жестами: они выходятъ изъ своихъ нарядовъ, точно бабочки изъ своихъ куколокъ, и молочный оттѣнокъ ихъ тѣла заставляетъ думать о половинкахъ орѣховъ, вынутыхъ изъ скорлупы. Среди нихъ есть обнаженные до пояса; другіе остаются только въ традиціонныхъ подштаникахъ. Большинство изъ нихъ толкается и дурачится въ спутанныхъ группахъ. Ихъ странныя движенія напоминаютъ забавы молодыхъ собакъ, которыя слегка кусаются и фыркаютъ. Они отдаются страстному желанію двигаться: они радуются упругости своихъ мускуловъ; можно было бы сказать, что они не знаютъ, что надо продѣлать, чтобы утолить свою жажду дѣятельности; они схватываются на кулачки, наудачу держатъ другъ друга, точно ловкіе гимнасты. И наряду съ усиленнымъ дыханіемъ, потомъ, воздухъ наполняется также возгласами, окликами и призывами. «Игра въ колотушки, игра подлецовъ!» Объявляли всегда наши воспитатели. Мнѣ наплевать! Напротивъ, нѣтъ ничего болѣе здороваго и прославленнаго. Гдѣ время такихъ королей, какъ Генрихъ VIII и Францискъ I, которые садились какъ возницы и, забывая о своихъ прекрасныхъ одеждахъ и о церемоніалѣ, начинали партіей борьбы бесѣды въ лагерѣ Золотой Парчи?

Это кишеніе нашихъ молодыхъ жителей квартала Маролля заставило меня вспомнить о непріятныхъ созвучіяхъ инструментовъ, которые настраиваются передъ тѣмъ какъ перейти къ настоящей музыкѣ. Кампернульи, начальникъ этого мѣста и судья игръ, кладетъ конецъ безпорядку и велитъ очистить гимнастику, чтобы позволить любителямъ попарно соразмѣрить въ упражненіяхъ свою силу. Начинаютъ самые юные. Ихъ товарищи, которые толкаются позади загородки, устраиваютъ встрѣчу каждой новой парѣ. Раздается дождь шутокъ и нелѣпыхъ заключеній. Шутники изображаютъ въ словахъ карикатуру на своихъ товарищей. Въ этомъ мірѣ всѣ считаютъ себя знатоками и экспертами, цѣнителями ихъ взаимныхъ достоинствъ. Зимою эти сеансы борьбы, лѣтомъ купанье въ каналахъ, для перевозки судовъ, пріучили ихъ видѣть другъ друга in naturalibus и способствовали развитію у нихъ этого тщеславнаго чувства, связаннаго съ ихъ преимуществами. Путемъ постоянныхъ сравненій они узнаютъ другъ друга въ малѣйшихъ закоулкахъ своихъ «академій». Ихъ нравы къ тому же подвергаются насколько возможно общественному обсужденію. Я слышу, какъ мои сосѣди, точно истинные силомѣры, оцѣниваютъ между собою силу и сопротивленіе различныхъ конкурентовъ. Они знаютъ, какіе у кого мускулы и нервы, кого этотъ борецъ можетъ безъ труда повалить, и съ кѣмъ ему невыгодно было бы бороться.

Борьба становилась все болѣе и болѣе интересной, бѣшенство и шутливое настроеніе зрителей постепенно утихаютъ. Передъ тѣмъ, какъ начать состязаться, борцы изъ осторожности намазываютъ себѣ ладони и пальцы пескомъ. Всѣ принимаютъ болѣе удобное положеніе, вытягиваютъ шею, чтобы лучше видѣть; мои сосѣди начинаютъ усиленно дышать и надрываться вмѣстѣ съ дыханіемъ борющихся. Они качаются и трепещутъ, соразмѣрно съ нападеніями и уловками. Я самъ поднимаюсь до діапазона, достигнутаго настроеніемъ собранія. Я увлекаюсь и топаю ногами, точно я на галлереѣ, при всѣхъ перипетіяхъ борьбы. Я ощущаю такое же удовольствіе, какъ во время самыхъ захватывающихъ зрѣлищъ. Я чувствую, какъ моя поясница выгибается, мои ноги вытягиваются и сводятся въ тѣсной зависимости отъ движеній атлетовъ.

Послѣ схватки между Кампернульи съ Турламэномъ, или скорѣе ихъ красиваго выступленія, которое показало силу въ борьбѣ съ ловкостью и во время котораго одинъ стоилъ другого, происходитъ движеніе среди зрителей и имя Тиха Бюгютта передается изъ устъ въ уста.

Онъ раздѣлся въ свою очередь и въ ожиданіи достойнаго себѣ партнера, онъ важно расхаживалъ вокругъ арены, скрестивъ руки, держа въ зубахъ соломинку, чувствуя наивную радость отъ того, что показываетъ юное тѣло. Разумѣется, далеко не въ первый разъ его товарищи видятъ его голымъ, однако, шепотъ восторга поднимается со всѣхъ сторонъ. Что касается меня, то онъ открылъ мнѣ мужскую красоту. Я испытываю передъ этимъ безупречнымъ тѣломъ, соединяющимъ изящество и гибкость Турламэна съ мясистою выпуклостью Кампернульи, такой восторгъ, какой Гёте передаетъ такъ хорошо устами своего Вильгельма Мейстера, когда тотъ видитъ показывающіяся изъ воды пруда правильныя формы его товарища по купанью. Флорентинскій скульпторъ, Гиберти сказалъ бы, говоря объ одной греческой статуѣ, что было невозможно выразить ея превосходства словами и что одного зрѣнія недостаточно, чтобы постигнуть ея безконечныя прелести, надо было прибавить еще осязаніе. Итакъ, въ тотъ моментъ, я, какъ этотъ фанатическій художникъ, чувствовалъ желаніе провести рукою по этой чудесной, тѣлесной статуѣ и вылѣпить ее изъ одного усердія. Угадывалъ ли что-нибудь объектъ моего восторга? Но его взгляды, блуждая по всему собранію, остановились внезапно на мнѣ; онъ подходитъ ко мнѣ и ударяетъ меня по плечу.

— Вотъ мой товарищъ! — говоритъ онъ со своей доброй улыбкой. — Пойдемъ, Лорръ, я научу тебя!

— Меня! — вскрикиваю я, отстраняясь, такимъ удивленнымъ тономъ, какой долженъ походить на ужасъ.

— Да! Будь покоенъ! Я не сломаю тебя.

И онъ быстро схватываетъ меня, тянетъ къ себѣ черезъ всѣхъ, которые начинаютъ аплодировать и ликовать.

Онъ срываетъ съ меня куртку и жилетъ, толкаетъ меня на середину загороженнаго мѣста. Я не имѣю ни времени, ни возможности отказаться: я сбитъ съ толку. Онъ беретъ меня за руки, кладетъ ихъ самъ, одну на свое плечо, другую у пояса, ставитъ насъ въ одну изъ обычныхъ позъ борцовъ.

— Ну! готово? Начинаемъ.

Я не могу пошевелиться. Мое недавнее желаніе сбылось. Я готовъ навѣки остаться въ этой позѣ, наслаждаясь прикосновеніемъ моихъ пальцевъ къ ломаннымъ линіямъ этого тѣла.

— Ну, — вскрикиваетъ Бюгюттъ, который теряетъ терпѣніе и толкаетъ меня смѣясь.

Я начинаю бороться съ моимъ волненіемъ и соглашаюсь схватить его. Но я не вкладываю въ это никакой энергіи, я прикасаюсь къ выпуклымъ мускуламъ, я наслаждаюсь осязаніемъ этихъ неровностей и этихъ упругихъ, хотя и твердыхъ выгибовъ. Я забываю объ остальномъ и больше ничего не хочу. Съ чѣмъ сравнить это ощущеніе? Въ немъ нѣтъ совсѣмъ влюбленной страсти, а между тѣмъ, оно сообщаетъ моему существу какое то непонятное чувство, какую то безумную благодарность по отношенію къ Создателю. Какая жажда религіи и вѣры! Я преклонялся передъ Богомъ въ лицѣ одного изъ его шедевровъ.

— Слушай, Лорръ! — Скажи, скоро ты кончишь меня щекотать?

Остальные громко смѣются; тогда, смущенный, я рѣшаюсь его схватить по настоящему.

— Въ добрый часъ!

Здоровый молодецъ довольствуется тѣмъ, что слегка противится мнѣ. Но этого достаточно, чтобы раздразнить меня. Я увлекаюсь постепенно этой борьбой — точно модель исчезла и оставила художнику страстное желаніе осуществить произведеніе, создать искусство, внушенное ею. Новый восторгъ, можетъ быть, еще болѣе интенсивный, прибавляется къ моему первоначальному очарованію. Я хочу побѣдить! Это борьба Іакова съ Ангеломъ. И если я испытываю еще радость отъ прикосновенія къ этимъ мускуламъ, то это напоминаетъ восторгъ какого-то Прометея, творца людей, какого-то скульптора Жизни. — Браво, Лорръ! — кричатъ мнѣ Турламэнъ и другіе, видя, что я вхожу во вкусъ спорта.

Въ нѣсколько пріемовъ я заставляю шататься моего противника, который также не перестаетъ ободрять меня своей великодушной улыбкой. Онъ продолжаетъ щадить меня, хотя ему приходится имѣть дѣло съ болѣе грубымъ партнеромъ, чѣмъ онъ предполагалъ.

Наконецъ, онъ находитъ урокъ довольно длиннымъ для перваго раза. Мое самолюбіе новичка ничѣмъ не рискуетъ. Бюгюттъ роняетъ меня непреодолимымъ движеніемъ и сейчасъ же распластываетъ меня, причемъ мои плечи погружаются въ песокъ.

— Уфъ, — говоритъ онъ, тотчасъ же послѣ этого поднимая меня. Онъ протягиваетъ мнѣ руку, я ударяю по ней своей рукой и говорю:

— Хлопай!.. Это было не безъ труда!

Мы снова одѣваемся и бѣжимъ освѣжиться у прилавка трактира.

Я заходилъ послѣ этого на атлетическія арены, но я не хотѣлъ больше бороться, несмотря на уговоры Бюгютта:

— Пойдемъ же?.. Тогда такъ хорошо пошло!

— Нѣтъ, Тихъ!

— Почему нѣтъ?

— Я себя знаю… Мы друзья, большіе друзья, не такъ ли? Ну, я боюсь взволноваться и разсердиться во время этой игры, слишкомъ пристраститься къ ней и желать тебя уронить во что бы то ни стало… Въ тотъ вечеръ, въ концѣ, я чувствовалъ, что становлюсь дурнымъ.

Онъ взглянулъ на меня съ изумленнымъ видомъ.

— Ахъ, ты необыкновенный субъектъ! На свой ладъ, Лорръ… Ты долженъ лучше знать… Но право, жаль! Какъ ученикъ, ты дѣлалъ бы мнѣ честь.

Я солгалъ ему, отчаиваясь, что онъ не пойметъ меня; къ тому же, я не могъ самому себѣ опредѣлить то, что я чувствую.

Все, что я знаю, это то, что подобное упражненіе слишкомъ возбуждаетъ меня. Одного опыта съ меня достаточно. Нельзя подниматься во второй разъ на небо. Это ровнялось бы искушенію Бога. Падая снова на землю, можно спуститься пожалуй еще ниже?

Нашъ Дольфъ тянетъ жребій.

— Вы примете участіе, Лорръ, не такъ ли? — спросилъ меня нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ рѣзвый мальчикъ.

— Въ чемъ?

— Въ нашемъ дѣлѣ, въ попойкѣ, въ день рекрутскаго набора и на другой день, и еще на слѣдующій…

Самый наборъ его не интересуетъ. Вытянетъ ли онъ хорошій номеръ или нѣтъ, это ему безразлично. Въ этомъ событіи онъ видитъ только четырехдневный кутежъ, слѣдующій за нимъ. — Какъ такъ? отвѣчалъ я. Я давно уже тянулъ жребій…

— Что же изъ этого, возразилъ Турламэнъ. Бюгюттъ и Кампернульи въ такомъ же положеніи… Что касается Кассизма и Зволю, то ихъ чередъ наступитъ только черезъ два года… Это не помѣшаетъ имъ принять участіе теперь же, не такъ ли?

— Немного, Дольфъ! — подтвердили оба юноши.

— Хорошо! Мы повеселимся, Лорръ, ты увидишь…

Нѣтъ силъ избавиться! Приглашеніе послѣдовало не только отъ всего сердца съ наилучшимъ расположеніемъ, но оно идетъ на встрѣчу одному изъ моихъ желаній.

Подобно всѣмъ другимъ мальчикамъ изъ его околотка Кадоля, втеченіе двухъ лѣтъ, въ ожиданіи великаго дня, Дольфъ откладывалъ каждую недѣлю нѣсколько су изъ своей заработной платы или изъ своихъ доходовъ, чтобы включить ихъ въ свою копилку, довѣренную хозяину кабачка, гдѣ весельчаки собираются по субботамъ. Въ первый годъ еженедѣльный взносъ состоялъ изъ двадцати пяти сантимовъ съ человѣка; въ первые шесть мѣсяцевъ второго года онъ поднялся до пятидесяти, и, наконецъ, въ послѣдніе шесть мѣсяцевъ — до франка. Къ концу срока вся сумма этихъ взносовъ представитъ изъ себя, круглую цифру, которая до послѣдняго сантима пойдетъ на выпивку и прогулки. Подобно другимъ, я вношу въ кассу свой взносъ. Насталъ день, одинъ изъ этихъ сѣрыхъ январьскихъ дней, втеченіе которыхъ не перестаетъ идти дождь и ощущается тоска. Съ восьми часовъ утра мы зябнемъ на площади Кукельбергъ — предмѣстье, къ которому относится Кадоль — среди толпы родителей, знакомыхъ и зѣвакъ.

Призванные ратники собираются группами или въ одиночку, шумливые или спокойные, смѣющіеся, но уже всѣ утомленные, взволнованные, блѣдные, съ отуманенными глазами и пылающими щеками. Очень многіе, не догадываясь объ этомъ, надѣли зашитый въ подкладку своей куртки руками старухи матери, какой-нибудь талисманъ, купленный у гадалки или у мѣстнаго колдуна: грибъ, сорванный въ ночь на праздникъ св. Невинныхъ Младенцевъ, зубъ черной кошки, каштанъ, который былъ подобранъ въ день Всѣхъ Усопшихъ во время послѣдняго высокоснаго года, и на которомъ вырѣзаны ножемъ, омоченнымъ въ святой водѣ, пять кабалистическихъ цифръ.

Какими бы невѣрующими ни были эти грубые люди, они, большею частью, слѣдуютъ этимъ обычаямъ, чтобы угодить женской заботливости. Кампернульи разсказываетъ мнѣ, что онъ также въ роковое утро согласился надѣть наплечникъ своей тогдашней подруги, на грудь, между тѣломъ и рубашкой. Изъ тѣхъ же соображеній, суровый Бюгюттъ позволилъ своей матери обмотать свою руку ея четками. И вы можете смѣяться, сколько хотите, но они оба вынули хорошіе номера. А почтенная укрывательница, подарившая жизнь маленькому Зволю пойдетъ на богомолье въ Монтэгю, на праздникъ Троицы, предшествующій тому дню, когда ея сынъ будетъ тянуть жребій.

Только этотъ невѣрующій Турламэнъ ничего не хотѣлъ слушать. Онъ смѣется надъ этими обрядами. Затѣмъ, пусть будетъ, что будетъ! Онъ будетъ маршировать, если надо. Или скорѣе нѣтъ, онъ не будетъ маршировать, а ѣздить верхомъ. Какое чудное вооруженіе у кавалеріи! А форма!

Девять часовъ. Начали тянуть жребій. Поднялись споры. Рекруты, вытянувшіе уже свои номера, сбѣгаютъ внизъ по лѣстницамъ городского дома и спѣшатъ броситься къ своимъ, толкая другъ друга, какъ взбѣшенные. Традиція требуетъ, чтобы всѣ подходили смѣло. Кто счастливъ или нѣтъ, всякій долженъ имѣть веселый видъ. Они готовятся къ этой минутѣ, какъ актеръ обдумываетъ свой выходъ. Каждый старается перешагнуть большее число ступенекъ и очутиться скорѣе внизу. Мы видимъ изъ нихъ тѣхъ, кто скачетъ и словно падаетъ внизъ, бросаясь головой въ толпу.

Но нашъ Дольфъ держитъ свою голову выше всѣхъ. Настоящій патронъ, этотъ молодецъ! Я вспоминаю одинъ день, когда я отправился искать его и когда онъ однимъ прыжкомъ спустился съ своего чердачка къ концу лѣстницы на улицѣ. Захваченный на томъ, что онъ спалъ до поздняго утра, узнавъ мой свистъ, онъ накинулъ только свои панталоны; а его фланелевая красная рубашка, застегнутая на пуговицахъ, раскрывалась на его гибкомъ тѣлѣ.

Сегодня — или скорѣе вчера — онъ показалъ себя еще болѣе ловкимъ. Ни одинъ акробатъ не сдѣлаетъ лучше его.

Мы застаемъ его на площадкѣ лѣстницы. Одна рука держитъ № 42, одинъ изъ самыхъ послѣднихъ; другая мнетъ шляпу. Онъ испускаетъ безконечный крикъ. Когда онъ рѣшается закрыть ротъ, онъ беретъ въ зубы кусочекъ картона. Оттуда съ высоты, онъ бросаетъ въ насъ шляпу, которую Палюль ловитъ на лету. И прежде чѣмъ мы подумали, что онъ предприметъ, онъ становится на головѣ, хлопаетъ ногами, снова становится на ноги, но чтобы затѣмъ снова принять ту же позу — головой внизъ! Какъ онъ спускается? Я до сихъ поръ спрашиваю себя объ этомъ. Это что-то головокружительное. Онъ повернулся нѣсколько разъ вокругъ себя, какъ колесо, но колесо безъ ободка; онъ остановился на разстояніи шести ступеней отъ земли, и достигнувъ цѣли, принялъ отвѣсное положеніе только для того, чтобы подскочить и выступить, описывая непонятную кривую линію надъ головами, плечами и руками его друзей. Онъ давитъ насъ, словно выкалываетъ намъ глаза, онъ разбиваетъ намъ затылокъ и почти валитъ насъ; мы встрѣчаемъ его отчасти съ бранью, отчасти со смѣхомъ. Наконецъ Бюгюттъ усаживаетъ его верхомъ на свои лопатки и бѣжитъ съ нимъ черезъ толпу, еще совсѣмъ пораженную. Кто любитъ его, послѣдуетъ за нимъ! Мы забираемся въ трактиръ на углу площади, гдѣ располагаются всѣ наши. Въ ожиданіи, пока вся партія будетъ въ сборѣ, мы выпиваемъ по первому, второму стаканчику въ утѣшеніе рекруту.

Турламэнъ относится къ дѣлу очень философски. При такомъ сложеніи, какъ у нашего друга, воинскому присутствію не надо будетъ передѣлывать его.

Всѣ откликнулись на наше приглашеніе. Банда разсаживается въ экипажахъ; процессія двигается; музыканты — кларнетъ, труба, свистки — во главѣ.

Всѣ, даже тѣ, кто не тянулъ жребія, прикрѣпляютъ номеръ къ своему головному убору. Я тоже купилъ себѣ подобный номеръ въ маленькой лавкѣ на площади, куда проводили меня Бюгюттъ и Кампернульи.

Насъ всѣхъ пятьдесятъ молодцовъ одинаковаго сложенія, коренныхъ брюссельцевъ, рѣшившихъ, по нашимъ словамъ, насладиться вволю за свои деньги.

Одна вещь не нравится мнѣ въ нихъ! Для этого случая они рѣшили разодѣться, и подъ предлогомъ стать красивыми, они одѣлись въ полный костюмъ, въ пальто-сакъ, круглыя шляпы, превосходя другъ друга въ безобразіи буржуазнаго старья. Ничто такъ не уродуетъ ихъ! Они теряютъ всю свою прелесть и всю пластичность! Мнѣ грустно видѣть Бюгютта въ такомъ ненатуральномъ видѣ. Только къ одному Турламэну подходитъ его одежда. На немъ костюмъ красиваго табачнаго цвѣта, который сдѣланъ по мѣркѣ, и обрисовываетъ его тѣло столь же хорошо, какъ и его обычные лохмотья; тѣсная и обтягивающая матерія обрисовываетъ, подобно трико, линіи его тѣла и его юношескихъ ногъ…

Вакханалія началась. Вначалѣ всѣ въ настроеніи и въ голосѣ. Но послѣ нѣсколькихъ остановокъ, пиво даетъ почувствовать свое дѣйствіе; они не говорятъ, а кричатъ во все горло; они не поютъ, а ревутъ, хрипятъ; они не танцуютъ, а дрыгаютъ ногами. Языки заплетаются, глаза кажутся стеклянными; съ глупымъ смѣхомъ они поднимаются на скамейкахъ, кланяются, снимая шляпы.

Я отказываюсь считать трактиры, передъ которыми останавливается наша кавалькада. Повсюду тотъ же пріемъ: вторженіе въ залу, по двое въ рядъ, приближеніе къ прилавку; послѣ чего идетъ подсчетъ выпитыхъ и разбитыхъ стакановъ. Извозчики и музыканты вскорѣ такъ же пьяны, какъ и ихъ кліенты.

Съ теченіемъ времени, чтобы выиграть время и пощадить свои ноги, они не выходятъ уже изъ экипажей и пьютъ, сидя въ нихъ. Я наблюдаю и слѣжу за собой какъ можно дольше. Я вижу, какъ глаза начинаютъ вращаться, вытаращиваться въ пустоту, затуманиваются, теряютъ всякое выраженіе, какъ лица мѣняютъ нѣсколько разъ свой оттѣнокъ. Что бы ни дѣлали мои друзья, противъ обыкновенія, они кажутся мнѣ ужасно печальными и мнѣ страшно жаль ихъ. Такимъ путемъ мы катимся въ сторону эпилепсіи и сумасшествія.

Какимъ неожиданностямъ мы отдаемся? Я смутно вспоминаю о дракахъ, примиреніяхъ, изліяніяхъ.

Затѣмъ наступила темная ночь безъ всякаго проблеска разума. Я проснулся въ какой-то лачужкѣ, гдѣ мы, по крайней мѣрѣ, пять человѣкъ, остались, не заботясь о другихъ. Послѣ кошмарныхъ сновъ я поднялся, въ состояніи сомнамбулы, съ пустой и больной головой, подъ впечатлѣніемъ спуска въ адъ или скорѣе въ запрещенный рай.

Ахъ, этотъ Дольфъ!

Этого перваго дня съ меня было достаточно. Я отказываюсь отъ своей доли въ остающейся выпивкѣ и предстоящемъ безуміи. Я дарю имъ мой взносъ.

Періодически, разумѣется, подъ властью таинственныхъ климатическихъ условій, мы ощущаемъ словно минуты сильнаго возбужденія. Банды рыжихъ людей проходятъ по мирнымъ улицамъ, гдѣ они никогда не встрѣчаются. Вмѣсто надоѣдливыхъ пѣсенъ, они выкрикиваютъ воинственные куплеты. При приближеніи разрушительной колонны, лавочники запираютъ свои витрины. Ужъ не идутъ ли эти бродяги нападать на банки, гостинницы, находящіяся въ высокой части города, строить баррикады, громить рынки и магазины торговой части города: Заблужденіе! На перекоръ пословицѣ, которая хочетъ, чтобы волки не ѣли другъ друга, эти ловкіе весельчаки, вооруженные дубинами, желѣзными шестами, пращами и кожаными ремнями, выступили противъ себѣ подобныхъ людей изъ другого народнаго квартала. Casus belli? Та или другая прекрасная Елена, торговка лимонами, или закройщица, похищенная какимъ-нибудь Парисомъ, служащимъ на бойнѣ или продавцомъ ракушекъ, уроженцемъ соперничающаго околотка. Случается, что начало этихъ распрей еще болѣе ничтожно; лучше было бы сказать, что предлога даже не существуетъ, по крайней мѣрѣ, онъ не всегда существовалъ и что эти стычки не происходятъ въ силу идущаго съ незапамятныхъ временъ антагонизма. Можетъ быть, для нашихъ уличныхъ бездѣльниковъ существуетъ время года кулачныхъ расправъ, какъ есть пора игры въ волчекъ, мячъ, котлы и шары? Простая игра. Случай выказать свое искусство атлета и видѣть, съ какой стороны расцвѣтаютъ самые тяжелые удары. Послѣ легендарной вражды, всѣ считали, что миръ прочно основался между двумя враждебными предмѣстьями: Моленбекъ и rue Haute примирились. Флюли Кассюль и Тихъ Бюгюттъ жили братьями, при чемъ каждый изъ нихъ царилъ на своей преданной ему территоріи, поддерживая отношенія добраго сосѣда и приготовляясь оказать другъ другу помощь противъ дурныхъ намѣреній остальныхъ кварталовъ, населенныхъ бѣдняками.

Въ прошлый понедѣльникъ, во время ярмарки въ Моленбекѣ, послѣ того, какъ мы блуждали по привычкѣ цѣлой толпой изъ одного кабака въ другой, мы кончили остановкой въ кабачкѣ Голубая Овца у Сезара Больпапы. Надо заплатить за входъ четыре су, и можно получить даромъ на два су пива или водки. За неимѣніемъ дамъ, мы танцовали между собой. Къ тому же, оборванцы любятъ это упражненіе и танцуютъ какъ нельзя лучше, — большую часть времени они суетятся другъ возлѣ друга, ради удовольствія заплетаться ногами, обнимая своего товарища такъ же любезно, какъ какую-нибудь даму. Впрочемъ, ихъ возлюбленныя вальсируютъ съ неменьшимъ удовольствіемъ другъ съ дружкой. Въ тотъ день Тихъ Бюгюттъ веселился отъ всего сердца, какъ большой ребенокъ, какимъ онъ и оставался всегда. Онъ скакалъ безпрерывно, не пропуская ни одного танца, схватывалъ то Дольфа, то Кампернульи, или одного изъ маленькихъ, или набрасывался на меня, хотя я не отличаюсь ихъ дьявольскою живостью. Настроенный щедро, онъ придумалъ платить изъ своего кармана четыре сантима за каждый танецъ и за каждую пару. При такомъ темпѣ, какъ у него, онъ вскорѣ могъ бы опустошить свой кошелекъ. Едва только мы повертѣлись два или три раза вокругъ зала, какъ вдругъ оркестріонъ внезапно остановился. Происходитъ перерывъ танцевъ, во время котораго привратникъ идетъ, протянувъ руку, отъ одной пары къ другой, чтобы собрать деньги. Когда онъ получилъ, сколько нужно, музыка снова начинается, всѣ кружатся еще нѣсколько разъ. Затѣмъ все кончается. По мѣстамъ для новаго танца! Все начинается сызнова!

Тихъ танцовалъ больше всего съ Дольфомъ. Отличаясь одинаковымъ ростомъ, они чудесно подходили другъ къ другу, соперничали въ виртуозности, создавали различныя фигуры для ногъ, препятствія, дѣлали круги, украшали хореографическую тему неожиданными фіоритурами. Очень неутомимому Дольфу начинало надоѣдать, но Бюгюттъ настаивалъ: «Еще одинъ разъ… на этотъ разъ послѣдній!» И Дольфъ шелъ насильно.

Мы, наконецъ, обрадовались, тѣшили себя мыслью, что намъ удалось уговорить уйти оттуда нашего неутомимаго Бюгютта, и мы, распѣвая, удалялись, вереницей, положивъ руки на плечи того, кто шелъ впереди, какъ вдругъ въ тѣсномъ проходѣ, ведущемъ на улицу, мы столкнулись съ цѣлой бандой растрепавшихся дѣвицъ, нарядныхъ, веселыхъ, слегка выпившихъ и которыя, едва замѣтивъ насъ, представились потерявшими голову и притворно жаловались, напоминая угрей, кричащихъ, согласно поговоркѣ, прежде чѣмъ ихъ разрѣжутъ. Разумѣется, всѣ не приминули отвѣтить на ихъ вызовъ, начинали щекотать ихъ, мять, затѣмъ, войдя во вкусъ, по предложенію нашего предводителя, мы рѣшаемъ вернуться съ толпой женщинъ, которыя ждали этого.

— Уфъ! Теперь пойдемъ! Непремѣнно на этотъ разъ! — предложилъ Турламэнъ, послѣ того, какъ мы заплатили нѣсколько су за танцы съ этими веселыми женщинами.

— Не такъ скоро! Подожди, по крайней мѣрѣ, чтобы я пригласилъ вотъ эту! — объявилъ Бюгюттъ.

И онъ указалъ на маленькую блондинку, полненькую, довольно еще свѣжую и пріятную, съ замѣтными увлекательными закругленными формами подъ ея тонкой кофточкой, съ зеленой лентой въ волосахъ, розовымъ цвѣтомъ лица, покрытаго веснушками, съ голубовато-сѣрыми глазами, отличающимися немного суровымъ взглядомъ, съ тонкими губами, улыбка которыхъ не уменьшала нѣкотораго недовольнаго выраженія, съ красивымъ носомъ и ущемленными ноздрями. Она сидѣла въ сторонѣ, на скамейкѣ, притворяясь далекой и равнодушной, но время отъ времени кидая тайный взглядъ на Бюгютта. Такой пріемъ кокетства подѣйствовалъ на искренняго молодца. Онъ оттолкнулъ Дольфа, желавшаго его увлечь, сѣлъ свободно на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ отъ нея, прибѣгъ къ самой привлекательной манерѣ держать себя, согнулъ спину, положилъ кулакъ на ноги, манилъ рукой и безпрерывно щелкалъ губами.

Точно давая свое согласіе, красавица встала; они подошли другъ къ другу безъ стѣсненія и начали вертѣться, прежде чѣмъ заговорили на иномъ языкѣ, кромѣ улыбки, взоровъ и объятій.

За этимъ танцемъ послѣдовалъ другой, затѣмъ еще третій: Бюгюттъ не отпускалъ отъ себя больше этой красавицы съ сѣрыми глазами.

Турламэнъ вмѣшался:

— Ну, Тихъ, пойдемъ?

— Еще одинъ туръ, небольшой туръ, пожалуйста, Дольфъ… Музыка такъ хороша здѣсь!

Онъ говорилъ правду: оркестріонъ въ кабачкѣ Голубая Овца славится у обычныхъ посѣтителей трактировъ. Нѣтъ ничего болѣе крѣпкаго, болѣе чудеснаго по части трубъ и цимбаловъ; ихъ громкіе звуки возбуждаютъ вашу кровь и мозги до такой степени, что, выйдя изъ Голубой Овцы, можно отдаться какой-угодно продѣлкѣ и выдумкѣ: можно обольстить первую встрѣчную дѣвушку и убить перваго попавшагося человѣка! Но увлеченіе Тиха не казалось смѣшнымъ для Дольфа.

— Хвастунъ! — сказалъ онъ ему въ полголоса. — Дѣло развѣ въ музыкѣ? Скорѣе, признайся, что ты увлеченъ этой низкорослой, жалкой… (Турламэнъ унижалъ ее). Въ такомъ случаѣ, желаю успѣха, такъ какъ остальная дичь насъ не прельщаетъ. Прощай!

Однако, не мы одни замѣтили взаимное пониманіе Тиха и возбуждающей его уличной женщины.

Къ тому же, присутствіе нашей партіи и нашего предводителя возмущало ихъ кварталъ. Въ какой бы околотокъ мы ни приходили, мы не остаемся никогда незамѣченными, такъ какъ типы Маролля превосходятъ дерзостью и развязностью жителей другихъ кварталовъ. Къ тому же, вниманіе бала сосредоточилось на Тихѣ и его побѣдѣ. Женщины ревновали, разумѣется, къ похитительницѣ гордаго молодца. И такъ какъ Блонтъ-Ми — такъ ее называли — считалась возлюбленной одного изъ главарей этого мѣстечка, одна изъ женщинъ побѣжала предупредить заинтересованное лицо, которое играло въ карты въ сосѣднемъ кабакѣ.

Подговоренные Дольфомъ, мы хотѣли покинуть Тиха на произволъ судьбы, какъ вдругъ произошло волненіе среди присутствующихъ.

Это встрѣчали Флюпи Кассюля, прежняго противника борца изъ квартала Маролля, къ тому же, какъ мы узнали, оффиціальнаго возлюбленнаго Блонтъ-Ми.

— Чертъ возьми! — сказалъ намъ Кампернульи. — Теперь не время уходить!

Флюпи Кассюль, молодецъ, почти такъ же хорошо сложенный, какъ и Тихъ, пробился сквозь толпу, остановился въ первомъ ряду зрителей передъ танцующими, и когда наша парочка задѣла его, онъ довольно грубо опустилъ свою руку на плечо Блонтъ-Ми.

— Постой-ка!.. Довольно!

— Что такое? — воспротивился Бюгюттъ.

— Тысяча извиненій, товарищъ. Ты немного опоздалъ. Мѣсто занято! — проговорилъ въ носъ Кассюль медленнымъ, почти добродушнымъ тономъ.

— Не такъ уже прочно занято, чтобы нельзя было тебя согнать.

— Ты думаешь?

— Я увѣренъ.

— Это мы увидимъ!

И, оттолкнувъ Блонтъ-Ми, какъ и слугу изъ залы, соперники побросали свои фуражки, сняли свои куртки и засучили рукава рубашки. Но Кампернульи вмѣшивается:

— Одну минутку, — заявляетъ онъ. — Товарищи, я васъ всѣхъ зову въ свидѣтели; призналъ ли Кассюль или нѣтъ Бюгютта выше себя послѣ законнаго и торжественнаго испытанія?

— Да, да! — подтвердили другіе. — Въ такомъ случаѣ, они не могутъ бороться…

— Таковъ законъ!

Дѣйствительно, въ этомъ мірѣ съ того дня, когда какой-нибудь борецъ признаетъ себя окончательно побѣжденнымъ другимъ, всякая борьба отнынѣ прекращается между двумя соперниками.

— Все равно! — заявляетъ Бюгюттъ. — Если онъ хочетъ, я къ его услугамъ!

— Нѣтъ, нѣтъ! — протестуетъ Кампернульи и другіе бездѣльники подхватываютъ хоромъ, какъ со стороны Кассюля, такъ и съ нашей.

— Побитый остается побитымъ!

Теперь будетъ ссора между двумя околотками. Моленбекъ противъ Маролля! Вмѣсто дуэли мы получимъ войну.

Но столкновеніе не пойдетъ дальше въ этотъ вечеръ. Не надо портить праздника! Драться во время ярмарки, какой стыдъ! Это годится для крестьянъ! Они встрѣтятся какъ-нибудь вечеромъ на недѣлѣ. При нашемъ ремеслѣ у насъ всегда есть время.

Чувство не играетъ никакой роли въ половой жизни нашихъ непостоянныхъ молодцовъ. Ихъ любовныя отношенія ограничиваются только похожденіями. Большинство изъ нихъ съ горячимъ темпераментомъ утоляютъ его порывы, — и все тутъ. До сихъ поръ Тихъ Бюгюттъ не составлялъ исключенія: какъ жадная, даже ненасытная проститутка, онъ точно собиралъ медъ, перелетая съ цвѣтка на цвѣтокъ, въ случайныхъ встрѣчахъ. Свою нѣжность и свое вниманіе онъ берегъ для товарищей. Не было у него любовнаго свиданія, ради котораго онъ забылъ бы обѣщаніе участвовать въ кражѣ или кутежѣ. Къ тому же, въ общемъ, несмотря на ихъ цинизмъ и ихъ непристойность, оборванцы вносятъ нѣкоторую чистоту въ свои отношенія съ женщинами. Они гораздо рѣже показываются съ ними, чѣмъ наши волокиты, и, если они не заставляютъ томиться своихъ возлюбленныхъ, то по своей проворности они не расточаютъ изысканныхъ рѣчей и не падаютъ въ обморокъ. Дольфъ и другіе товарищи воображали, что и на этотъ разъ между Тихомъ и Блонтъ-Ми ничего не будетъ, кромѣ простой мимолетной близости, послѣ которой они оба разойдутся свободными.

Ревность ли Кассюля вызвала въ нашемъ другѣ такое упорное желаніе? Отличалась ли Блонтъ-Ми болѣе непреодолимыми соблазнами, чѣмъ ея предшественницы? Но Тихъ покинулъ свою мать и двухъ своихъ дѣтей, чтобы поселиться вмѣстѣ съ перебѣжчицей изъ Моленбека, перешедшей на сторону жителей Маролля.

Мать нашего предводителя приходитъ въ отчаяніе, дѣти плачутъ и зовутъ своего отца, друзья, въ особенности Дольфъ, качаютъ головой и не ждутъ ничего хорошаго отъ этого союза. Намъ словно подмѣнили нашего Тиха. Между тѣмъ, Флюпи Кассюль пригласилъ членовъ своей партіи отомстить за его обиду, Бюгюттъ поднялъ всеобщее ополченіе своихъ вассаловъ на rue Haute и прилегающихъ тупиковъ, къ которымъ присоединились подданные другихъ союзныхъ околотковъ. Они обмѣнивались уже не разъ тумаками втеченіе недѣли. Въ кварталѣ Маролль женщины, подкрашивающія подбитые глаза, осаждаются кліентами. Ихъ помѣщенія не пустѣютъ. Тамъ давятъ другъ друга, какъ въ субботу у цырюльника.

Два вечера тому назадъ, какъ наша колонна, состоящая изъ пятидесяти «младшихъ» молодцовъ, подъ начальствомъ Кампернульи отправилась на территорію Моленбека. Послѣ того, какъ мы дали знать о своемъ приходѣ залпомъ свистковъ, наступила полная тишина, которой воспользовался Зволю, чтобы пропѣть нѣчто вродѣ воинственной пѣсни, которую я передаю, какъ только умѣю: «Да здравствуютъ молодцы изъ Маролля! Долой молодцовъ Моленбека! Они не стоятъ даже щепотки табаку. Заставимъ ихъ, ударами дубинъ подавиться своимъ табакомъ. Они держатъ его постоянно во рту, молодцы Моленбека».

Муза Зволю очень далека отъ музы Софокла, но нельзя сказать, чтобы ему не доставало пластики. Я видѣлъ моментъ, когда онъ охотно обнажилъ бы себя, подобно автору Антигоны послѣ Саломинской битвы не столько съ цѣлью вызвать поклоненіе, сколько желая возвыситься, благодаря наглости и презрѣнію къ своему врагу. Усиливая къ тому же свой обычный нескладный внѣшній видъ, чтобы пощадить свои лучшіе наряды, онъ уменьшилъ насколько возможно свои одежды: на немъ были трико и панталоны, едва державшіеся на его тѣлѣ.

Жители Маролля снова запѣли во все горло оскорбительный припѣвъ; за неимѣніемъ аналогичной боевой пѣсенки, обитатели Моленбека отвѣтили крикомъ и бѣшеными свистками, покрывшими голоса ихъ враговъ. Послѣ чего затѣялся споръ. Въ одно мгновеніе разъяренные тѣла схватываютъ другъ друга. Ломы и палки сталкиваются между собой.

Посыпались тумаки. Кровь течетъ. Обувь и шапки покрываютъ землю. Появленіе нѣсколькихъ небольшихъ отрядовъ полиціи кладетъ конецъ битвѣ, исходъ которой оставался неяснымъ, но во время которой съ обѣихъ сторонъ всѣ пострадали достаточно. Не мало нашихъ героевъ помѣщены въ участки, еще большее число въ больницы. Многія женщины присутствовали здѣсь, не ограничиваясь, подобно германскимъ женщинамъ, описаннымъ Тацитомъ, только возбужденіемъ ярости у дорогихъ имъ людей, но бросались сами, словно выпустивъ когти, одна на другую, чтобы рвать волосы. Другія тянули державшихся за ихъ юбки плачущихъ дѣтей, будущихъ героевъ, или переведенныя своимъ материнствомъ на роли простыхъ зрительницъ, онѣ выражали свое нетерпѣніе, давая грудь недавно родившемуся младенцу отъ ихъ сожителя.

Добрыя отношенія снова царятъ между Мароллемъ и Моленбекомъ. Такъ какъ честь Кассюля была признана его сподвижниками удовлетворенной, оба соперника помирились. Флюпи уступаетъ даже свою красавицу похитителю. Онъ способенъ выказать столь большую дружбу, что желаетъ настоящаго счастья Бюгютту.

— Эти поздравленія, чортъ возьми, кажутся мнѣ насмѣшкою! — Только что сказалъ мнѣ предусмотрительный Турламэнъ. Я никогда не повѣрю, что здѣсь нѣтъ злого умысла. Хочешь, я тебѣ скажу, что я думаю, Лорръ? Во всемъ этомъ дѣлѣ Кассюль обидѣлся только для виду. Въ глубинѣ души, онъ считаетъ себя счастливымъ, что посадилъ на спину нашего добраго Тиха существо, отъ котораго самъ никакъ не могъ избавиться. Говорятъ, что она зла, какъ чесотка. Поживемъ увидимъ…

Разгуливая по Кадолю, я шелъ позади двухъ шалуновъ, въ которыхъ, но ихъ неуклюжей походкѣ, я узналъ вскорѣ Палюля — Кассизма и Іефа Кампернульи. Издалека я наблюдалъ за ними. Болѣе высокій изъ нихъ, дружески обнявъ за шею другого, приложивъ къ его уху свои уста, разсказывалъ ему смѣшныя вещи, заставлявшія того смѣяться и веселиться. На одну минутку они останавливаются. Старшій, держась на одной ногѣ, и все же опираясь на своего товарища, снималъ одинъ изъ своихъ деревянныхъ башмаковъ, изъ котораго онъ вытрясаетъ песокъ, затѣмъ, передъ тѣмъ, какъ снова надѣть свой башмакъ, своей обнаженной ногой онъ почесываетъ другую ногу, икра которой у него чешется. Эта поза Кампернульи ничего не имѣетъ общаго съ позою метателя диска или съ позою молодого атлета въ Капитоліи, который счищаетъ своей скребницей потъ и пыль, приставшіе къ его кожѣ. Однако, она захватываетъ меня своимъ непонятно нервнымъ, разсѣяннымъ характеромъ, согласующимся съ ихъ лохмотьями, разорванными и носящими отпечатокъ бродяжничества.

Я догоняю ихъ, когда они снова пускаются въ путь, и въ свою очередь, обнимаю ихъ, и мы идемъ такъ, обнявшись, безъ всякой цѣли, какъ вдругъ встрѣчаемъ четвертаго изъ нашей банды, выросшаго передъ нами точно привидѣніе: Дольфа Турламэна, котораго мы больше не видали со времени его поступленія въ полкъ. Мы восторгаемся его красивымъ видомъ. И есть чѣмъ! Это все тотъ молодецъ съ одновременно ласковыми и жестокими глазами, съ чудеснымъ сложеніемъ. Обтянутая гусарская куртка обрисовываетъ изгибъ его поясницы, кажется зеленымъ пятномъ, а его панталоны — краснымъ пятномъ среди послѣобѣденныхъ сумерекъ. Вольная непринужденность оборванца показывается подъ видною формою солдата. Его фуражка, которая надвинута на ухо, и на которую съ другой стороны зачесана прядь каштановыхъ волосъ, придаетъ ему еще болѣе молодцеватый видъ, чѣмъ прежде. Безпорядочныя лохмотья двухъ другихъ подходятъ къ зеленой курткѣ, обшитой желтымъ галуномъ и къ малиновому цвѣту военныхъ панталонъ, этому раздражающему красному оттѣнку, который какъ будто усиливается отъ запаха навоза и разгоряченной кожи. Самое маленькое, если этотъ красавецъ, военный, платитъ за насъ по рюмкѣ. Палюль и Кампернульи увлекаютъ его. Онъ не слушаетъ. Чокаясь, мы мѣряемъ по очереди его фуражку. Онъ разсказываетъ намъ, что съ минуты переѣзда въ казармы, онъ терпитъ наказаніе за наказаніемъ, но если его не запираютъ въ арестантскую, или въ карцеръ, то при наступленіи вечера, онъ убѣгаетъ черезъ стѣны съ другими солдатами, устраивающими короткую лѣстницу, кутитъ до зари, и возвращается по кошачьей дорогѣ. Если его поймаютъ, то онъ подвергается наказанію… Вотъ недѣля, какъ онъ не показывается на повѣрку!

Два мѣсяца тому назадъ, Бюгюттъ пришелъ встрѣтить его возлѣ казармы. Они оба занялись такими подвигами, о которыхъ Дольфъ не считалъ возможнымъ распространяться, но по подмигиванію глазомъ, прищелкиванію языкомъ и по самому внушительному жесту, сопровождавшему его намеки, мы понимаемъ, что дѣло идетъ о нѣкоторыхъ покушеніяхъ на запоздавшихъ женщинъ, — покушеніямъ, которымъ оба друга привыкли отдаваться когда-то.

Интригуя насъ своими умалчиваніями, молодецъ отговаривался.

Это происходило въ сумерки, въ ту пору, когда солнце должно было изнасиловать чудесныя, золотистыя и пурпуровыя облака и разсѣять ихъ пухъ, точно пухъ дичи, по воздуху, обрызганному тепловатою кровью…

И такъ какъ другіе настаивали, заинтересовавшись, желая узнать подробности, бездѣльникъ изображаетъ намъ картины изнасилованій среди деревьевъ общественныхъ парковъ, позади скамеекъ, на которыхъ отдаются по воскресеньямъ своей страсти влюбленные. Они показываются въ благопріятный моментъ, прогоняютъ влюбленнаго, насыщаются красавицей. Въ другой разъ, они подстерегаютъ возлѣ казармы маленькихъ крестьянокъ, провожающихъ рекрутовъ, въ тотъ часъ, когда вечерняя заря словно плачетъ, какъ будто горнистъ рыдаетъ, играя на своемъ инструментѣ.

— Намъ удается «работать» на откосахъ желѣзной дороги, разсказываетъ Турламэнъ: тамъ никто насъ не безпокоитъ, къ тому же, если жертва бываетъ очень измучена, мы всегда можемъ бросить ее на рельсы, чтобы заставить подумать о несчастномъ случаѣ…

Турламэнъ, очевидно, хвастаетъ, онъ никогда не могъ бы быть столь жестокимъ, въ особенности, когда Бюгюттъ принимаетъ участіе въ его продѣлкѣ.

И такъ какъ одинъ изъ насъ произнесъ это имя, нашъ красавецъ спросилъ:

— Кстати, что сталось съ Бюгюттомъ? Давно я не кралъ съ нимъ женской дичи. Пойдемте къ нему?

— Я то знаю, гдѣ его найти, объявляетъ Кассизмъ. Онъ продаетъ цвѣты на террасахъ кофейныхъ.

— Это его рыжая Блонтъ-Ми придумала ему такой заработокъ, прибавляетъ Кампернульи. Ахъ! Дольфъ, ты вѣрно предсказалъ, что случится… Она превращаетъ его жизнь въ цѣлый адъ. Съ трудомъ ему удается пройтись съ товарищами, пристать къ какой нибудь юбкѣ…

— Да, я знаю. Онъ разсказывалъ мнѣ о своихъ непріятностяхъ. Но онъ слишкомъ добръ. На его мѣстѣ…

И Дольфъ выражаетъ свою мысль, сжимая кулаки.

— О, онъ награждаетъ ее этимъ! Подтверждаетъ Кампернульи, понимающій его мысль.

— Значитъ, недостаточно!.. Идемъ!

Когда мы проходимъ возлѣ строющагося зданія, на лѣсахъ котораго подмастерье каменьщика играетъ лопаткой, раскачиваясь, чтобы мѣсить штукатурку, Дольфъ, разсказывавшійся намъ о фехтованіи, единственной вещи наряду съ верховой ѣздой, которая интересуетъ его, овладѣваетъ вмѣсто драницы, орудіемъ маленькаго рабочаго.

Мальчикъ протестуетъ, но умолкаетъ изъ страха получить удары.

Нашъ разсказчикъ дѣлаетъ видъ, что борется или уступаетъ, изображая парады, описывая различныя фигуры. Рабочій смотритъ на него съ удивленіемъ и недоброжелательствомъ, колеблясь между злобою и поклоненіемъ. На одну минуту, чтобы подкрѣпить свое наглядное представленіе, солдатъ придумываетъ сдѣлать изъ мальчика фехтовальную подушку, рѣзко заставляетъ его вскрикивать «ай! ай!» довольно грубымъ подобіемъ знаменитыхъ ударовъ въ бокъ.

Мы спѣшимъ найти Тиха и Зволю, и это кладетъ конецъ продѣлкѣ съ мальчикомъ, который, получивъ свою лопатку, расхрабрившись подъ вліяніемъ нашего ухода, осыпаетъ солдата невозможными ругательствами, на которыя тотъ, находясь въ хорошемъ настроеніи духа, отвѣчаетъ въ томъ же тонѣ и почти хвастаясь эротическими неправильностями, которыя злые языки приписываютъ красивымъ франтамъ его полка.

Менѣе посрамленный, чѣмъ когда-либо, Дольфъ подѣлился бы съ нами своимъ личнымъ опытомъ, еслибъ мы не увидали Бюгютта и Мемена передъ большой кофейной, расхаживавшими между столами по слѣдамъ другихъ торговцевъ, съ толпой маленькихъ босяковъ, подбиравшихъ объѣдки, выпивавшихъ остатки въ стаканахъ, хрустя куски сахара, выпрошенные у посѣтителей кофейни или украденные, когда лакея не было на лицо, чтобы прогнать ихъ ударами салфетки…

Да, грубый Бюгюттъ сталъ продавцомъ цвѣтовъ!

Онъ продаетъ хризантемы въ день Всѣхъ Усопшихъ, мимозы и фіалки втеченіе всей зимы, гіацинты и сирень весною, а позднѣе, какъ и въ настоящую пору, — розы, цѣлыя корзины розъ. Уморительный Бюгюттъ! Онъ — продавецъ цвѣтовъ! Какой скрытный поступокъ! Какое тонкое alibi! Прежде чѣмъ обозвать его, мы забавлялись, смотря на его пріемы, на выраженіе его лица.

Онъ ставитъ на какой нибудь столъ свою корзину и протягиваетъ покупателямъ одинъ за другимъ свои букетики; онъ расхваливаетъ свой товаръ, при помощи ребяческаго зазыванія, и закругленнаго жеста, который онъ хочетъ сдѣлать граціознымъ и при видѣ котораго надрывается отъ смѣха шаловливый Меменъ. Чтобы придать себѣ извѣстную осанку, малышъ сперва трется о фонарный столбъ, какъ будто у него чешется спина. Онъ замѣтилъ насъ. Знакомъ мы приглашаемъ его слѣдовать за нами, не предупреждая Бюгютта о нашемъ присутствіи.

Дамы хмурятся, сравнивая между собою букеты. Онѣ дѣлаютъ непріятныя гримасы, точно цвѣты издаютъ зловоніе, вмѣсто аромата; мужчины торгуются. У нашего Бюгютта жалкій видъ грубаго человѣка, предназначеннаго скорѣе для убоя быковъ, чѣмъ для украшенія цвѣтами маленькихъ дурочекъ. Еслибъ нужно было соблазнить ихъ, это другое дѣло!

Бранясь въ душѣ, онъ спускаетъ цѣну, и его окоченѣлые пальцы схватываютъ деньги, которыми онъ гремитъ въ карманѣ все тѣхъ же своихъ панталонъ. Я наблюдалъ за этими толстыми, какъ у какого нибудь душителя руками, — столь добрыми и преданными, однако, друзьямъ, столь солидарными! Какія онъ дѣлалъ усилія, — ей Богу! Потъ катился у него градомъ, — чтобы не смять шелковистыхъ лепестковъ, не испортить своего товара, можетъ быть, — и не ударить своихъ покупателей, и не дать своей натурѣ взять верхъ! Всѣ эти проявленія нѣжности и терпѣнія почти что унижали меня самого.

Когда онъ уже собрался предложить свой товаръ еще у другихъ столиковъ, я счелъ, что наступилъ моментъ открыть ему наше присутствіе.

— Эй, Бюгюттъ!

— Лорръ! Дольфъ! вотъ кто!

Онъ бѣжитъ спрятать свои цвѣты, а Меменъ свои спички. Теперь они съ нами. Мы возвращаемся на бульвары предмѣстій. Возобновляется выпивка. Передъ террасою неизвѣстно какой кофейной вдругъ наши Зволю и Палюль импровизуютъ невыразимый танецъ съ кувырканьемъ, ставятъ задню часть тѣла выше головы, устраиваютъ опасные прыжки, шатаніе, двигаются по одиночкѣ или вдвоемъ впередъ, исполняютъ столь же скабрезный танецъ, какъ и одинъ изъ античныхъ.

Они часто остаются съ задомъ, поднятымъ на воздухъ, пропустивъ голову между ногъ, въ панталонахъ грязнаго цвѣта, дѣлаютъ другъ другу жесты ногами или исполняютъ ртомъ неприличные звуки. Затѣмъ, хлопнувъ другъ друга по спинѣ, они выпрямляются быстрымъ движеніемъ, какъ на пружинахъ, обнимаются съ гораздо большею горячностью, чѣмъ братья, встрѣтившіеся послѣ долгой разлуки, и поворачиваются съ головокружительною быстротою, образуя теперь только тѣсно сжатую массу.

Они выдѣляются, вертясь, на фонѣ вечерняго неба, среди меланхоліи незанятого работою понедѣльника или какой то полуярмарки.

Въ самый разгаръ ихъ танцевъ, агентъ городской полиціи заставляетъ ихъ перестать. Его вмѣшательство вызываетъ неудовольствіе у сидѣвшихъ въ кофейной, ужасно смѣявшихся и готовыхъ опустить много монетъ въ фуражку, которую маленькій Зволю, обливающійся потомъ, протягиваетъ всѣмъ по очереди.

Агентъ хочетъ воспротивиться и сбору монетъ. Мальчикъ настаиваетъ, ободренный симпатіями публики. Полицейскій хочетъ протянуть руку къ воротнику мальчика. Этого довольно для того, чтобы Тихъ однимъ ударомъ кулака повалилъ на землю нарушителя веселья. Два смотрителя бѣгутъ на помощь своему собрату. Мы убѣгаемъ, Они бросаются втроемъ насъ преслѣдовать.

Зволю пользуется нашимъ преимуществомъ передъ ними, чтобы подразнить ихъ по своему: онъ разстегивается, опускаетъ низъ панталонъ, желая выставить напоказъ свое мнимое лицо; затѣмъ не переставая играть ногами, держа свои панталоны въ рукахъ, онъ поправляется и кончаетъ эту игру. Эта пантомима была исполнена съ какою то флегматическою граціей юнаго сатира, напоминающей продѣлки главнаго фламандскаго шалуна, легендарнаго Тиля Эйленшпигеля.

Полицейскіе, какъ можно было думать, отказались отъ преслѣдованія. Поэтому, замедляя нашъ бѣгъ, мы углубилися въ одну изъ боковыхъ улицъ, гдѣ мы остановились, чтобы свернуть папироску. Но мы не приняли въ соображеніе ихъ злобы. Они не могли разсмотрѣть обидной шалости маленькаго Зволю. При выходѣ изъ переулка, увидя подозрительныя формы, мы вернулись. Та же неудача! Улица загорожена съ двухъ сторонъ. Это называется ловушкой. Разумѣется, это за Меменомъ слѣдитъ сыщикъ. Они требуютъ, чтобы онъ слѣдовалъ за ними въ участокъ, и послѣ его отказа хватаютъ его за воротникъ. — Долой лапы! — кричитъ Бюгюттъ. Въ одну минуту онъ освобождаетъ юношу, котораго мы прячемъ позади насъ. Цѣлый отрядъ, по крайней мѣрѣ, около десяти человѣкъ, ожесточается теперь противъ Тиха, и такъ какъ ихъ еще недостаточно, одинъ изъ нихъ трубитъ тревогу. Спѣшно прибѣгаетъ полдюжины другихъ. Сильный молодецъ борется противъ цѣлой своры. Положительно, они готовились къ этому подвигу. Въ то время, какъ его кулаки держатъ большинство банды въ повиновеніи, другіе предательски подходятъ сзади и, завладѣвъ имъ, хотятъ надѣть на него наручныя цѣпи. Мы не остаемся безучастными. Мы освободимъ его или насъ возьмутъ вмѣстѣ съ нимъ! Тихъ не такъ смотритъ на дѣло!

— Скорѣй… Бѣгите къ Зволю!

— А ты?

— Это мое дѣло! Довольно одного! Бѣгите, говорю вамъ… Я такъ хочу…

Мы повинуемся съ сожалѣніемъ. Овладѣвъ своимъ страшнымъ врагомъ, полицейскіе не хотятъ насъ больше безпокоить.

Но перипетіи того дня еще не кончились для насъ. Когда мы возвращались, на углу одной улицы мы наткнулись на кавалерійскій патруль изъ полка Дольфа, обязанный дѣлать облаву въ притонахъ, куда запрещенъ входъ военнымъ. Начальникъ, сопровождавшій экспедицію, какъ только замѣчаетъ Турламэна, такъ вскрикиваетъ: «Ахъ, вотъ нашъ дезертиръ!» и отдаетъ приказъ своимъ людямъ схватить его. Нашъ другъ борется и ускользаетъ между ихъ рукъ. Они бросаются за нимъ, и мы за ними слѣдомъ.

Мы приблизились къ кварталу rue Haute. Въ два прыжка Дольфъ достигаетъ знакомой стороны, бѣжитъ по первой попавшейся дорожкѣ, бросается подъ черный навѣсъ, по крутой лѣстницѣ, на крышу. По приказу унтеръ-офицера солдаты совершаютъ то же восхожденіе, но не особенно охотно. Дольфъ не ждетъ ихъ. Откидывается слуховое окно. Веселая голова показывается въ отверстіе при помощи одного прыжка, онъ уже на крышѣ.

Услышавъ эти крики, семейства, кишащія въ сосѣднихъ домикахъ, выскакиваютъ наружу. Симпатія вся, понятно, на сторонѣ дезертира. Товарищи, обязанные поймать его, не особенно ретиво отправляются на крыши и чердаки. Вахмистръ напрасно ругаетъ ихъ и топаетъ ногами отъ гнѣва. Что же онъ самъ не лѣзетъ? Смѣются лукавые солдаты. Турламэнъ пользуется отсрочкой, которую ему предоставили. Онъ садится на край карниза. Чтобы быть болѣе ловкимъ, онъ избавляется отъ своей гусарской одежды, отъ своихъ сапогъ со шпорами. На немъ остаются только кальсоны и рубашка. Свою фуражку онъ потерялъ еще во время первой потасовки. Какъ потѣшаются на улицѣ! А протянутыя руки оборванцевъ ловятъ на лету всѣ вещи его одежды!

Солдаты, наконецъ, рѣшаются лѣзть на крышу.

Тогда начинается незабвенная ловля. Дольфъ пробирается по чердакамъ, скачетъ съ одной крыши на другую, ползаетъ на четверенькахъ, распластывается на черепицахъ. Иногда какая-нибудь труба закрываетъ его отъ насъ, черезъ минуту онъ снова показывается. Поднявъ высоко голову, мы слѣдимъ за нимъ, какъ за аэростатомъ. Охотники двигаются за нимъ наудачу, обливаясь потомъ и кровью, путаясь въ своей одеждѣ, такъ какъ они не могли послѣдовать примѣру убѣгающаго и сбросить съ себя все ненужное. Къ тому же они никогда не продѣлывали такихъ упражненій, которыя требуютъ хладнокровнаго присутствія духа кровельщика и гибкости кота. Давно бы они послали ему въ догонку пулю изъ ихъ ружья, еслибъ они не боялись спустить его на головы собравшихся зѣвакъ.

На одну минуту успѣхъ имъ какъ бы улыбается. Достигнувъ крыши на углу улицы, Дольфъ вдругъ замѣчаетъ, что дальше онъ не можетъ двигаться. Передъ нимъ открывается пустое пространство. Никогда онъ не перепрыгнетъ черезъ ширину всей улицы. Перерывъ въ два метра между двумя рядами домовъ! Унтеръ-офицеръ ликуетъ и подстрекаетъ своихъ людей, спѣшившихъ со всѣхъ ногъ. Уже имъ кажется, что онъ пойманъ. Тревога охватываетъ наши сердца. Но Дольфъ не теряетъ мужества. Онъ отходитъ на нѣсколько шаговъ, собирается съ силами, напрягаетъ всѣ мускулы и бросается. Я закрываю глаза. Отъ ужасныхъ возгласовъ толпы я снова открываю ихъ. Дольфъ, очень довольный, на другой сторонѣ пропасти, показываетъ носъ своимъ товарищамъ по полку.

Они должны бросить преслѣдованіе.

Убѣжавшій слѣдуетъ по своему пути, но уже въ качествѣ прогуливающагося. Мы видимъ его въ послѣдній разъ исчезающимъ позади одной остроконечной крыши. Его исчезновеніе продолжается. Онъ нашелъ, навѣрное, себѣ прибѣжище.

Темнѣетъ. Нѣтъ возможности продолжать сегодня розыски. Вахмистръ рѣшаетъ отозвать своихъ людей и съ прискорбіемъ отправиться по пути въ казармы, подъ общее шиканье и свистки. Толпа расходится. Что касается насъ, мы тоже воздерживаемся отъ того, чтобы искать нашего товарища. Если ему будетъ нужно, онъ знаетъ, гдѣ насъ можно найти.

Наша радость была непродолжительна: среди ночи, какая-то нищенка, неизвѣстная въ нашемъ кварталѣ, какая-то непрошенная гостья — скажемъ это для чести околотка Маролля — открыла стражѣ, куда скрылся Турламэнъ. Онъ спалъ тяжелымъ сномъ загнаннаго и пойманнаго звѣря на чердакѣ этой самой предательницы. Четверо жандармовъ схватили его и связали по рукамъ и ногамъ. Онъ защищался, кричалъ такъ, что душа разрывалась. Но въ этотъ часъ жители Маролля тоже наслаждались отдыхомъ. Когда прибѣжали товарищи, грабители уже перевезли свою добычу въ надежное мѣсто…

Военный совѣтъ пожаловалъ ему не болѣе и не менѣе, какъ трехлѣтнее пребываніе въ дисциплинарномъ баталіонѣ.

Бюгюттъ просидѣлъ мѣсяцъ въ тюрьмѣ. Онъ вернулся къ намъ съ цвѣтущимъ, какъ никогда, лицомъ и съ сильнымъ тѣломъ. Онъ шутитъ:

— Адъ, такъ адъ, я предпочелъ бы даже моихъ тюремщиковъ моей подругѣ, отъ которой не могу избавиться. Съ ними, по крайней мѣрѣ, не бываетъ сценъ и крика!

Между тѣмъ, его вовсе не щадили. Репрессивныя мѣры начались въ первый же вечеръ его ареста. За стѣнами полицейскаго участка его страшно побили, послѣ того, какъ надѣли на него смирительную рубашку.

Нѣтъ оскорбленія, котораго бы они ему не причинили. Передъ судомъ онъ явился еще совсѣмъ больной и избитый. Онъ лежалъ нѣсколько дней въ тюремной больницѣ.

— Они заплатятъ мнѣ за это! — Говорилъ онъ тономъ, въ которомъ было очень мало мстительнаго духа.

Ахъ, это здоровый силачъ! Я сомнѣваюсь, чтобы родились еще подобные даже на обильной брабантской землѣ!

Сегодня утромъ Палюль и Кампернульи вбѣжали ко мнѣ, — когда я собирался вставать, — и не давая мнѣ времени продрать глаза и узнать причину ихъ прихода, они какъ громомъ поразили меня этими ужасными словами:

— Тихъ скончался!

Мнѣ показалось, что я плохо разслышалъ и я вскрикнулъ:

— Тихъ скончался? Вы хотите шутить. Ищите другихъ.

— Это такъ, какъ мы тебѣ говоримъ.

— Что! Тихъ Бюгюттъ! Этотъ дубъ, эта скала… невозможно…

— Околѣлъ!

— Разумѣется, не отъ болѣзни… Естественной смертью?

— Ты угадалъ. Это убійство!

— Убитъ? Онъ! Но кто же это сдѣлалъ…

— Она…

— Она. Кто эта она?

— Блонтъ-Ми. Его подруга. Прежняя возлюбленная Кассюля, за которую мы ходили драться съ жителями Моленбека, точно ласки подобной дѣвки стоили того, чтобы ссорить друзей.

И вотъ мои два храбрыхъ бродяги сжимаютъ кулаки, стучатъ ногами, со слезами на глазахъ, начинаютъ свой разсказъ, который имъ приходится иногда прерывать, чтобы закусить себѣ губы и не разрыдаться. Ихъ волненіе передается мнѣ. Одно время мы рыдаемъ всѣ трое. Когда я представляю себѣ этого красиваго, открытаго и здороваго Бюгютта во власти скальпеля фельдшеровъ!

— Вчера, какъ намъ разсказывали квартиранты, его сосѣди, онъ вернулся немного поздно и немного выпивши, но не злой, какъ обыкновенно. Блонтъ-Ми надоѣдала ему съ глупостями, попрекая его въ вымышленныхъ связяхъ съ другими женщинами. Она требовала у него денегъ, полученныхъ за цвѣты и, такъ какъ онъ отказалъ, она угрожала обшарить его карманы. Онъ оттолкнулъ ее, она осмѣлилась ударить его, онъ тоже ударилъ, желая заставить ее замолчать. Затѣмъ онъ заснулъ… Она воспользовалась его сномъ, чтобы влить ему въ ухо цѣлый пузырекъ купороса, больше литра. Услышавъ стоны мученика, явились сосѣди. Блонтъ-Ми беретъ смѣлостью: Тихъ, по ея словамъ, бывалъ одержимъ бѣлой горячкой. Но находится бутылка. Запахъ выдаетъ злую каргу.

Въ то время, какъ одни уносятъ Бюгютта въ больницу Saint-Pierre, гдѣ онъ умираетъ черезъ нѣсколько минутъ въ страшныхъ мученіяхъ, другіе спѣшатъ извѣстить полицію. Оставшись одна, Блонтъ-Ми пользуется этимъ, чтобы запереть дверь на улицу и устраиваетъ баррикаду въ своей комнатѣ. Новость распространилась. Мы прибѣгаемъ и находимъ всѣхъ обитателей улицы, поднявшихся на ноги.

При жизни Тиха, когда онъ ссорился съ своей подругой, кумушки, жившія кругомъ, раздѣлялись на два лагеря, и вамъ, Лорръ, извѣстны всѣ битвы, потасовки, вырванные волосы. На этотъ разъ, всѣ окружающіе перешли на сторону бѣднаго умершаго. Всѣ его вины, настоящія или предположительныя, забывались, а приходили на память одни его достоинства. Вспоминались одинъ за другимъ его подвиги. И по мѣрѣ того, какъ всѣ жалѣли нашего друга, негодованіе противъ убійцы поднималось, какъ кипящее молоко. Женщины больше всѣхъ приходили въ бѣшенство. Шумъ становился ужаснымъ. Кастрюли и кружки никогда не примѣнялись въ такомъ дѣлѣ, но теперь нужно было опозорить фурію. «Смерть ей! Да, раскромсать ее! Нѣтъ! Сначала растянуть ее на рѣшетку! Смерть ей!» Хотятъ выставить дверь на улицу. Эта дверь не поддается. Они ломаютъ оконныя рамы въ первомъ этажѣ; окна защищены желѣзными прутьями. Приставляютъ лѣстницы, чтобы добраться до мансарды. Палюль и я, мы бросаемся первые. Достигнувъ крыши, мы проникаемъ черезъ чердакъ.

Клянусь тебѣ, Лорръ, что мы сосчитались бы съ негодной, или нѣтъ, мы слегка помяли бы ее, чтобы продлить удовольствіе и передать ее въ цѣлости, вполнѣ живую, тѣмъ, кто ждалъ ее внизу, рыча и прыгая отъ нетерпѣнія. Самые быстрые въ своихъ рѣшеніяхъ, пошли даже за соломой и хотѣли поджечь негодяйку, чтобы заставить ее скорѣе выйти. Къ несчастью, полиція, лучше освѣдомленная относительно внутренняго расположенія дома, вошла черезъ дверь сосѣдняго тупика, и когда Палюль и я, мы добрались до мѣста, Блонтъ-Ми была уже увезена… Съ бѣшенымъ крикомъ мы бросаемся по лѣстницѣ, желая догнать полицейскихъ. Мы находимся на улицѣ какъ разъ въ то время, когда негодную толкаютъ, какъ кучу грязнаго бѣлья въ спеціально существующій для этого экипажъ. Мы спѣшимъ повернуть за уголъ, чтобы вызвать тревогу въ толпѣ, бушующей на другой улицѣ. Съ двумя, тремя другими людьми, мы догоняемъ повозку, которая мчится скорымъ галопомъ, въ сопровожденіи жандармовъ. Послѣдніе одѣляютъ насъ ударами сабель. Мы принуждены отступить! Ахъ, еслибъ дѣло шло о простомъ извозчикѣ; увѣряю тебя, мы отняли бы нашу добычу. Она не стоила бы больше одного сантима правительству. Но эти арестантскія повозки устроены слишкомъ прочно! Чтобъ утѣшиться, мы останавливаемся передъ прилавками кабаковъ. Никто не уходитъ домой. Хуже, чѣмъ въ понедѣльникъ новаго года. Ахъ, Лорръ, какое несчастье! Жители Маролля такъ рыдаютъ, что съ минуты печальнаго извѣстія они не могутъ ни пить, ни пить снова, чтобы только надѣлить влагою свое тѣло. Что будетъ въ день похоронъ!..

И послѣ небольшой паузы, Кампернульи прибавляетъ:

— Увы, мы теряемъ больше всѣхъ… Лорръ, ты можешь думать, что хочешь, но я, я тебѣ говорю, что со смертью Бюгютта нашей бандѣ наступитъ конецъ. Кто остался, чтобы руководить нами?.. Дольфъ? Несчастный всю жизнь проведетъ въ военной тюрьмѣ..

— Всю жизнь? Я думалъ, что онъ освободится черезъ три года.

— Нѣтъ, съ тѣхъ поръ ему прибавили еще девять. Одна изъ его жертвъ надѣлала много шума. Примѣты, которыя она сообщила относительно одного «кастора», подходили къ Дольфу. На очной ставкѣ она его узнала. Одно время онъ надѣялся, что его выгонятъ изъ полка, если онъ признается въ другихъ продѣлкахъ. Но изъ этого ничего не вышло. Напрасно онъ объявилъ себя недостойнымъ носить форму, они находятъ его вполнѣ подходящимъ для выдержки наказанія въ Вильвордѣ. Бѣдный Дольфъ! Мы больше его не увидимъ. Можетъ быть, изъ двухъ надо жалѣть гораздо меньше Бюгютта?

— Но я не все еще сказалъ, продолжалъ Кампернульи. Нашъ Меменъ былъ пойманъ во время одного грабежа и помѣщенъ въ Рейселэдъ до совершеннолѣтія…

— Какъ нашъ милый Зволю? Онъ также!

— Та же судьба ждетъ и этого, прибавляетъ онъ, взявъ за шею Палюля, — нашего другого юнца… Что касается меня, Лорръ, я записался въ слѣдующую увеселительную поѣздку въ Меркспласъ… Для насъ очень вреденъ климатъ Брюсселя. Флюпи Кассюль также серьезно подумываетъ о томъ, чтобы продаться вербовщику солдатъ для голландскихъ колоній въ Индіи! Прощай хорошее время! Конецъ веселымъ забавамъ!

У меня самого сердце разрывалось, и я не нашелъ ничего, что бы ему сказать.

Бѣдные оборванцы въ бархатной одеждѣ!

Между тѣмъ, если что-нибудь могло еще принести немного утѣшенія для моего горя, то это было похоронное шествіе, которое мы хотѣли устроить нашему предводителю, и когда я говорю мы, то я подразумѣваю цѣлый легіонъ оборванцевъ.

Брюссель никогда не видалъ ничего подобнаго. Уваженіе, которымъ пользовался этотъ бездѣльникъ у ему подобныхъ лицъ, превосходитъ все, что мы могли предполагать. Его популярность увеличивалась въ прямой зависимости отъ его столкновеній съ правосудіемъ.

Подобно похоронамъ какого нибудь великаго гражданина, похороны бѣдняка будутъ устроены по подпискѣ. Жители Маролля начали собирать между собою деньги, чтобы купить ему гробъ, заказать конвой факельщиковъ, множество цвѣтовъ, громкую музыку и даже службу въ церкви, святую воду и панихиду на могилѣ, такъ какъ они хотѣли возможно большей церемоніи и шума.

Затѣмъ, этотъ сильный молодецъ никогда не считался очень умнымъ, и если онъ божился больше, чѣмъ молился, то, можетъ быть, это была его манера взывать къ божеству; развѣ многіе виды его божбы не представляли собою гимновъ, немного менѣе умѣстныхъ, чѣмъ другіе, но, по крайней мѣрѣ, столь же искреннихъ и горячихъ, какъ большинство нашихъ молитвъ!

Жители Маролля добились также того, чтобы похоронное шествіе прошло черезъ весь кварталъ, прославившійся благодаря умершему.

Была подходящая для апоѳеоза погода, солнце сверкало, точно могло воскресить мертвыхъ. Всѣ подонки общества, все, что ютилось во всѣхъ вертепахъ, дворахъ, закоулкахъ, глухихъ переулкахъ Маролля, было уже на ногахъ съ самаго ранняго утра. Населеніе другихъ кварталовъ рѣшило также принять участіе и увеличить число настоящихъ обитателей Маролля. Оборванцы всѣхъ возрастовъ и обоихъ половъ бушуютъ, какъ приливъ и отливъ къ больницѣ, гдѣ лежитъ ихъ предводитель или уже собираются для составленія живой цѣпи. Остальные копошатся на чердакахъ, влѣзаютъ на крыши, висятъ на фонаряхъ.

Кампернульи, Кассизмъ и я, мы присоединяемся къ толкотнѣ; сотни разъ насъ оттѣсняютъ, сметаютъ теченіемъ толпы. Если смотрѣть на лица, то, кажется, будто созвали всеобщее ополченіе бродягъ, что тюрьмы, всѣ помѣщенія за рѣшеткой, пріюты, исправительныя заведенія и участки выпустили своихъ трагическихъ квартирантовъ. Но увы, гдѣ же остаются тогда нашъ Зволю и этотъ живой Дольфъ?

Лѣстница Суда, эти ступени, у подножья которыхъ я увидѣлъ Бюгютта въ первый разъ съ его четырьмя вѣрными друзьями, отличавшимися полнымъ расцвѣтомъ вызывающей силы и неукротимой молодости, исчезаетъ также подъ множествомъ зѣвакъ или скорѣе манифестантовъ, потому что ощущается что то большее, чѣмъ любопытство въ чувствѣ, которое выгоняетъ эти толпы людей безъ опредѣленныхъ занятій изъ ихъ вертеповъ и грязныхъ жилищъ.

Таинственная солидарность этой черни съ этимъ грубымъ драчуномъ, который часто мстилъ за нихъ ударомъ по спинѣ ихъ общаго врага — полиціи! Еслибъ мнѣ позволили, я заказалъ бы вѣнокъ съ лиловыми лентами, которыя носили бы слѣдующую надпись золотыми буквами: — Тиху Бюгютту, провидѣнію драчуновъ, побѣдителю лакеевъ правосудія.

Возлѣ больницы Saint-Pierre такая давка, что можно раздавить другъ друга, и мы отправились ожидать шествія гораздо дальше на place de la Chapelle. — Идутъ!.. вотъ они!..

Слышны трубы. Жандармы на лошадяхъ открываютъ шествіе.

— Былъ даже разговоръ о томъ, сказалъ намъ одинъ товарищъ, чтобы вызвать войска.

— Мало того, — прервалъ его другой, — даже о томъ, чтобы ихъ мобилизовать точно для похоронъ короля.

— Въ городской думѣ всѣ такъ потерялись, — сказалъ насмѣшливо третій, — что говорили о томъ, чтобы произвести ночью погребеніе добраго Тиха въ общественную могилу, съ цѣлью избѣжать толкотни. Дурная идея! Вотъ тогда произошла бы свалка. Жители Маролля поднялись бы!

— И Моленбека!

— И Кадоля!

Я ни въ чемъ не сомнѣваюсь, при видѣ того, что должны дѣлать полицейскіе, чтобы отодвинуть манифестантовъ и устроить проходъ для катафалка.

Послѣдній, утопая въ цвѣтахъ, показывается на площади. Кампернульи и другіе рослые молодцы предлагали свои услуги, чтобы, чередуясь, нести гробъ на своихъ плечахъ до самаго кладбища. Но власти боялись, что, въ такомъ случаѣ, тѣло Тиха никогда не достигнетъ до мѣста назначенія.

При видѣ труда полиціи, мнѣ приходитъ въ голову такая мысль, что послѣднія почести рецидивисту были отданы тѣми, которымъ онъ причинялъ больше всего непріятностей. Послѣ того, какъ всю свою жизнь онъ доставлялъ имъ хлопоты, теперь его тѣло прибавило имъ новую работу.

Оба маленькихъ сына умершаго, два прелестныхъ ребенка, — причемъ старшій, Рикъ, похожъ на него, — идутъ вслѣдъ за гробомъ.

— Бюгюттъ скончался! Да здравствуетъ Бюгюттъ!

За ними слѣдуетъ Кассюль, столь же опечаленный, какъ и мы, когда онъ узналъ о смерти своего честнаго побѣдителя, своего соперника, котораго эта негодяйка, Блонтъ-Ми, слишкомъ предпочла ему!

Мы пробираемся къ нему. Онъ жметъ намъ руку, имѣетъ очень огорченный видъ, такъ какъ онъ считаетъ себя, не безъ основанія, виновникомъ во всей этой катастрофѣ. Зачѣмъ онъ не убилъ скорѣе эту женщину, вмѣсто того, чтобы впутать сюда Бюгютта! Мы утѣшаемъ его, насколько можемъ, и говоримъ о другомъ:

— Правда ли, что ты продался вербовщику?

— Да, все улажено. Я подписалъ бумагу и даже получилъ часть денегъ.

И позванивая въ карманѣ золотыми монетами, онъ сказалъ:

— Кстати, я приглашаю васъ послѣ возвращенія съ кладбища. Одинъ… Два… Прощальныхъ обхода. Я разсчитываю на васъ… Завтра я уѣзжаю въ Антверпенъ…

По мѣрѣ того, какъ приближается катафалкъ, поднимаются ужасные крики. Сначала я нахожу мало подходящими эти возгласы къ характеру самого шествія, но вскорѣ я нахожу объясненіе для отнюдь немрачнаго настроенія толпы. Безсознательные пантеисты, жители Маролля правы! Веселыми возгласами лучше всего можно воздать честь тому, кто подавалъ столь гордый примѣръ свободной и широкой жизни. Сильная радость проявляется у этого народа съ покраснѣвшими глазами и щеками, испачканными отъ слезъ. Лица развеселяются, движенія становятся болѣе свободными. Реакція, начавшаяся у лицъ, наиболѣе близкихъ къ гробу, распространяется отъ одного ряда къ другому. Приверженцы умершаго начинаютъ смѣяться, пѣть, даже приплясывать, обнявъ, подталкивая локтями другъ друга.

Какъ въ дни, когда совершаются процессіи и разъѣзжаютъ кавалькады, на тротуарахъ возвышаются лѣстницы, эстрады, подмостки, могущія обрушиться подъ тяжестью и прислоненныя къ фасадамъ домовъ. Пьяницы, усаживаясь кучками за столики, выдвинутые наружу изъ кабаковъ, чокаются въ память умершаго. Когда проѣзжаетъ погребальная колесница, они поднимаютъ и протягиваютъ къ гробу свои кружки, которыя они выпиваютъ сейчасъ же однимъ залпомъ, точно привѣтствуютъ его.

Пользуясь минутной остановкой, Палюль, вдругъ ставшій серьезнымъ, бросаетъ мою руку, покидаетъ нашу группу, и прежде, чѣмъ я понимаю его намѣренія, онъ схватываетъ мимоходомъ кружку пива съ подноса, который несла прислуга, поднявъ высоко надъ головами, и проходя мимо насъ, онъ выливаетъ пѣнистое содержимое на гробъ пьяницы. Неспособные понять, сколько своевременнаго и трогательнаго въ этомъ возліяніи, полицейскіе угрожаютъ счесть нашего блондина за осквернителя святыни, и они схватили бы и увели его въ участокъ, если бы не протесты болѣе понятливой толпы, которая, наоборотъ, одобряетъ этотъ красивый обновленный жестъ, возстановляющій эллинскіе обряды.

— Браво, Палюль! Это хорошо, мальчикъ!

И всѣ готовы были бы послѣдовать его примѣру, еслибъ шествіе снова не двинулось, среди все увеличивающагося возбужденія, которое его лишаетъ всего, что еще оставалось мрачнаго. Маленькіе сыновья Бюгютта веселятся даже, держась за руки. Непристойныя шутки, скабрезные куплеты, безцеремонность въ словахъ и жестахъ, столь дорогія каждому обитателю Маролля, восхваляютъ душу усопшаго, создаютъ для него такую обстановку, которая соотвѣтствуетъ его прежнему настроенію и облику.

Солнце возбуждаетъ броженіе въ этомъ развеселившемся народѣ, хищномъ и блестящемъ, точно безпорядочное бѣгство большихъ рыжихъ муравьевъ, — отъ котораго поднимается одновременно жирный и кисловатый паръ, точно испаренія отъ жаренаго и отъ подваловъ съ плодами.

Одерживая верхъ надъ патріотическими и другими пѣснями, раздается, какъ порывы вѣтра, множество рѣзкихъ свистковъ, свойственныхъ нашему уличному міру. Подобно тому, какъ возгласы и шутки, такъ и эти пронзительные свистки не наносятъ оскорбленія убитому. Это воспоминаніе о музыкѣ, къ которой онъ привыкъ и въ которой онъ самъ отличался, когда намъ нужно было соединиться съ разныхъ перекрестокъ черезъ шумныя, народныя, черныя волны карнавала или бунта.

Бю… гюттъ! Ахъ, теперь напрасно мы стали бы звать его.

Опъяненные шумомъ, оставшіеся въ живыхъ, друзья дорогого молодца не ограничиваются даже свистками. Къ этому присоединяется болѣе безобразный и болѣе мѣстный шумъ, который они производятъ, согнувъ извѣстнымъ образомъ, ладонь и дуя по ней, — звуки, которые они называютъ «букетами» и которые Бюгюттъ виртуозно исполнялъ. Если онъ говорилъ мало, онъ зато умѣлъ шумѣть. Онъ любилъ кричать и вопить.

Эти непріятныя созвучія, которыя во всякій другой моментъ, равнялись бы худшему изъ криковъ негодованія, являются въ данномъ случаѣ высшимъ свидѣтельствомъ солидарности, громкимъ и ненасытнымъ прощаніемъ. За неимѣніемъ военныхъ залповъ, товарищи Бюгютта готовы выпустить эти «букеты», столь ужасные, какъ огонь фейерверка!

Кампернульи подалъ сигналъ. Другіе послѣдовали за нимъ въ чудесномъ ансамблѣ. Вплоть до кладбища это былъ только какой-то вертящійся огонь, громъ «букетовъ», покрывавшихъ своими вспышками трубные звуки и пѣсни, одновременно становившіеся все болѣе рѣзкими.

Такимъ образомъ буянъ — Тихъ былъ отвезенъ въ свое послѣднее жилище подъ аккорды музыки, которая была для него самой желательной и которая представляла собою аккомпанементъ, вызывавшій шалости и глупыя выходки у его полка бездѣльниковъ. Было гораздо лучше заставить трещать эти «букеты», чѣмъ украшать его гробъ настоящими!

Отнынѣ, въ моей памяти, эта похоронная ярмарка, съ своимъ хищнымъ и яркимъ оттѣнкомъ, съ массою дурно одѣтыхъ тѣлъ, своимъ ярмарочномъ ладономъ, своимъ безпорядкомъ и параксизмомъ криковъ и жестовъ, своей злобной вакханаліей, будетъ окружать ореоломъ образъ одновременно буйный и кроткій, моего бѣднаго Тиха Бюгютта.

Бюгю…юттъ!…».

Разумѣется, съ цѣлью утѣшиться послѣ разлуки, — временной съ четырьмя его дорогими оборванцами въ бархатной одеждѣ, и вѣчной съ ихъ предводителемъ, — Паридаль покинулъ на нѣкоторое время Брюссель и рѣшилъ пожить въ деревнѣ, между прочимъ, въ Тремело, куда пригласилъ его одинъ сборщикъ податей, старый другъ его отца. Это пребываніе въ деревнѣ далеко не успокоило, а окончательно потрясло его нервы, что и подтверждаютъ слѣдующія страницы его дневника. Его сумасбродства передаются тамъ въ еще болѣе яркихъ краскахъ, чѣмъ въ предыдущихъ откровенныхъ изліяніяхъ.

---

---

1. Статуя-фонтанъ въ Брюсселѣ.