Trémeloo,
Sans morale,
Sans moeurs,
Très couleur locale…
L’inceste
Et le reste.
На востокъ отъ Мехельна, антверпенская Кампина и брабантскій Гагеландъ, двѣ скудныя и благородныя области, соединяются, какъ бы цѣлуются, точно вѣрные и обездоленные возлюбленные; изъ ихъ союза рождается гибельная страна, которая отличается свойствами ихъ трогательной нужды и даже усиливаетъ ихъ.
Обманчивая и опьяняющая страна! Окруженная плодородными пастбищами, она производитъ впечатлѣніе какой-то пустыни въ оазисѣ. Она не занимаетъ огромной поверхности, но ея неровный характеръ таковъ, что она производитъ грандіозное впечатлѣніе, и рѣзко выдѣляется своею привлекательною безплодностью, банальною и тучною окружающею мѣстностью. Въ этомъ рѣзкомъ и ѣдкомъ очарованіи нѣтъ для меня ничего дороже этого пространства пустырей, мѣстами покрытыхъ песчаными дюнами, съ горизонтомъ, окаймленнымъ ельникомъ, зеленый оттѣнокъ котораго выдѣляется на однообразномъ сѣромъ тонѣ равнины. Прямыя, километрическія просѣки пересѣкаютъ этотъ суровый лѣсъ, утопаютъ вдали и прорѣзываются на разстояніи отъ одной мили къ другой, чтобы создать неожиданные и таинственные перекрестки, гдѣ блуждающій поэтъ пытается преклонить колѣни, подобно вѣрующему въ серединѣ креста, образуемаго сводомъ и поперечнымъ ходомъ собора.
Эти пустыя пространства, надѣленныя такой меланхоліей, располагаютъ къ мечтѣ, раздумью, историческимъ видѣніямъ. Среди этой дѣвственной природы, можно вызвать въ своемъ воображеніи прошлое, какъ бы погрузиться въ историческія лѣтописи.
Здѣсь, въ Рименамѣ, гёзы XVI вѣка, или скорѣе, войска возмутившихся штатовъ противъ Испаніи вызывали на бой армію Донъ-Жуана Австрійскаго, втеченіе цѣлаго столь жаркаго дня, что шотландскіе солдаты Роберта Стюарта, боровшіеся подъ пѣніе псалмовъ, раздѣлись до гола. De schotten vechten moedernaecks, — отмѣчено на старомъ планѣ битвы.
Эта самая территорія, сто лѣтъ тому назадъ, была самымъ сильнымъ очагомъ крестьянскаго бунта противъ Якобинцевъ. Почва осталась непокорной, какъ и умы. Поля упрямятся и отказываются производить хлѣба въ томъ мѣстѣ, гдѣ травы вытянули всѣ жизненные соки крестьянъ.
Часто, при заходѣ солнца, верескъ оживляется, сверкаетъ, краснѣетъ; цвѣтущая ткань бушуетъ, какъ трагическое озеро, священные аметисты превращаются въ кровавые рубины…
Человѣческія души остаются тамъ первобытными, свободными и дикими. Прежніе разбойники стали родоначальниками браконьеровъ, воровъ, тайныхъ дровосѣковъ, находившихся постоянно на подозрѣніи у представителей буржуазнаго порядка, вышедшаго изъ якобинскихъ грабежей.
Прежніе герои происходятъ отъ крупныхъ преступниковъ. Я безпрестанно вспоминаю образъ Сюса Дирикса, убившаго жандарма во время одной ссоры на ярмаркѣ.
Этотъ Сюсъ напоминалъ во всѣхъ отношеніяхъ нашего бѣднаго Бюгютта, сообразно тому описанію, которое я услыхалъ отъ одной коровницы изъ Бонейдена, его околотка; «Такой хорошій малый», говорила она мнѣ, разсказывая о безразсудствахъ несчастнаго. «Какой красавецъ, сверхъ того и какой сильный!» Долгое время онъ дразнилъ солдатъ, которые окружали его съ четырехъ сторонъ мѣстности. Не только его село, но вся страна была за виновнаго. Надо было вызвать цѣлую бригаду войска, чтобы поймать этого Сюса Дирикса; при чемъ онъ былъ взятъ, благодаря предательству одного трактирщика, у котораго онъ скрывался и который указалъ ему пустую бочку, куда тотъ и спрятался. Онъ отправился въ тюрьму главнаго города, безъ цѣпей, торжественно сопровождаемый всѣми жителями Бонейдена. Что касается предателя, съ нимъ были прерваны всѣ связи, онъ голодалъ и былъ изгнанъ общественнымъ неудовольствіемъ. «Братья Сюса проткнули бы измѣнника, какъ жандарма» — повѣрила мнѣ достойная уваженія коровница и въ ея тонѣ чувствовалось сожалѣніе, что измѣнникъ избѣжалъ своей участи.
Увы! А старуха, предавшая Дольфа Турламена!
Угадывала ли коровница мое внутреннее сочувствіе красивымъ нарушителямъ закона, хищнымъ людямъ этой страны? Узнала ли она изъ внутренняго чувства симпатіи, что я принадлежалъ къ ихъ породѣ, ихъ крови и что я одобряю ихъ страсти? Предполагала ли она, что я неутѣшный другъ такихъ людей, какъ Бюгюттъ, Дольфъ, Зволю и другіе?
Я перенесъ на деревенскихъ бродягъ съ горячностью страсти in extremis, свою преданную любовь къ оборванцамъ въ бархатной одеждѣ, живущимъ въ большомъ городѣ. Ахъ, когда я произношу только названія этихъ деревень съ гортанными и чудесно варварскими звуками, эти названія, такъ сказать, синтетическія и вызывающія въ памяти прошлое: Бонейденъ, Руменамъ, Кербергъ, Вавръ, Шрикъ, и Тремело, мою душу охватываетъ тоска и мой мозгъ опьяняется фанатизмомъ.
Тремело! Это названіе, въ частности, сообщаетъ мнѣ волненіе, точно отъ подобія смерти. Тремело! Названіе, полное борьбы и пролитыхъ слезъ, названіе, точно красное и влажное отъ крови! Произнося его, по слогамъ, мое сердце совершаетъ тремоло.
Никогда больше я не ощущалъ вполнѣ такого наслажденія отъ близости съ этими деревенскими оборванцами; никогда больше я не соединялся такъ съ ихъ непостижимымъ существованіемъ, какъ во время очень благопріятныхъ съ виду обстоятельствъ, скрытой интенсивностью и пароксизмомъ которыхъ я одинъ естественно, могъ насладиться.
Въ нѣсколько незабвенныхъ часовъ моя любовь къ этимъ несчастнымъ обострилась по самой причинѣ сильнаго презрѣнія и ненависти, чувствовавшихся въ отношеніи къ нимъ у одного почтеннаго жителя этихъ деревень, чиновника, не очень злого, котораго я встрѣтилъ немного времени спустя послѣ смерти Бюгютта и ареста другихъ оборванцевъ, и который, узнавъ отчасти о моемъ интересѣ къ такъ называемому низкому человѣчеству, пригласилъ меня пріѣхать сюда, гдѣ онъ могъ показать мнѣ необыкновенные экземпляры этого класса.
Программа дня заключала въ себѣ обильное ярмарочное угощеніе, сопровождаемое прогулкою до Нинда, пользующагося самою дурной славою, уголка этой необузданной мѣстности Тремоло.
За столомъ, естественно, я началъ разговоръ о томъ отдѣльномъ мірѣ, который мы намѣревались изучить послѣ обѣда.
— Правда ли, что эти деревни такъ ужасны, такъ распущены, какъ говорятъ въ газетахъ? Спросилъ я у моего хозяина.
— Все, о чемъ пишутъ, оказывается еще ниже истины… Прежде всего, существуетъ эта деревушка Ниндъ, то самое мѣстечко, которое я вамъ сейчасъ покажу. Презирая земельную собственность и государственную казну, кучка босяковъ, черныхъ, какъ цыгане, хотя они фламандцы, рѣшила выстроить себѣ хижины и лачужки изъ глины и соломы, среди лѣса графа С. . . . Когда собственники принуждали ихъ уйти и снести свои домишки, они не только встрѣтили ихъ слугъ камнями, но съ тѣхъ поръ они даже отказались вносить небольшую плату или какую либо контрибуцію. Они занимаются неопредѣленными ремеслами, но живутъ, преимущественно, кражею и грабежомъ.
Въ настоящее время, такъ какъ почти всѣ здоровые мужчины этой колоніи находятся въ тюрьмѣ, можетъ быть, былъ бы удобный случай, послать войска въ Ниндъ, чтобы приступить по всѣмъ правиламъ къ лишенію этихъ мало интересныхъ семей имущества и снесенію ихъ лачугъ.
Повѣрите ли, продолжалъ мой хозяинъ, что эти дурные граждане, непризнающіе закона, хотятъ еще вмѣшиваться въ общественныя дѣла и желаютъ имѣть право высказываться на совѣщаніяхъ общины? Ни одинъ изъ нихъ не является избирателемъ, это понятно само собой, а между тѣмъ они льстили себя надеждой поставить одного изъ своей среды въ качествѣ бургомистра во главѣ деревни. Какъ вы можете предположить, они всѣ, что называется, на ножахъ — надо сознаться въ этомъ — со всѣмъ остальнымъ населеніемъ мѣстечка. Вечерами во время ярмарки, когда они проходятъ цѣлой бандой въ центръ мѣстечка, жители шепчутъ другъ другу: «вотъ жители Нинда!» И мирные содержатели трактировъ запираютъ свои заведенія, изъ страха разгрома ихъ имущества и убійствъ.
Представьте себѣ тогда бѣшенство этихъ молодцовъ, слишкомъ быстро возбуждающихся, при извѣстіи о неудачѣ ихъ кандидата. Трое изъ нихъ, братья Спрангаль, торговцы пескомъ, преступники, подвергавшіеся наказанію, неисправимые драчуны, выдѣлялись своею злобою. «Непремѣнно сегодня вечеромъ я убью одного!..» Говорилъ Тибаръ Спрангаль, подразумѣвая въ разговорѣ приверженцевъ избраннаго магистрата. Тибаръ вооружился лезвіемъ отъ косы, Рикусъ вилами, а Косинъ желѣзною палкою. Обѣ партіи, возбужденныя виномъ, встрѣтились у кладбища. Произошло побоище. Жители Нинда, хотя и уступающіе въ числѣ, одержали верхъ. Ихъ противники бѣжали. Одинъ изъ ихъ партіи, ихъ предводитель, Люжи Берларъ былъ настигнутъ побѣдителями. Два удара ножемъ въ затылокъ заставили его упасть, лицомъ въ землю. Затѣмъ трое торговцевъ пескомъ начали наносить ему удары. Большой Люжи испускаетъ раздирательные крики: «довольно!.. пощадите!.. я умираю!» Они отвѣчаютъ: «Ты у насъ въ рукахъ, мой милый, ты не уйдешь живымъ!» По указаніямъ одного свидѣтеля на судѣ, они легли на него, какъ дерущіеся собаки. Братъ жертвы хотѣлъ вмѣшаться. Рикусъ, Тибаръ и Косинъ грозили ему своими ножами и кричали: «къ твоимъ услугамъ! Если душа твоя проситъ!» Когда они увидѣли, что Люжи не двигался больше и не кричалъ, они бросили его, точно живодерню и отправились въ свои берлоги въ лѣсу. Его одежды были изрѣзаны; сонная артерія почти перерублена…
— Хмъ! — грубые и кровавые нравы! Замѣтилъ я мечтательно, представляя себѣ это кровопролитіе. Подобные оттѣнки встрѣчаются еще на нѣкоторыхъ картинахъ, изображающихъ крестьянъ у нашихъ первоклассныхъ художниковъ, напримѣръ, у Брейгеля, но къ этимъ веселымъ тонамъ я прибавляю образцовыя формы, покрытыя мѣдною окисью, словно рельефы медали.
Разсказъ моего чиновника погрузилъ меня въ недопустимыя настроенія души. Разумѣется, я не могъ утверждать, чтобы разсказчикъ былъ дурнымъ человѣкомъ. Лично я могъ только хвалить его: онъ обращался со мною ласково, онъ докучалъ мнѣ своей предупредительностью.
Между тѣмъ, онъ надоѣлъ мнѣ, онъ начиналъ мнѣ, въ концѣ концовъ, не нравиться, раздражать меня! Я сердился на него за его эгоистичное благосостояніе, за его счастливую жизнь, лишенную всякихъ неожиданностей, за прочно установившееся къ нему «уваженіе», за его посредственное существованіе, обезпеченное отъ всякихъ рисковъ и несчастій. Его несносный здравый смыслъ, его предразсудки, его административный и гражданскій прозаизмъ, въ особенности, раздражали меня.
Я чувствовалъ безумное желаніе противорѣчить. Я страдалъ за своихъ братьевъ. Одного тона, полнаго личнаго превосходства и отвращенія, съ которымъ онъ говорилъ о бѣднякахъ Нинда, втеченіе цѣлаго обѣда, было достаточно, чтобы они стали мнѣ чрезвычайно симпатичными, еслибъ я даже не былъ предрасположенъ къ тому, чтобы полюбить ихъ. Я готовъ былъ защищать дѣло этихъ кровавыхъ Спрангалей противъ мнѣнія людей порядка и симметріи.
Сначала, въ глубинѣ моей души, образовалось что-то вродѣ презрѣнія къ ихъ хулителю; я слушалъ его съ ироніей, являясь какъ бы серьезнымъ противникомъ всѣхъ его оцѣнокъ, сильно желая засмѣяться ему въ лицо, и изумить его словами, которыя онъ, подобно Бергману и другимъ, не замедлилъ бы назвать парадоксами и софизмами. Но такъ какъ я удерживалъ себя, то это скрытое негодованіе обратилось въ возбужденную язвительность, въ одно изъ тѣхъ ѣдкихъ насмѣшливыхъ состояній, которые могли бы свести насъ съ ума, еслибъ они продолжались долго, во что-то проклинающее и судорожное, какъ взрывъ смѣха человѣка, подвергнутаго пыткѣ.
Мой чиновникъ не подозрѣвалъ никогда о страданіи моей совѣсти.
Изъ приличія я вставлялъ громко, время отъ времени, вѣжливое и стереотипное слово, достаточно банальное; я дѣлалъ видъ, съ цѣлью одобрить его рѣчи, что я съ нимъ одного мнѣнія.
Онъ не подозрѣвалъ вовсе, что по мѣрѣ того, какъ онъ дѣйствовалъ въ качествѣ Филистимлянина и фариссея, странная жалоба диссонировала, создавала разногласія во мнѣ, точно цѣлый зарядъ изъ безграничнаго числа куплетовъ, въ которые я вкладывалъ слезы и кровь, поцѣлуи и смѣхъ, скрежетъ зубовъ и судорожныя вспышки.
— Вы знаете Кампину… Вы увидите ее сейчасъ, она повсюду одинакова, заявилъ мой хозяинъ. Я всегда спрашиваю себя, что художники находятъ въ ней столь рѣдкаго и красиваго! Равнина и горизонтъ… Пфъ! А какіе люди, какой народъ!
— Было бы трудно объяснить вамъ очарованіе, которое подобные опустошенные уголки, вызываютъ у нѣкоторыхъ душъ! осмѣлился я замѣтить вѣжливо, дѣлая видъ, что привожу смягчающія обстоятельства.
Послѣ обѣда, когда мы вышли и мой чиновникъ повелъ меня по направленію къ этому поселку негодяевъ, эти наклонности увеличивались передъ общимъ жалкимъ оттѣнкомъ пейзажа и дурно одѣтымъ и грязнымъ, однако, очень здоровымъ тѣломъ настоящихъ деревенскихъ жителей. Мой рифмованный и размѣренный монологъ дѣлался по очереди возбужденнымъ и саркастическимъ, сообразно съ тѣмъ, бесѣдовалъ ли я мысленно съ паріями или подавалъ реплику презирающему ихъ человѣку. Моя душа стремилась по направленію къ Нинду въ сильныхъ порывахъ, какъ молитвы, а иногда, напротивъ, она отдавалась ужасной карикатурѣ на разсудительныя мнѣнія моего спутника.
Какую дорогу и какія перепетіи мы узнали въ это воскресное послѣобѣденное время, среди черныхъ деревьевъ и подъ темнымъ небомъ! Какая обстановка для кровавыхъ страстей!
И потомъ, — этотъ ужасный анахронизмъ, — общество человѣка, который не понимаетъ вовсе мучительной природы, среди которой онъ меня водилъ!
Мы проходили мимо большой лужи. Надъ нею каркали вороны; камень, который бросилъ въ нихъ мальчикъ, скрывавшійся въ лѣсу, заставилъ какъ бы зарыдать эту воду.
— Не цѣлилъ ли онъ скорѣе въ насъ, хорошо одѣтыхъ прохожихъ, чѣмъ въ черныхъ птицъ? сказалъ чиновникъ не безъ страха.
— Это очень возможно.
Оправившись отъ минутнаго страха, онъ заговорилъ въ поучительномъ тонѣ о сухости и безплодіи страны:
— Рѣка Диль, однако, недалеко, а каналъ тѣмъ болѣе: нельзя объяснить себѣ происхожденіе этого песка, который не можетъ быть наноснымъ. И такъ какъ я не могъ дать ему никакого научнаго объясненія, я замолчалъ.
— Что если мы вернемся къ разговору объ обитателяхъ страны? предложилъ я, всегда интересовавшійся прежде всего людьми и восторгавшійся обстановкой только потому, что тамъ сосредоточивается столь интересный народъ.
— Какъ я вамъ уже говорилъ, почти всѣ мужчины, даже молодые люди этого уголка Нинда посажены въ тюрьму въ настоящее время.
— А ихъ нравы? спросилъ я.
— Ужасны! Какъ вы хотите, чтобы это было иначе?
Я скорчилъ гримасу.
— Жандармы изъ Гахта отправляются сюда только въ большомъ числѣ… Они должны опасаться.
— И мы поступили бы такъ же…
Это странное чрезмѣрное возбужденіе мозга, въ которомъ, можно было бы сказать, укоренилась моя сильная любовь къ этимъ отбросамъ нашего міра, только усиливалось при приближеніи къ Нинду.
Первые, кого мы встрѣтили, были маленькіе сборщики сосновыхъ шишекъ, которые они увозили на тачкахъ.
Они сидѣли на ручкахъ; единственный шумъ, который присоединялся къ шуму нашихъ шаговъ происходилъ отъ прыжковъ бѣлки. Дѣти, красивыя, несмотря на ихъ грязный видъ, слѣдили за прыжками животнаго съ хитрымъ или лѣниво кошачьимъ взглядомъ; ихъ глаза съ длинными рѣсницами вздрагивали, соразмѣрно съ движеніями животнаго.
Вздохнувъ, они поднялись, вытягиваясь.
Они поправили помочи на своихъ плечахъ прежде чѣмъ взяться за ручки тачки… Черезъ минуту, колесо снова начало скрипѣть въ колеѣ… — Отродье воровъ! сказалъ мнѣ мой спутникъ.
Въ то время, какъ я находилъ ихъ изъ всего пейзажа самымъ умнымъ элементомъ…
И вся чувствительная сторона моей души пришла въ волненіе; это былъ приливъ братскихъ мыслей, какой-то водоворотъ трепетныхъ сердечныхъ изліяній, съ большимъ трудомъ подавлявшихся мною.
При входѣ въ Ниндъ мы наткнулись на группу юношей, сидѣвшихъ на одномъ изъ возвышеній дюнъ.
— Послушайте! замѣчаетъ чиновникъ съ какимъ-то разочарованіемъ, они не всѣ въ тюрьмѣ!
Ахъ, я готовъ былъ его задушить въ эту минуту.
Красивые юные мальчики! Два брюнета и одинъ блондинъ, одѣтые въ мои любимые бархатные панталоны, подобно моимъ брюссельскимъ друзьямъ! На нихъ были темно синіе передники, съ большими складками, собранными на спинѣ и придававшими имъ неуклюжій и толстый видъ. Мнѣ представлялись эти еще непорочные передники, оскверняющіеся впослѣдствіи драками, любовными похожденіями и оргіями.
А внѣшній видъ неба, оттѣнокъ черепицъ и передниковъ, встрѣчающихся въ Ниндѣ, чудесно гармонировали между собою, — сердце разрывалось отъ этой красоты и ласки, подобно тому, какъ всѣ эти деревенскія краски утопали въ сумеркахъ; небо казалось огромнымъ передникомъ, нѣсколько окровавленнымъ, а верескъ, словно покрытый ржавчиной, напоминалъ бархатъ панталонъ.
Чтобъ поддержать разговоръ, въ то время, какъ я былъ захваченъ маленькими деревенскими мальчиками, столь же задумчивыми и спокойными, какъ я самъ, я сказалъ:
Чѣмъ занимается эта молодежь? Учатся ли они какому нибудь ремеслу, пасутъ ли коровъ, ходятъ ли за плугомъ?
— Ихъ любимое занятіе? Они дѣлаютъ деревянные башмаки, вяжутъ метлы, ловятъ птицъ, кротовъ, убираютъ навозъ! Отвѣчалъ мой чичероне съ своимъ невозможнымъ видомъ личнаго превосходства. Или же они торгуютъ пескомъ, какъ Спрангали, торгуютъ своей родной землей, такъ какъ въ Тремело вездѣ песокъ!
И радуясь этой шуткѣ, онъ грубо засмѣялся. Затѣмъ онъ продолжалъ:
— Съ самой колыбели постоянно всѣ они ссорятся съ деревенской полиціей, въ ожиданіи того, когда ихъ схватятъ жандармы и свезутъ въ тюрьму.
Мы отправились дальше.
Босоногія дѣтки катались въ пыли, а старшіе мальчики брались за поясъ и задыхаясь боролись, нагибались и подхватывали другъ друга въ красивыхъ позахъ. И я вспомнилъ мой единственный урокъ борьбы на «атлетическихъ аренахъ» съ Тихомъ Бюгюттомъ… — Все такіе же! прибавилъ зритель, понукая меня идти дальше.
— Грубая и плодородная порода: нѣжность въ силѣ, бѣшенство и сладострастіе! Сейчасъ же они хватаютъ другъ друга за тѣло. Они столь же расточаютъ кровь, какъ и жизненныя силы. Они надѣлены всякаго рода силою! думалъ я, въ то время, какъ ласкалъ ихъ взглядомъ. И я вспоминалъ губительную воинственную пѣсенку, сочиненную маленькимъ Зволю: «Да здравствуютъ молодцы Маролля!»
Мой спутникъ потащилъ меня дальше.
Возлѣ одного домика изъ глины и соломы, другіе шалуны играли въ кегли при помощи деревянныхъ палочекъ, воткнутыхъ въ песокъ.
Одинъ изъ нихъ, мальчикъ лѣтъ шестнадцати, прислонившійся къ стѣнѣ, созерцалъ надвигавшійся вечеръ и вся окружающая меланхолія заволакивала его большіе черные глаза.
— Мальчишка замышляетъ, конечно, что нибудь дурное! проворчалъ тотъ.
— Во всякомъ случаѣ, онъ мечтаетъ очень пластично! не могъ я удержаться, чтобы не сказать громко.
Наряду съ нѣжной и суровой внѣшностью у мальчика былъ большой ротъ, губы должны были возбуждать влюбленное волненіе у тѣхъ женщинъ, которыя связывали метлы или просто бродяжничали. Его сходство съ Зволю и Тихомъ потрясло меня. Колоколъ въ Тремело прозвонилъ вдали. Мальчикъ отвѣтилъ нѣсколько словъ спрашивавшему его игроку. Чудный голосъ съ густымъ и рѣдкимъ тембромъ, точно колоколъ!
— Но я не ошибаюсь! заговорилъ мой хозяинъ, осматривая съ головы до ногъ мечтателя съ бронзовымъ оттѣнкомъ голоса. Это сынъ Тибара Спрангаля, одного изъ тѣхъ торговцевъ пескомъ, которые убили Люжи Берлара. Такой, какимъ вы его видите, мальчикъ нищенствуетъ и крадетъ для своей матери — правда, что его мать долгое время занималась воровствомъ для него! Когда посадили въ тюрьму его отца и его дядей, и онъ не приносилъ много денегъ злой матери, она била его до крови; но теперь мальчикъ можетъ побить негодную женщину, подарившую ему еще трехъ братьевъ и сестеръ со времени убійства Люжи и заключенія отца. Перкинъ находитъ это очень дурнымъ! Онъ самъ еще ребенокъ, а между тѣмъ онъ предводитель всего рода… До сихъ поръ онъ никого еще не убилъ!..
Въ этихъ послѣднихъ словахъ снова какъ-будто отразились несбывшіяся ожиданія. Честный человѣкъ прибавилъ, не безъ поклоненія:
— Ахъ! какая семья эта Спрангали! Въ концѣ концовъ, чудесные ребята! Хорошая кровь течетъ въ Тремело, но въ Ниндѣ и у Спрангалей она самая красная и самая горячая!
О чемъ могъ думать молодой Перкинъ Спрангаль? Мечталъ ли онъ о той, которая сдѣлаетъ его взрослымъ или о своемъ врагѣ?
Я съ трудомъ оторвалъ свой взглядъ отъ сына Тибара Спрангаля. Тихъ, дорогой умершій оборванецъ и пять другихъ, заключенныхъ, вспомнились мнѣ при видѣ его! Скамейка стояла у стола трактира, возлѣ котораго мальчики играли въ кегли.
— Выпьемъ стаканчикъ и угостимъ молодежь?!
— Вы думаете? Въ Ниндѣ? Чокаться съ бродягами Нинда?
— Ба! въ свѣтѣ мы чокались съ множествомъ мошенниковъ!
Я настаивалъ и онъ согласился.
Сынъ убійцы чокнулся съ нами; но подобно своимъ товарищамъ, онъ отказался сѣсть съ нами за столъ, изъ чувства смиренія и скорѣе гордости.
На привѣтливые мои слова онъ отвѣчалъ едва, но вѣжливо, съ какимъ-то высшимъ благородствомъ, съ оттѣнкомъ чего-то мужского и даже львинаго, переносившаго въ тембръ его голоса, свѣтлую бронзу его зрачковъ. Впрочемъ его уста незамѣтно улыбались мнѣ, какъ какому-нибудь очень далекому, но вѣрному другу.
Мой товарищъ разсказывалъ мнѣ тихо, на ухо, чтобы мальчикъ не слышалъ, дополнительныя подробности убійства Люжи.
— Люжи пріѣхалъ изъ Варва, изъ плодородной мѣстности по эту сторону Мехельна… Судебные доктора установили, что тѣло, принадлежавшее здоровому и хорошо сложенному человѣку, выдержало оскорбительное изуродованіе.
Я допилъ свой стаканъ, я спросилъ еще и велѣлъ наполнить снова стаканы играющихъ въ кегли и Перкина. Мой сборщикъ податей отказался; но это воздержаніе не сообщило мнѣ болѣе буржуазнаго пониманія нашего положенія.
Мой спутникъ не осмѣливался уговаривать меня, онъ довольствовался тѣмъ, что бросалъ на меня возмущенные взгляды, какъ бы говорившіе:
— Какъ можно связываться съ хвастунами, которые не платятъ за наемъ помѣщенія, не вносятъ податей, и крадутъ хлѣбъ, который они ѣдятъ?
Можетъ быть онъ ощущалъ страхъ въ этой позорной мѣстности и рвался къ своимъ надежнымъ пенатамъ?
Ахъ, говорилъ я самъ себѣ, осуществить мою мечту, покориться моему инстинкту, слиться съ ихъ порывами, будь они кровожадны или еще хуже!
Отомстить за Бюгютта, отомстить за другихъ!
Въ мрачной странѣ я долженъ былъ страдать, слиться съ ихъ первобытными душами, невѣжественными и хаотическими, которыя потому что онѣ видятъ все слишкомъ ярко, чувствуютъ время отъ времени необходимость очутиться въ тѣни! Я пытался еще разъ заставить говорить Перкина. Какая-то стыдливость помѣшала мнѣ спросить его о несчастной участи отца и дядей.
— Они съ трудомъ понимаютъ насъ! сказалъ мнѣ чиновникъ. Между собою эти негодяи говорятъ на какомъ-то условномъ языкѣ, называемомъ bargoensch.
Я самъ былъ охваченъ смертельной тоской и грустью. Рѣдкія слова, каріе глаза Перкина, его словно бронзовый голосъ, такъ страстно вызывали въ моей памяти исчезнувшихъ любимцевъ.
— Уйдемъ, сказалъ я громко, возбужденный, разстроенный, готовый глупо зарыдать и не чувствовавшій больше силъ сдерживаться.
Мы покинули Ниндъ.
Ахъ, этотъ шумъ кегель, оставшійся позади насъ! Одна нотка трогательнаго голоса Перкина призывавшаго къ молчанію его товарищей, которые свистѣли намъ въ видѣ прощанія! Догадывался ли онъ о всѣхъ тѣхъ, которыхъ я любилъ въ немъ? На одну минуту я обрадовался. Эти молодцы могли бы мнѣ замѣнить тѣхъ пятерыхъ… Но нѣтъ, вернемся въ городъ…
Мнѣ удалось сдѣлать надъ собой насиліе, я слушалъ, какъ мой спутникъ говорилъ серьезныя вещи и даже отвѣчалъ ему тѣмъ же тономъ, хотя онъ сталъ мнѣ столь противенъ, какъ какой-нибудь судья и я готовъ былъ выдать его убійцамъ Люжи. Я слѣдовалъ за нимъ машинально, смиренно, какъ преданный песъ, ничего не понимая, что я дѣлаю, находясь далеко отъ моихъ излюбленныхъ людей и отъ моей стихіи, ахъ! очень корректный и очень благоразумный!..»
Можно предположить, что съ этого момента, можетъ быть, даже раньше этой несчастной прогулки въ Тремоло, Паридаль сливалъ насъ всѣхъ, Марболя, Вивэлуа и меня самого съ этимъ бѣднымъ чиновникомъ, имя котораго онъ приводилъ въ своемъ дневникѣ, но объ этомъ я умалчиваю.
Разумѣется, нашъ увлекающійся другъ долженъ былъ много разъ, находясь съ нами, отдаваться комментаріямъ, сходнымъ съ тѣми, которыми онъ осмѣивалъ мнѣнія этого славнаго человѣка, полнаго здраваго смысла. Онъ становился все болѣе и болѣе раздражительнымъ и задорнымъ, и не выносилъ никакого противорѣчія. Я представляю себѣ его стоящимъ, жестикулирующимъ, почти плачущимъ отъ бѣшенства, съ какъ бы рыдающимъ голосомъ, съ искаженнымъ лицомъ. Его душевное состояніе объяснялось смертью и исчезновеніемъ его «друзей» изъ Брюсселя, о которыхъ онъ никогда не говорилъ. Посѣщеніе исправительнаго заведенія въ Кампинѣ, гдѣ онъ, разумѣется, надѣялся встрѣтить Іефа, Кассизма и Зволю, усилило его чрезмѣрную чувствительность. Я переписываю часть описанія этого спуска въ соціальный адъ, о которомъ онъ разсказывалъ въ своемъ дневникѣ наряду съ живымъ споромъ по этому вопросу между Марболемъ и имъ самимъ.
«Въ Меркспласѣ меня ждало самое сильное впечатлѣніе въ одной мастерской, гдѣ рядами отъ двадцати до тридцати рабочихъ, жившихъ въ колоніи, запряженныхъ въ огромное колесо, приводятъ въ движеніе жерновъ мельницы и мелятъ сами хлѣбъ, предназначенный для ихъ ѣды.
Когда мнѣ удалось, наконецъ, довольно ясно различить лица въ этомъ полумракѣ мрачнаго и низкаго помѣщенія, насыщеннаго потомъ и громкими вздохами, мучительными криками, директоръ обратилъ мое вниманіе на двухъ питомцевъ заведенія. Ихъ звали Апполь и Брускаръ; они подавали примѣръ такой дружбы, которая встрѣчалась только у грековъ. Брускаръ былъ крѣпкій брюнетъ, живая улыбка котораго, при поворотѣ жернова, показалась мнѣ скорѣй печальной. Другой Апполь, блондинъ смотрѣлъ на него съ какимъ-то тревожнымъ поклоненіемъ, не теряя изъ вида ни одного движенія сильнаго молодца. Я узналъ, что тотъ принималъ на себя всю тяжелую работу этого худого человѣка и оставлялъ ему заработанную плату, т.-е. нѣсколько фиктивныхъ грошей, при помощи которыхъ заключенные пользуются нѣкоторыми удовольствіями: покупаютъ табакъ, фрукты, пиво и молочные продукты…
— Развѣ это не странно и не оскорбительно для честныхъ людей, замѣтилъ мнѣ директоръ, что эти негодяи подаютъ подобный примѣръ преданности? Сколько разъ я присутствовалъ при ихъ состязаніяхъ въ великодушіи, которыя могли бы тронуть меня до слезъ, еслибъ я не зналъ пороковъ моихъ героевъ. Мать не заботится больше о своемъ больномъ ребенкѣ, чѣмъ этотъ здоровый негодяй ухаживаетъ за своимъ несчастнымъ любимцемъ. Увы! Почему они не объединяются для хорошаго дѣла такъ же, какъ для дурного? Надо замѣтить, что если у эллиновъ друзья соперничали въ проявленіи гражданственности и храбрости по отношенію къ своей отчизнѣ или обществу, если они падали вмѣстѣ въ борьбѣ, или если они рисковали своей жизнью, чтобы убить тирана ихъ города, эти негодяи скрѣпляютъ менѣе почетное соглашеніе и они выйдутъ отсюда только съ цѣлью соперничать въ преступныхъ дѣлахъ и отдаваться взаимно еще худшимъ вѣроломствамъ!
Въ эту минуту я считалъ смотрителя заключенныхъ, надѣленнымъ чертами «честнаго человѣка», и какъ легенда разсказываетъ о Діонисіи Сиракузскомъ, мнѣ хотѣлось вернуться назадъ, познакомиться съ этими неразлучными друзьями и просить ихъ, по примѣру тирана, въ концѣ знаменитой баллады Шиллера, принять меня третьимъ въ братскій союзъ этихъ Дамона и Фитіаса исправительнаго заведенія.
|
Nehmt auch mich zum Genossen |
— Часъ отъ часу не легче! воскликнулъ художникъ Марболь. Какая неумѣстная симпатія! Если благородный поэтъ послушался бы тебя, онъ долженъ былъ бы быть польщеннымъ близостью, которую ты устанавливаешь между его героями и твоими бездѣльниками… Послушай, ты намъ разсказываешь романъ, что ли? Въ такомъ случаѣ надо оговорить это… Въ самомъ дѣлѣ, почему ты не пишешь такого произведенія? Это было бы нѣчто оригинальное и еще не появлявшееся въ печати! Ты надѣлилъ бы этими выдумками созданное тобою лицо… Произведеніе разошлось бы, какъ извѣстная выходка, немного рискованный капризъ художественной фантазіи!
— Ахъ! вотъ художникъ, такъ называемый художникъ! — воскликнулъ я. — Такъ значитъ искусство должно всегда быть только ложью. Мы не должны его переживать! Мы не обязаны вмѣшиваться въ свои произведенія! Чудесное признаніе! Я долженъ былъ бы догадаться объ этомъ. Ты, Марболь, развѣ ты страдалъ изъ за своего искусства? Причиняло ли тебѣ муки твое искусство, какъ причиняетъ боль человѣческій плодъ материнской утробѣ? Пожертвовалъ ли ты малѣйшими предразсудками порыву твоей совѣсти? Не сердись Марболь, но тамъ, въ Меркспласѣ мы найдемъ истинное искусство, какъ и истинную дружбу.
— Понятно, это гнѣздо бродягъ — академія, прибѣжище избраннаго меньшинства. А я то считалъ его адомъ.
— Адомъ, осужденные котораго стоятъ лучшаго, чѣмъ праведники твоего класса.
Марболь смѣялся. Бергманъ и Вивэлуа протестовали: „Дѣйствительно, Паридаль, ты переходишь границы! Къ тебѣ нельзя подступиться!“
Я взялъ мою шляпу и вышелъ съ цѣлью погрузиться въ лабиринтъ морского квартала.»
Послѣ этой выходки, я думалъ, что не увижу больше Лорана. Дѣйствительно, протекали мѣсяцы, и онъ не подавалъ знака жизни. Я былъ поэтому очень пораженъ, увидя его у себя въ конторѣ, послѣ долгаго промежутка.
Онъ не упомянулъ ни единымъ словомъ о тяжелой сценѣ, разыгравшейся въ послѣдній разъ, но онъ говорилъ о нашихъ прежнихъ бесѣдахъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, по поводу его бездѣлья и безсмысленномъ знакомствѣ.
Я спросилъ его, что онъ думаетъ дѣлать и онъ отвѣчалъ мнѣ скромнымъ и печальнымъ тономъ, котораго я у него не замѣчалъ раньше:
— Я серьезно обдумалъ ваши прежнія, суровыя рѣчи. Вы предостерегали меня противъ лѣни и гордости, вы указывали мнѣ на примѣръ Люцифера и дурныхъ ангеловъ, обратившихся въ чудовищъ, такъ какъ они намѣревались низвергнуть Бога. Да, вы были правы. Я сознаю мои ошибки и я рѣшилъ исправиться… И для начала я нашелъ себѣ призваніе, дѣло, подходящее къ моимъ стремленіямъ… Могу ли я прибѣгнуть теперь къ вашей поддержкѣ, которую вы мнѣ предлагали много разъ? Я просилъ бы васъ просто порекомендовать меня въ какое-нибудь исправительное заведеніе или колонію для непокорныхъ юношей…
Онъ остановился и такъ какъ я хотѣлъ крикнуть, онъ продолжалъ съ меланхолической улыбкой:
— Да, но въ качествѣ руководителя, или даже простого надзирателя.
Послѣ его поѣздки въ Меркспласъ, и его разсказа объ этомъ, я долженъ былъ остеречься. Постъ, который онъ надѣялся получить, благодаря моему вліянію, былъ послѣднимъ, который можно было ему довѣрить. Послать его туда въ качествѣ надзирателя, это значило предоставить ему возможность развивать его нѣжныя симпатіи къ подонкамъ общества. Я еще не зналъ въ то время о его дружбѣ съ «оборванцами въ бархатной одеждѣ», изъ которыхъ нѣкоторые были заключены, именно, въ этихъ исправительныхъ заведеніяхъ Кампины. Но я безконечно былъ радъ, что онъ хочетъ работать, имѣть опредѣленное занятіе и мѣсто; я сталъ хлопотать за него. Мои старанія увѣнчались успѣхомъ, благодаря моему вліянію въ Министерствѣ, и черезъ двѣ, три недѣли состоялось его назначеніе, о которомъ я самъ его увѣдомилъ. Онъ прибѣжалъ меня благодарить съ восторгомъ человѣка, котораго я вернулъ къ жизни! Послушать его, такъ онъ обязанъ былъ мнѣ своимъ спасеніемъ! Я исполнилъ всѣ его желанія!
Увы, мы увидимъ изъ слѣдующихъ главъ, что бѣдняга былъ чистосердеченъ. Онъ готовъ былъ съ храбростью вынести испытаніе. Онъ вѣрилъ, что окончательно порвалъ все съ своимъ прошлымъ, съ тѣмъ человѣкомъ, какимъ онъ былъ прежде. Только онъ заблуждался по поводу своихъ силъ, своего характера, духовнаго выздоровленія.
Я потерялъ его изъ вида втеченіе всего времени, какъ онъ находился въ Поульдербауге и я узналъ только изъ его дневника о томъ душевномъ кризисѣ, черезъ который онъ прошелъ тамъ и о перипетіяхъ той драмы, въ которой онъ принималъ участіе.