я мечтательно, представляя себѣ это кровопролитіе. Подобные оттѣнки встрѣчаются еще на нѣкоторыхъ картинахъ, изображающихъ крестьянъ у нашихъ первоклассныхъ художниковъ, напримѣръ, у Брейгеля, но къ этимъ веселымъ тонамъ я прибавляю образцовыя формы, покрытыя мѣдною окисью, словно рельефы медали.
Разсказъ моего чиновника погрузилъ меня въ недопустимыя настроенія души. Разумѣется, я не могъ утверждать, чтобы разсказчикъ былъ дурнымъ человѣкомъ. Лично я могъ только хвалить его: онъ обращался со мною ласково, онъ докучалъ мнѣ своей предупредительностью.
Между тѣмъ, онъ надоѣлъ мнѣ, онъ начиналъ мнѣ, въ концѣ концовъ, не нравиться, раздражать меня! Я сердился на него за его эгоистичное благосостояніе, за его счастливую жизнь, лишенную всякихъ неожиданностей, за прочно установившееся къ нему «уваженіе», за его посредственное существованіе, обезпеченное отъ всякихъ рисковъ и несчастій. Его несносный здравый смыслъ, его предразсудки, его административный и гражданскій прозаизмъ, въ особенности, раздражали меня.
Я чувствовалъ безумное желаніе противорѣчить. Я страдалъ за своихъ братьевъ. Одного тона, полнаго личнаго превосходства и отвращенія, съ которымъ онъ говорилъ о бѣднякахъ Нинда, втеченіе цѣлаго обѣда, было достаточно, чтобы они стали мнѣ чрезвычайно симпатичны-
я мечтательно, представляя себе это кровопролитие. Подобные оттенки встречаются еще на некоторых картинах, изображающих крестьян у наших первоклассных художников, например, у Брейгеля, но к этим веселым тонам я прибавляю образцовые формы, покрытые медною окисью, словно рельефы медали.
Рассказ моего чиновника погрузил меня в недопустимые настроения души. Разумеется, я не мог утверждать, чтобы рассказчик был дурным человеком. Лично я мог только хвалить его: он обращался со мною ласково, он докучал мне своей предупредительностью.
Между тем, он надоел мне, он начинал мне, в конце концов, не нравиться, раздражать меня! Я сердился на него за его эгоистичное благосостояние, за его счастливую жизнь, лишенную всяких неожиданностей, за прочно установившееся к нему «уважение», за его посредственное существование, обеспеченное от всяких рисков и несчастий. Его несносный здравый смысл, его предрассудки, его административный и гражданский прозаизм, в особенности, раздражали меня.
Я чувствовал безумное желание противоречить. Я страдал за своих братьев. Одного тона, полного личного превосходства и отвращения, с которым он говорил о бедняках Нинда, в течение целого обеда, было достаточно, чтобы они стали мне чрезвычайно симпатичны-
