Doux vagabonds,
Filous en fleur,
Mes chers, mes bons.
«Я почти что нашелъ свое призваніе. Есть люди, которые становятся сидѣлками, сестрами или братьями милосердія въ больницахъ: я же называю себя больничнымъ служителемъ въ больницѣ для прокаженныхъ духомъ. Я назначенъ надзирателемъ второго разряда (тысяча двѣсти франковъ жалованья) въ Благотворительной Школѣ Поульдербауге. Это смягченное администраціей названіе обозначаетъ тюрьму для совсѣмъ юныхъ преступниковъ; здѣсь находятся бездомныя сироты, найденныя или брошенныя дѣти, праздношатавшіеся ученики мастерскихъ, занимавшіеся нищенствомъ, бродяжничествомъ, кражами, и предоставленные судомъ въ распоряженіе правительства до ихъ совершеннолѣтія, — въ общемъ шестьсотъ дѣтей и юношей.
Какое утѣшеніе для моей души, что я сталъ полезенъ обществу! Пусть будетъ благословенъ мой достойный уваженія, Бергманъ, доставившій мнѣ это мѣсто, которое я считаю священнымъ, настолько я чувствую въ себѣ призваніе излѣчивать юныя души! Отнынѣ всѣ мои силы будутъ направлены къ тому, чтобы исправить этихъ юныхъ заключенныхъ, улучшить ихъ души, заставить пойти по прямому пути. Я хотѣлъ бы быть посланнымъ въ Рейселэдъ, чтобы начать свое дѣло обращеніемъ такихъ юныхъ существъ, какъ Зволю и Кассизмъ, но они могли бы компрометировать мои планы, повѣдавъ о моемъ прошломъ моимъ начальникамъ. Подождемъ встрѣчаться съ ними, пока я побольше привыкну, и выдержу свой искусъ, здѣсь, въ Поульдербауге!
— Посмотрите, — скажу я этимъ малышамъ, я знаю самъ по опыту, чего это стоитъ — противиться порядку и правилу! Сколькихъ бѣдныхъ вашихъ сверстниковъ видѣлъ я кончающими очень дурно? Покориться, вотъ что лучше всего для насъ. Выучитесь хорошему ремеслу и вы станете со временемъ трудолюбивыми рабочими, трезвыми, умѣренными, воздержанными, хорошими слугами охраняющаго васъ общества.
Ахъ, я радуюсь при мысли, что я сдѣлаю ручными этихъ юныхъ хищниковъ, для ихъ большаго блага и для моего собственнаго искупленія.
Къ тому же здѣсь я чувствую себя въ своей стихіи, такъ какъ эти лица мнѣ очень напоминаютъ моихъ жителей предмѣстій Брюсселя. Но если эти юные ученики дороги мнѣ, какъ мои любимцы, или скорѣе, какъ мои прежнія проклятыя существа, я буду теперь работать во имя ихъ спасенія и я спасу ихъ отъ гибели. Съ большой радостью я раздѣляю заточеніе этого возбужденнаго юношества. Я не буду сокрушаться ни объ одномъ удовольствіи или зрѣлищѣ, связанномъ съ свободною жизнью. Я никогда не буду чувствовать пресыщенія отъ меланхолическихъ развлеченій и суровыхъ обязанностей, которыя ждутъ меня въ этихъ мастерскихъ, этихъ теплыхъ комнатахъ и внутреннихъ дворахъ.
Если что либо еще можетъ меня безпокоить, то это, именно, чудесное рвеніе, которымъ я чувствую, что захваченъ, какое-то наслажденіе, которое я черпаю въ искупленіи моихъ ошибокъ.
Но есть ли это искупленіе?..
Каждое утро, когда я встаю, я намѣчаю себѣ программу и я молюсь:
«Боже мой, дай мнѣ силы выдержать мою искупительную роль; не вводи меня больше въ искушеніе, Создатель! Сдѣлай такъ, чтобъ я навсегда отрекся отъ этого духа непослушанія и тщеславія, который погубилъ твоихъ самыхъ хорошихъ ангеловъ! Подай мнѣ, Провидѣніе, способность отнынѣ смотрѣть на творчество и созданіе глазами общаго разума! Аминь.»
Польдербауге — древній историческій замокъ, обращенный въ исправительное заведеніе, подобно многимъ другимъ дворянскимъ помѣстіямъ и аббатствамъ этой страны. Корпусъ главнаго зданія, перестроенный въ XVII вѣкѣ, представляетъ еще красивые обломки въ стилѣ Людовика XIV; такова его обширная крыша и два изящныхъ павильона. Изъ средневѣковой постройки сохранилась только одинокая башенка, прибѣжище воронъ и крысъ, служащая иногда тюрьмою для нашихъ пенсіонеровъ, запираемыхъ сюда за очень серьезные проступки. Къ старому замку были прибавлены по мѣрѣ того, какъ колонія расцвѣтала, (нѣтъ, безъ всякой ироніи!) пристройки и службы. Всѣ эти зданія вмѣстѣ окружены каналами, которые питаются водами рѣки Демера. Въ одномъ мѣстѣ, позади замка, эти каналы расширяются и представляютъ собою обширный бассейнъ, по которому плаваетъ то, что они называютъ школьнымъ кораблемъ.
На палубѣ этого трехмачтоваго судна около ста учениковъ-юнгъ занимаются поѣздками подъ руководствомъ прежняго боцмана королевскаго флота.
Несмотря на административный вандализмъ, архитектура замка сохраняетъ отчасти свой внушительный аристократическій видъ. О внутреннемъ устройствѣ нечего говорить. Это обычныя, бѣлыя или желтыя залы, какія бываютъ въ казармахъ, больницахъ и тюрьмахъ. Мы видимъ ту же общую и банальную мебель, безъ всякихъ фантазій и неожиданностей. Это точно рабочіе дома, едва ли болѣе испорченные, чѣмъ мастерскія свободныхъ тружениковъ. Никакихъ картинъ или гравюръ. Иногда изображеніе Христа изъ гипса, или Св. Сердце, исполненное хромолитографіей.
За нѣсколько дней до моего пріѣзда, на ящикахъ и зеркалахъ одной гостиной, когда то расписанной какимъ то ученикомъ Буше и превращенной теперь въ столовую, розовое тѣло богинь и амуровъ рисковало робко заявить о себѣ и подарить свою улыбку черезъ лохмотья савана изъ штукатурки. Наши шалуны интересовались этими красотками. Быстро были вызваны маляры.
Но живая, хотя и запертая молодежь вноситъ страстный элементъ въ самыя непривѣтливыя помѣщенія, подобно тому, какъ она сообщаетъ нѣжность и человѣчность суровымъ окрестностямъ. Безъ нашихъ маленькихъ питомцевъ, страна была бы почти пустынной. Она будетъ обязана своимъ будущимъ плодородіемъ этимъ невольнымъ очистителямъ. Однако, намъ кажется, что мы создаемъ пустоту вокругъ насъ. Карантинъ, запрещеніе продолжаются даже за могилой: когда умираютъ наши ученики, они не смѣютъ войти на кладбище деревни, первые огоньки которой показываются только на разстояніи двухъ миль отъ замка. Наши бѣдные маленькіе покойники продолжаютъ оставаться въ своей средѣ, какъ и при жизни, въ отдаленномъ углу равнины, отмѣченномъ полдюжиною черныхъ крестовъ. Но расцвѣтающій верескъ покрываетъ въ изобиліи это кладбище юныхъ парій и во всякое время года онъ украшаетъ его лиловымъ цвѣтомъ, точно трауромъ королей!
Антверпенъ и Брюссель, въ особенности, Брюссель, больше всего поставляютъ воспитанниковъ въ Поульдербауге. Мы получаемъ оттуда такія виноградныя кисти, которыя, казалось, долго были «подъ прессомъ»; въ ихъ вертепахъ совершенно такъ же когда то набирали матросовъ. Внезапное превращеніе этихъ уличныхъ дѣтей въ маленькихъ крестьянъ немало содѣйствовало странному впечатлѣнію, которое я испыталъ, пріѣхавъ сюда. Насмѣшливая физіономія и неуклюжія движенія этихъ огрубѣвшихъ городскихъ жителей противорѣчатъ ихъ смѣшному наряду служителя на фермѣ. Даже послѣ того, какъ они загорятъ немного отъ свѣжаго воздуха и пополнѣютъ отъ мучнистой пищи, они все же кажутся преждевременно развившимися крестьянами, болѣе утонченными, чѣмъ настоящіе деревенскіе ихъ сверстники.
Разсматривая лица вновь поступившихъ, я все хочу увидѣть, среди этихъ лохматыхъ головъ, но все же столь выразительныхъ и увлекательныхъ, мордочки Зволю и Кассизма. И они должны быть также одѣты въ Рейселэдѣ. Мнѣ кажется, что я встрѣтилъ снова моихъ брюссельскихъ оборванцевъ въ день карнавала, когда они были наряжены конюхами, свинопасами, мальчиками, идущими за сохой, даже юнгами и пастухами, при чемъ ихъ соломенная шляпа съ лентами придавала имъ фальшивый буколическій видъ опернаго пастушка.
Въ будніе дни они носятъ такую же синюю, неплотную и развѣвающуюся блузу, какъ и жители Кампины; по воскреснымъ днямъ, когда они надѣваютъ чистую блузу, они стягиваютъ ее чернымъ поясомъ съ мѣдной пряжкой. Юнги всовываютъ свою блузу въ панталоны. Для всѣхъ одинаково блуза дѣлается изъ чернаго сукна для праздничныхъ дней и изъ тика для будней. Обыкновенно у нихъ надѣтъ красный платокъ на шеѣ.
Ихъ форменное платье, въ общемъ не безобразное, измѣняющееся и приспособляющееся быстро къ ихъ движеніямъ, нравится мнѣ теперь почти столько же, какъ прежде ихъ бархатные панталоны.
Прошло нѣсколько дней послѣ моего переѣзда, какъ меня ждало разочарованіе. Я, который добивался, какъ милости, права обучать этихъ бѣдняковъ и пріѣхалъ сюда съ душой, полной симпатіи и трепетнаго волненія, я воображалъ себѣ, что встрѣчу среди моихъ коллегъ людей, столь же милосердно настроенныхъ, какъ и я, что-то вродѣ мечтателей и апостоловъ. Нельзя было встрѣтить еще болѣе узкихъ профессіональныхъ чиновниковъ! Еслибъ они были только ничтожными и апатичными! Но среди нихъ есть злые и жестокіе! Прежніе унтеръ-офицеры, исключенные изъ арміи, устроились здѣсь послѣ отбытаго ими срока въ дисциплинарныхъ ротахъ. Неудачники, они вымѣщали свою несчастную участь на спинахъ воспитанниковъ. Часто, видя ихъ болѣе мрачными и печальными, чѣмъ ихъ жертвы, мнѣ казалось, что я нахожусь въ исправительномъ заведеніи для чиновниковъ! Они нюхаютъ табакъ! Другіе вяжутъ!
Съ вокзала Поульдербауге отбросы большой столицы перевозятся, какъ посѣвъ, въ колонію на телѣгахъ заведенія. Наши молодые люди оспариваютъ другъ у друга удовольствіе отправиться за доставкою непріятнаго товара. Это даетъ имъ нѣсколько свободныхъ часовъ. Они весело свистятъ всю дорогу, такъ какъ въ деревнѣ они увидятъ другія лица.
Какъ разъ, утромъ, одинъ изъ моихъ воспитанниковъ, который былъ посланъ туда за хорошее поведеніе, былъ остановленъ на станціи однимъ изящнымъ путешественникомъ, который видѣлъ въ немъ только простого крестьянскаго мальчика, но съ болѣе открытымъ и умнымъ лицомъ, чѣмъ у большинства настоящихъ крестьянскихъ дѣтей этой страны, спросилъ о разстояніи и дорогѣ до замка одного изъ крупныхъ собственниковъ. Молодой человѣкъ вызвался проводить этого господина до извѣстнаго перекрестка, откуда тому было легко найти дорогу. Незнакомецъ, которому физіономія и подвижность мальчика нравится все больше и больше, спѣшитъ согласиться, хотя мой весельчакъ счелъ своимъ долгомъ, смѣясь, предупредить его, что ему придется слѣдовать возлѣ отвратительной повозки. Что же изъ этого? Прекрасная погода! Чудесная прогулка! Таково мнѣніе и благородной дамы, которую сопровождаетъ путешественникъ. Они готовы уже отправиться въ путь, когда подъѣзжаетъ, сломя голову, роскошная коляска, посланная на встрѣчу къ уважаемымъ гостямъ; экипажъ останавливается и изъ него соскакиваетъ слуга, который, запыхавшись, извиняется за опозданіе. Господинъ высказываетъ желаніе отправиться пѣшкомъ, пользуясь услугами этого молодого крестьянина, котораго онъ показываетъ слугѣ. Послѣдній узнаетъ, однако, мало выдающуюся форму исправительнаго заведенія въ Поульдербауге; онъ понимаетъ весь ужасъ положенія и, отводя въ сторону гостей своего хозяина, онъ объясняетъ имъ, какому чичероне они хотѣли довѣриться.
Недовольное лицо дамы, смущеніе господина, взгляды, бросаемые издали на опозореннаго мальчика, который хотѣлъ воспользоваться ихъ довѣріемъ и унизить ихъ своимъ сосѣдствомъ! При своемъ невинномъ видѣ, Богъ знаетъ, какое покушеніе обдумалъ этотъ шалунъ и что бы предпринялъ онъ, когда они очутились бы одни вдали отъ жилищъ! Огорченіе мальчика, когда ему представился случай доказать свое благородство и свою вѣжливость! Огорченіе, которое охватываетъ и меня самого, когда я услыхалъ, какъ тотъ, вернувшись, разсказывалъ съ удрученнымъ сердцемъ, сжатымъ горломъ, своимъ товарищамъ о нанесенной ему обидѣ. Нѣкоторые засмѣялись. Это научитъ его, какъ быть вѣжливымъ съ буржуа! Другіе слушали его съ сочувствіемъ и солидарностью, которыя заставили меня призадуматься. Вообще, этотъ маленькій фактъ утвердилъ меня въ добромъ мнѣніи, котораго я держусь такъ долго по отношенію къ этому отвергнутому народу. Эти циники очень чувствительны. Еслибъ кто потрудился разобрать ихъ настоящую натуру, тотъ нашелъ бы столь чувствительные оттѣнки, столь неожиданныя сомнѣнія, столь утонченныя противодѣйствія, что наряду съ ними представители нашего мнимаго избраннаго меньшинства показались бы дураками и грубіянами.
— Такъ… Значитъ, опять это съ нимъ начинается, — сказалъ бы Бергманъ, если бы прочелъ это черезъ мое плечо.
Лучше не погружаться въ эти неясныя видѣнія, не различать ихъ слишкомъ отчетливо… Не преждевременно ли я счелъ себя вполнѣ излѣчившимся? Не взялъ ли я на себя задачи, которая была свыше моихъ силъ? Я чувствую себя изолированнымъ, какъ никогда. Меня не понимали, когда я жилъ жизнью пропащихъ людей; зато и мое пламенное желаніе вырвать ихъ изъ этого гибельнаго существованія также осталось бы непонятымъ. Никто ихъ не любитъ, кромѣ меня — а я, быть можетъ, люблю ихъ ужъ слишкомъ! Хотя я и сдерживаю себя, большая доля снисхожденія и симпатіи примѣшивается къ суровой, дышащей только покровительствомъ заботливости, которую я долженъ бы имъ выказывать…
Нѣтъ, мнѣ не слѣдовало являться сюда. Благовидные предлоги, какими я оправдывалъ свое поступленіе на это мѣсто, съ такою тревожною температурою, скрывали отъ меня самого тѣ запросы, которые только временно задремали во мнѣ. Я, который боялся обжоговъ, приблизился къ огню. Желая его погасить, я только его разжигаю.
Что же дѣлать? Отказаться? Уже пора!
Лучше было видѣть ихъ на свободѣ. Они тогда менѣе привлекали меня.
Во снѣ я снова увидѣлъ своихъ брюссельскихъ оборванцевъ. Они обращались ко мнѣ съ безмолвными упреками, которые я читалъ въ ихъ красивыхъ печальныхъ глазахъ: «такъ ты, значитъ, становишься на сторону мучителей», говорилъ мнѣ Турламэнъ. «Клятвопреступникъ!.. Измѣнникъ! Іуда!» прибавлялъ Зволю и Кассизмъ. И всѣ они такъ же умерли для меня, какъ и Бюгюттъ.
Ихъ пороки привлекаютъ меня, какъ иныя красивыя раны настолько интересуютъ доктора, что онъ готовъ былъ бы ихъ поддерживать, вмѣсто того, чтобы лѣчить. Вслѣдствіе этого, когда мнѣ теперь приходится читать имъ нравоученія, мое сердце не говоритъ болѣе моими устами: I cannot heave my heart into my mouth.
О Іисусъ, ты, который всего охотнѣе вращался въ обществѣ мужчинъ и женщинъ дурного поведенія! Приди, о, приди ко мнѣ на помощь! Но не значитъ ли это, о Боже, — кощунственно употреблять имя Твоего сына, — разъ я оправдываю себя его примѣромъ и приписываю ему свои предпочтенія?… Но, все равно, Господи, услышь меня! Я взываю о состраданіи и помощи!
Небо показываетъ себя глухимъ къ моему бѣдственному положенію. Моя мораль снова начинаетъ сообразовываться съ моею эстетикою; и ничто изъ того, что мнѣ представляется красивымъ, не кажется мнѣ дурнымъ.
Возвращаясь къ своимъ прежнимъ убѣжденіямъ, я долженъ сказать, что, улучшаясь въ томъ смыслѣ, какой желателенъ для нормальнаго порядка вещей, всѣ эти дикари выродились бы и измельчали бы. Я теперь снова думаю и вижу все такимъ же, какимъ видѣлъ прежде. Переставалъ ли я когда либо видѣть все это въ подобномъ свѣтѣ? Не хотѣлъ ли я просто увѣрить самого себя въ этомъ?
Да, именно раньше я судилъ правильно, по крайней мѣрѣ — въ томъ, что касалось меня; да, я былъ правъ въ спорѣ съ Бергманомъ и другими. Необходимо было бы чудо, чтобы излѣчить меня отъ мнимаго дальтонизма и дать мнѣ ихъ глаза, ихъ чувства. Богъ отказалъ мнѣ въ этой милости: значитъ, мнѣ остается только покорно продолжать быть такимъ, какимъ Онъ меня создалъ.
Для начала — не нужно больше думать о томъ чтобы «обращать» моихъ питомцевъ — противъ ихъ воли и главное — противъ моей!
Ихъ обращеніе было бы равносильно упадку. Изъ волка никогда не сдѣлаешь собаки. Я всегда избѣгалъ цирковъ и звѣринцевъ, гдѣ толпа потѣшается надъ дикими звѣрями, которые принуждены подражать нашимъ кривляньямъ. Между тѣмъ, именно, для такихъ упражненій мы дрессируемъ оборванцевъ, посаженныхъ въ клѣтки.
Въ началѣ моего пребыванія въ Поульдербауге я завидовалъ духовнику. Я хотѣлъ бы занять его мѣсто, какъ проповѣдника, и разсказывать имъ притчи, которыя должны дѣйствовать на душу, какъ бальзамъ. Но никогда я не слыхалъ, чтобы онъ произнесъ слова, подходящія къ потребностямъ этой страдающей паствы. Этотъ пастырь отнюдь не золъ, — напротивъ! Но здѣсь есть потребность не въ добрякѣ, а въ чемъ то большемъ. Ему недостаетъ священнаго огня, искорки божественной любви, способной согрѣть и освятить эти темныя, всѣми презираемыя жизни…
Если Богъ ничего не говоритъ имъ, значитъ, — дьяволъ долженъ ихъ полюбить!
Другой взглядъ и другая жизнь?!. И да, и нѣтъ! Другая внутренняя жизнь, пожалуй, — но въ остальномъ я долженъ мириться съ указаніями большинства. Можно даже сказать, что только подъ этимъ условіемъ мнѣ будетъ предоставлено право жить и видѣть.
До сихъ поръ я и не думаю показывать моимъ ученикамъ то, что происходитъ во мнѣ. Я продолжаю вбивать имъ въ головы тѣ принципы, которые соотвѣтствуютъ намѣреніямъ законодателя… Я устраиваю для себя постоянное alibi.
Однако, не разъ я чуть было не выдалъ себя и не сталъ смѣяться вслухъ надъ тѣмъ, что долженъ былъ имъ преподавать. Если бы я прислушался къ своему внутреннему голосу, въ области теорій, я бы только предохранилъ ихъ отъ вліянія права сильнаго; я внушилъ бы имъ спасительную боязнь судьи и жандарма; научилъ бы ихъ обходить законъ и усыплять бдительность полиціи. Такъ волчицы научаютъ своихъ дѣтей выслѣживать охотниковъ, распознавать капканы, заниматься хищничествомъ только подъ покровомъ мрака. Макіавелли написалъ свою книгу о Государѣ, книга же объ Оборванцѣ еще должна быть написана.
Кончено, я не могу больше притворяться; по крайней мѣрѣ — съ людьми моей расы.
Одинъ изъ моихъ учениковъ, маленькій Варрэ, семнадцатилѣтній брюссельскій шалунъ, который сталъ мнѣ еще дороже другихъ, благодаря сходству съ бѣднымъ Зволю и который былъ героемъ того приключенія на вокзалѣ, забавлялся тѣмъ, что выпускалъ майскихъ жуковъ въ классѣ во время урока географіи. Поймавъ его на мѣстѣ преступленія, я первую минуту ограничился тѣмъ, что открылъ окна и выпустилъ жужжащихъ насѣкомыхъ. Послѣ урока я, однако, потребовалъ виновнаго къ себѣ.
— Ахъ! Это вы! обратился я къ нему съ сердитымъ тономъ. Что вы скажете, если я велю посадить васъ въ карцеръ на хлѣбъ и на воду? развѣ вы не знаете еще другихъ, болѣ жестокихъ наказаній, предусмотрѣнныхъ въ правилахъ? Считая себя сильнымъ и очень ловкимъ вы поступаете очень глупо. Сознайтесь въ этомъ. Все это для того, чтобы разсмѣшить другихъ, чтобы нашумѣть и чтобы товарищи толкали другъ друга со словами: «каковъ мальчишка»? Хорошъ теперь этотъ мальчишка!
Я смотрѣлъ на него нѣкоторое время молча, точно желая насладиться его смущеніемъ, затѣмъ я снова заговорилъ:
— Кстати, развѣ ты не входилъ въ составъ той партіи воспитанниковъ, которая должна была нарвать верескъ на другой сторонѣ деревни?
— Да, чѣмъ больше я на тебя смотрю, тѣмъ скорѣе я убѣждаюсь въ справедливости своего мнѣнія. Ты помнишь, что внезапно ваше вниманіе было привлечено этимъ ястребомъ, который послѣ того, какъ описалъ нѣсколько круговъ, становившихся все уже и уже, приблизился къ одному изъ нашихъ несчастныхъ голубей, кончилъ тѣмъ, что бросился на свою жертву и побѣдно унесъ ее въ своихъ когтяхъ на другой край горизонта, гдѣ онъ уменьшался и, въ концѣ концовъ, представлялъ собою незамѣтную точку, прежде чѣмъ исчезнуть навсегда.
Съ какою ловкостью, съ какою величественною красотою дѣйствовалъ нашъ хищникъ? Онъ захватилъ несчастное животное въ свои когти, точно искусный магнетизеръ.
Вы всѣ, вы бросили свою работу, и облокотясь на ручки вашихъ лопатъ, поднявъ носъ къ верху, вы не теряли изъ виду ни одной перипетіи этой воздушной драмы.
Въ одну минуту, взглянувъ на васъ всѣхъ, и на тебя въ частности, я увидѣлъ, какъ твои ноздри трепетали, твои глаза сверкали подъ впечатлѣніемъ непонятнаго алчнаго желанія. Честное слово, въ твоихъ глазахъ тоже трепетала хищная птица! О, не отрицай этого! Зачѣмъ иначе я сблизилъ бы тебя мысленно съ этимъ хищникомъ… Согласись лучше, мой мальчикъ, что тебѣ было бы непріятно, еслибъ голубь вырвался изъ когтей своего врага.
Представь себѣ, что одинъ изъ солдатъ, которые охраняютъ васъ, съ заряженнымъ ружьемъ, во время вашихъ полевыхъ работъ, вздумалъ бы выстрѣлить въ ястреба и убилъ бы его, — твое очарованіе разбойникомъ сейчасъ смѣнилось бы непонятнымъ презрѣніемъ. Ты вмѣстѣ съ своими товарищами смѣялся бы надъ неловкимъ грабителемъ, умирающимъ на землѣ и жалобно махающимъ крыльями, не имѣя силъ подняться, до тѣхъ поръ, пока кто нибудь изъ васъ не добилъ бы его своей палкой или лопатой.
— Ахъ, этотъ ястребъ рисковалъ всѣмъ, отдаваясь своему хищенію передъ самыми дулами нашихъ ружей, въ то время, какъ ароматный дымокъ очистительныхъ огней могъ бы предупредить его о нашемъ присутствіи… Все равно онъ исчезъ… Пусть его ловкость послужитъ тебѣ примѣромъ, мой мальчикъ! Будь храбръ, будь дерзокъ, но будь ловокъ… подтверждай свою безнаказанность, или будь готовъ, въ случаѣ необходимости, стоически переносить послѣдствія твоихъ шалостей… Другими словами, очень хорошо быть непокорнымъ, быть разбойникомъ, хищной птицей — многіе не сумѣли бы перестать быть ею — но при условіи избѣгать преслѣдованія! Не допускай, чтобы тебя поймали… вотъ въ чемъ все дѣло… Иди теперь и не дѣлай этого больше!..
Въ началѣ моего выговора, у мальчика было сконфуженное и жестокое лицо, какое бываетъ у нихъ, у всѣхъ, когда они виноваты, и не могутъ разсчитывать на пощаду со стороны своихъ охранителей. Инстинктивно, Варрэ держался отъ меня на разстояніи болѣе, чѣмъ почтительномъ, желая избѣгнуть и уберечься какъ только можно, извиваясь заранѣе подъ сильными ударами, дрожа ногами, пряча голову между плечами, занося локоть и закрывая рукою лицо, чтобы отпарировать удары, которые могли бы посыпаться на его черную завитую головку, — поза, столько разъ опечаливавшая меня, когда одинъ изъ моихъ коллегъ оправдывался передо мною, съ какимъ-то хвастовствомъ и непонятнымъ садизмомъ, въ своей ужасной дѣятельности дѣтскаго палача.
Однако, сегодня по мѣрѣ того, какъ я выговаривалъ ему, мальчикъ мало по малу успокаивался; онъ оправился, всталъ твердо на ноги, поднялъ голову, рискнулъ взглянуть на меня между своими раздвинутыми пальцами, затѣмъ, снова опуская руки вдоль тѣла, въ положеніи человѣка, ожидающаго приказанія, онъ прямо взглянулъ на меня, даже открывъ одновременно веселые и изумленные глаза; странная улыбка озарила его лицо.
Обрадованный этой постепенной перемѣной и его изумленіемъ, я даже продолжалъ свою рѣчь и, вспоминая о томъ ястребѣ, я импровизировалъ этотъ чудесный нравоучительный разсказъ. (Ахъ, евангельскія проповѣди, что съ вами стало?)
Когда я кончилъ говорить, ребенокъ все еще стоялъ, продолжая смотрѣть на меня съ открытымъ ртомъ, точно не могъ повѣрить своимъ ушамъ, и… непонятно сконфуженный, онъ не зналъ, долженъ ли онъ остерегаться моей ироніи или благодарить меня за мою милость.
— Итакъ, — продолжалъ я. — Ты меня понялъ… Уходи! И чтобы не было больше шалостей! Слышишь? Согласись, что всѣ учителя здѣсь относятся не такъ, какъ я, къ вашимъ шалостямъ и что на моемъ бы мѣстѣ другой отколотилъ бы тебя и сильно изругалъ… Не ставь меня никогда въ необходимость наказывать тебя или получать самому выговоръ!
Ошибался ли я? Но мнѣ казалось, что толстыя губы моего мальчика дѣлали эту гримасу людей, которые удерживаются, чтобы не заплакать, и я замѣчаю, если не слезу, то по крайней мѣрѣ, нѣкоторый туманъ, застилающій свѣтлые зрачки моего «ловца майскихъ жуковъ», — эти глаза оттѣнка плодовъ бука въ то время года, когда они падаютъ съ деревьевъ, и этотъ оттѣнокъ напоминаетъ цвѣтъ надкрыльевъ насѣкомыхъ, которымъ онъ обязанъ былъ этими увѣщеваніями…
У меня хватило деликатности самому отвернуться, справедливо разсуждая, что послѣ того, что я сказалъ ему о гордости и стоицизмѣ орловъ, онъ былъ бы не доволенъ, еслибъ я увидѣлъ его растроганнымъ.
Когда Варрэ ушелъ, посвистывая и подпрыгивая, я немного испугался за то, о чемъ я осмѣлился ему сказать. Но это было сильнѣе меня. Слишкомъ долго я задыхался. Я долженъ былъ облегчить себя.
Подобный выговоръ былъ вполнѣ неожиданнымъ въ этой обстановкѣ, мало благопріятствующей свободному изслѣдованію и обсужденію.
Еслибъ мои слова огласились среди моихъ коллегъ, они произвели бы переполохъ и директоръ, узнавъ, какимъ образомъ я направлялъ моихъ хищниковъ, далъ бы мнѣ понять на будущее время, что послѣ такихъ случаевъ мнѣ надо было бы уходить.
А такъ какъ мнѣ хочется теперь во что бы то ни стало оставаться здѣсь, я готовъ былъ позвать снова моего шалуна и просить его молчать. Но Варрэ былъ уже далеко и когда я догналъ его во дворѣ, онъ находился въ кругу всѣхъ своихъ товарищей, которые желали узнать, что происходило между нами и которыхъ онъ, разумѣется, изумилъ, передавая неслыханныя вещи, выболтанныя мною.
— Мое дѣло ясно, думалъ я. Сейчасъ директоръ узнаетъ, какъ я понимаю свою роль воспитателя!
Я готовился къ катастрофѣ.
Къ великому моему удивленію, прошелъ цѣлый день и директоръ не позвалъ меня къ себѣ.
На другой день, когда я, какъ всегда обходилъ мастерскія, я замѣтилъ, что являюсь объектомъ общаго любопытства со стороны учениковъ.
Мое первое появленіе вовсе не вызвало подобной сенсаціи. Вообще, при появленіи какого-нибудь воспитателя, всѣ ученики притворяются, что поглощены работой, и, если они рѣшаются взглянуть на помѣшавшаго имъ человѣка, то только исподлобья, отдѣлываясь тѣмъ, чтобы подразнить его и обмѣняться другъ съ другомъ насмѣшливыми взглядами и полными ненависти жестами, когда онъ обернется къ нимъ спиной.
На этотъ разъ всѣ головы, наклоненныя надъ работами или станками, поднялись почти моментально, всѣ глаза искали моихъ глазъ.
Эта манера разсматривать меня съ нѣкоторой смѣлостью, но безъ злорадства, эти сотни рѣзкихъ или нѣжныхъ взоровъ, обращенныхъ на меня, причинили мнѣ сначала нѣкоторую неловкость. Но, угадавъ тотчасъ же причину этого кажущагося безстыдства, я далеко не былъ смущенъ, а, напротивъ, почувствовалъ настоящее удовлетвореніе.
Между тѣмъ, я покраснѣлъ, но не стыдъ или смущеніе бросили мнѣ краску въ лицо; нѣтъ, это былъ красивый и гордый порывъ души, точно послѣ очень крѣпкаго и опьяняющаго вина!
Если бы я прожилъ сто лѣтъ, я никогда не забылъ бы ласковаго выраженія на всѣхъ этихъ лицахъ. Они казались преданными, хотя и немного мрачными, и напоминали мнѣ падшихъ ангеловъ, прославленныхъ Дантомъ, Мильтономъ или Вонделемъ. Но развѣ я самъ не былъ похожъ на нихъ?
Какая-то возбуждающая влажность прибавлялась къ пару, образуемому этимъ общимъ потомъ, этимъ дыханіемъ, какое-то электричество и какой-то магнетизмъ проникали въ мое существо и охватили меня со всѣхъ сторонъ! Я боялся лишиться чувствъ.
Мои молодые люди удержались отъ того, чтобы поставить меня въ неловкое положеніе, настаивая въ болѣе понятной формѣ на инцидентѣ, вызвавшемъ ихъ безмолвное одобреніе: они даже впослѣдствіи не дѣлали мнѣ ни малѣйшаго намека на то, что произошло между ихъ товарищемъ и мною. Съ тѣмъ большимъ основаніемъ они удержались отъ того, чтобы разсказывать о чемъ либо въ кругу надзирателей. Я все сильнѣе и сильнѣе привязывался къ нимъ, благодаря ихъ уму, ихъ такту и тонкости ихъ души.
Съ этой минуты мы понимали другъ друга — съ малѣйшаго намека. Скрытая улыбка, которою мы обмѣнивались, едва выдавала нашу близость.
Это молчаливое согласіе не вполнѣ удовлетворяло меня, и я часто втихомолку сталъ обращаться къ нимъ со столь зажигательными рѣчами, какъ мои откровенія — «шалуну съ майскими жуками»; мнѣ удавалось вызывать ихъ на откровенность, и они довѣряли мнѣ столько же свое прошлое, какъ и свои стремленія, свои планы на будущее, свои самыя интимныя мысли.
И такъ какъ они угадали, что я былъ почти на ихъ сторонѣ, что я вступался за нихъ, отстаивалъ ихъ интересы, я началъ узнавать ихъ души, изучать ихъ вѣрованія, забываясь въ коварныхъ бесѣдахъ и увлекаясь этими разговорами, въ которыхъ всѣ желали блеснуть и въ которыхъ я, съ своей стороны, пошелъ еще дальше ихъ въ дѣлѣ разрушенія, испытывая то удовольствіе, какое ощущалъ Сократъ, слушая разговоры такихъ людей, какъ Хармидъ, Лизисъ, Федръ, которыхъ Платонъ показываетъ намъ жадно внимающими рѣчамъ своего наставника. Между моими двумя стами учениками и мною образовалось что то вродѣ масонскаго общенія.
Я не переставалъ думать про себя, что это кончится дурно. Я сталъ сомнѣваться. Не злоупотребляю ли я общимъ довѣріемъ? Лойяльность требовала, чтобы я спасся бѣгствомъ. Но черезъ минуту я оправдывалъ себя и находилъ, что у меня есть обязанности только по отношенію къ этимъ несчастнымъ. Они гораздо ближе мнѣ, чѣмъ ихъ охранители. Они правы. Ихъ взгляды сходны съ моими. Если я уйду, это равносильно дезертирству.
Тѣни Бюгютта и другихъ стали мнѣ снова казаться братьями.
Затѣмъ, говорилъ я самъ себѣ, не безъ злорадства, на что могутъ пожаловаться ихъ воспитатели (поговоримъ о нихъ)? Мои ученики работаютъ и сидятъ тихо въ классѣ. Чего еще надо? Никогда не происходитъ никакого безпорядка въ моемъ присутствіи. Они сами смотрятъ за порядкомъ, — тотъ, кто захотѣлъ бы его нарушить, пожалѣлъ бы объ этомъ…
Эта тишина не принимается въ разсчетъ моими коллегами. Ничто не дѣлаетъ въ такой степени проницательнымъ, какъ недоброжелательство, и хотя я не предоставляю имъ никакого случая, они должны догадываться о моихъ сношеніяхъ съ молодыми учениками. Втеченіе первыхъ недѣль, директоръ, бывшій капитанъ арміи, одновременно вѣтренникъ и маньякъ, упорный приверженецъ рутины, дѣйствовавшій только при помощи дисциплины и правилъ, отмѣчалъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ порядокъ въ моихъ классахъ. Мои добрые коллеги не замедлили повредить мнѣ въ его глазахъ и внушить ему подозрѣніе по отношенію ко мнѣ. Въ особенности отличался одинъ, нѣкій Доббларъ, воспитатель перваго класса, мой прямой начальникъ, типъ ничтожнаго унтеръ-офицера, полуграмотнаго болтуна, остроумца кабаковъ, разсуждающаго обо всемъ.
Съ головой, точно пиковый тузъ, съ гладкими волосами, большими рыжими усами, курносый, съ глазами, похожими на шарики отъ лото, волосатыми лапами, кривыми ногами, еще болѣе отвратительный, чѣмъ другіе въ своей грязной формѣ, — онъ съ первой же встрѣчи внушилъ мнѣ сильную антипатію. Я не замедлилъ нажить въ немъ себѣ врага, не имѣя силъ скрывать моего отвращенія къ его хвастовству, его сквернословію, его фальшивому добродушію, его грязной одеждѣ, его смѣшенію неряшества и трусости, цинизма и ханжества. Подъ отеческою внѣшностью не можетъ скрываться болѣе искуснаго палача!
Онъ ненавидитъ меня, но я все же импонирую ему, обращаюсь съ нимъ спокойно и вѣжливо; я раздражаю его, но держу его на разстояніи. Не смѣя выступить открыто противъ меня, онъ чернитъ меня и, замѣтивъ, что я въ хорошихъ отношеніяхъ съ моими учениками, желая поймать меня, онъ увеличиваетъ свои побои и грубость съ ними.
— Я заставлю ихъ сдохнуть, — не перестаетъ онъ повторять, бросая на меня угрожающіе взгляды.
Ахъ, сердце мое обливается кровью, когда я слышу крики и стоны, доносящіеся изъ карцеровъ; сдержанный шумъ, глухой гулъ, точно отъ лопающейся связки товаровъ, внушительный грохотъ, заставляющій другихъ воспитателей говорить: «Ловко, нашъ обойщикъ выбиваетъ свои матрасы!» Отсюда, его прозвище — «обойщикъ».
И я представляю себѣ эти пораненныя плечи, эти окровавленныя спины. Отвратительная улыбка, когда онъ засучиваетъ свои рукава, снимаетъ свою одежду или снова надѣваетъ ее, съ вздохомъ облегченія мученика, который кончилъ тяжелую работу! Онъ желаетъ бросить мнѣ вызовъ тѣмъ, что оправляется и важничаетъ передо мною, почти облизывая себѣ губы, напоминая насытившихся кошекъ. Онъ забавляется тѣмъ, что отсылаетъ ко мнѣ своихъ жертвъ послѣ наказанія. Они приходятъ ко мнѣ съ запавшими и налившимися кровью глазами, охрипшіе отъ сильнаго крика и, шатаясь, двигаются, ощупывая у себя больныя мѣста. Сколько разъ я хотѣлъ вмѣшаться! Они сами просятъ меня этого не дѣлать. Это вызвало бы еще болѣе грубое обращеніе съ ними, кромѣ того, что меня выгнали бы вонъ, такъ какъ онъ заботится всегда о томъ, чтобы все совершалось по правилу: онъ не переходитъ чувства мѣры, онъ знаетъ, до какихъ поръ можно дѣйствовать; къ тому же, директоръ предоставилъ ему дѣлать все, что онъ хочетъ.
Итакъ мои ученики успокаиваютъ меня и, въ свою очередь, я убѣждаю ихъ относиться ко всему стоически. Однако, бываютъ моменты, когда я вижу, что они мѣняются въ лицѣ; они вопрошаютъ меня глазами, моргаютъ рѣсницами, кусаютъ себѣ губы, стискиваютъ зубы; они мѣняются самымъ безпокойнымъ образомъ; я чувствую, что они кипятъ внутри; тотъ же красноватый паръ проходитъ передъ нашими глазами, тотъ же набатъ звонитъ въ наши уши!
Одно слово, одинъ знакъ и они бросились бы....
— Нѣтъ, нѣтъ, говорю я имъ. Только не это! Васъ разстрѣляютъ! Позднѣе! Когда вы будете свободны! И тогда вы будете болѣе ловкими, чѣмъ Бюгюттъ и Дольфъ!
Убѣдившись въ моей болѣе сильной дружбѣ съ Варрэ, Доббларъ, прежде всего, «ищетъ» его. Однако, онъ не осмѣливается оскорбить его, и налагаетъ только на него тяжелую работу. Еслибъ онъ обращался съ нимъ также грубо, какъ съ другими, я не отвѣчалъ бы больше за себя!
Вчера, въ моментъ входа въ мой классъ, «Обойщикъ» показывается съ своимъ важнымъ и нахмуреннымъ видомъ и спрашиваетъ:
— Гдѣ 118-й? (№ Варрэ), онъ мнѣ нуженъ.
И увидавъ моего мальчика въ ряду, онъ подходитъ къ нему, беретъ его за руку, не безъ того, чтобы ущипнуть, какъ онъ привыкъ это дѣлать.
На этотъ разъ я вступаюсь:
— Это время урока математики. 118-й останется съ нами.
— Спрашиваютъ чистильщика отхожихъ мѣстъ чтобы привезти кадки… Это ему знакомо.
— Извините, я удерживаю его. Если не хватаетъ рабочихъ на фермѣ, то наберите взводъ солдатъ, предназначенныхъ для тяжелой работы.
— Если я вамъ говорю, что мнѣ нуженъ 118-й! Пойдешь ли ты? Живо!
— Оставайся здѣсь, мальчикъ!
Я становлюсь между Доббларомъ и Варрэ, и я даже толкалъ юношу въ классъ. Сторожу галерныхъ невольниковъ было бы неудобно прибѣгать къ силѣ! Онъ догадывается.
— Мальчикъ!.. Мальчикъ!.. говоритъ онъ, нараспѣвъ, блѣднѣя, отъ сдержаннаго гнѣва. Ей Богу, можно было бы подумать, что вы обращаетесь къ малышамъ изъ хорошей семьи, которыхъ воспитываютъ съ большею тщательностью?
Лукавое лицо этого негоднаго человѣка указывало даже на его желаніе сказать что нибудь непристойное. Горло и уста у него созданы для этого. Но страхъ удерживаетъ его, и онъ удовлетворяется тѣмъ, что пережевываетъ свои гадости вмѣстѣ со своей жвачкой. Я вѣроятно не казался самымъ терпѣливымъ и онъ зналъ меня за человѣка, который могъ бы всунуть ему обратно въ горло его инсинуаціи. Затѣмъ одинъ параграфъ правилъ носитъ въ себѣ слѣдующее: «всякое безчестное слово, высказанное воспитателемъ передъ учениками, влечетъ за собою лишеніе мѣсячнаго жалованья».
Грубое животное нашло, поэтому, болѣе осторожнымъ убраться тихо и поискать другого чистильщика нечистотъ.
Вечеромъ, послѣ того, какъ воспитанники лягутъ спать, назначается совѣтъ подъ предсѣдательствомъ директора, г. Туссэна. Надзиратели докладываютъ ему о проведенномъ днѣ и даютъ отчетъ о назначенныхъ ими наказаніяхъ.
Другіе прочли уже свой мартирологъ.
Наступила моя очередь.
— Господинъ Лоранъ Паридаль? (мой начальникъ и его товарищи произносятъ слово господинъ, какъ будто оно было величиною съ цѣлую руку). — У меня нѣтъ ничего, господинъ директоръ.
— Ничего? Что вы говорите?
— У меня не записано ни одного наказанія.
— Какъ! Въ то время, какъ вчерашній день былъ особенно буйнымъ, во всѣхъ классахъ, а вашъ классъ, состоящій изъ самыхъ отъявленныхъ негодяевъ, является исключеніемъ? Это невозможно!
— Однако, это такъ, какъ я имѣю честь вамъ донести, господинъ директоръ.
Туссэнъ дѣлаетъ недовѣрчивую и холодную гримасу. Взглядъ, которымъ онъ обмѣнивается съ Доббларомъ не ускользаетъ отъ меня. Однако, онъ оставляетъ этотъ вопросъ на время, и мы переходимъ къ другимъ дѣламъ.
Но послѣ засѣданія, когда другіе уходятъ, онъ удерживаетъ меня.
— Ахъ, господинъ Паридаль, не слишкомъ ли вы добры? Не забывайте, гдѣ вы находитесь!.. Смотрите ли вы хорошо и выказываете-ли въ достаточной мѣрѣ бдительность и авторитетъ?.. Послушайте, между нами говоря, вы не будете отрицать, что среди двухъ сотъ негодяевъ, за цѣлый день, не замѣчалось ни одного случая непослушанія или какого нибудь проступка. Мы имѣемъ дѣло съ порочными натурами, которыя возбуждаются еще переходной порой… Вы ничего не замѣтили?.. Никакихъ жестовъ, никакого шептанія… Хмъ!.. Хмъ!..
Онъ провелъ рукою по бакенбардамъ, подстриженнымъ на англійскій манеръ и понизивъ голосъ, сказалъ:
— Знаете ли вы, что вашъ предшественникъ открылъ однажды, что шалуны «связывались» съ солдатами?
— Связывались съ солдатами, сударь? воскликнулъ я, сохраняя свою серьезность. Какое неприличіе!
— Не такъ ли? Вы видите теперь, на что они способны… Увѣрены ли вы, что они не переписываются другъ съ другомъ… Наши архивы хранятъ кипы подобныхъ писемъ… И какихъ ужасныхъ!.. Не перехватывали ли вы хотя малѣйшаго письмеца?
— Ничего ровно, господинъ директоръ.
— Правда?
Послѣ паузы, г. Туссэнъ началъ суровымъ и недовольнымъ тономъ:
— Позвольте мнѣ, сударь, сомнѣваться въ столь безупречномъ поведеніи вашихъ учениковъ. Ей-Богу, можно было бы подумать, что мы находимся не въ исправительномъ заведеніи, а въ обыкновенномъ пансіонѣ. За всю недѣлю ни одного наказанія. Ухъ! Такимъ образомъ мы могли бы вскорѣ закрыть лавочку и распустить всѣхъ. Подумайте, какіе святые! Какъ они умѣютъ обманывать васъ… Но я ихъ лучше знаю, мой молодой другъ. Положитесь на мой старый опытъ! Они способны на все. Я совѣтую вамъ усиленно смотрѣть за ними и сурово наказывать ихъ. Къ тому же, съ тѣхъ поръ, какъ вы съ ними, я нахожу у нихъ проворный, почти веселый видъ, который вовсе не подходитъ къ обстановкѣ этого заведенія… Будьте внимательны, Паридаль, ваши ученики кажутся слишкомъ веселыми! Это не въ порядкѣ вещей, чтобы ученики такъ веселились въ исправительномъ заведеніи.
Послѣ долгой паузы, откашлявшись и погладивъ свои бакенбарды метръ-д‘отеля, онъ сказалъ:
— Я узналъ также, сударь… т.-е. я имѣлъ случай убѣдиться самому, что вы слишкомъ близки съ этимъ отродьемъ воровъ…
Хоть онъ и оговорился, я угадалъ, откуда это шло.
— Слишкомъ близокъ, господинъ директоръ?
— Ну, да. Еще разъ, запомните хорошенько, что мы имѣемъ дѣло съ ранними преступниками, съ порочными натурами, обремененными уже судебною справкою объ ихъ прошломъ, съ настоящими рецидивистами, и при этихъ условіяхъ, необходимо обращаться съ ними такъ, чтобы напоминать имъ настоящее ихъ положеніе. Называть ихъ по именамъ, предполагая, что у нихъ оно есть, уже значитъ выказать имъ слишкомъ много снисхожденія; достаточно обозначить ихъ номерами по списку. «Такой-то № сюда! Номеръ двадцатый, двадцать четвертый, будьте внимательны! Или просто двадцать и двадцать четыре»… Вы не сумѣете быть слишкомъ лаконичнымъ… Тѣмъ болѣе, сударь, вы меня очень обяжете, если отнынѣ, не будете больше называть ихъ ласково: «Мой мальчикъ, моя крошка, мой другъ, мое дитя!» Я допускаю такое обращеніе съ ними, самое большее со стороны священника, когда они идутъ на исповѣдь или когда ему приходится обучать ихъ катехизису. Но при всѣхъ, передъ товарищами, никогда! Вы слышите меня, сударь! Поддерживайте уваженіе къ вамъ! Надо внушать имъ почтеніе къ себѣ, даже страхъ! Если только ободрять ихъ, эти негодяи сядутъ вамъ на голову. Честное слово, они кончатъ тѣмъ, что будутъ считать васъ за одного изъ своей среды!»
Ахъ, добрѣйшій господинъ Туссэнъ, подумалъ я, что, если я скажу вамъ, что они уже давно считаютъ меня за одного изъ своей среды!
Г. Туссэнъ безумно любитъ ловить рыбу.
Каналы и бассейны, изобилующіе рыбой, предоставляютъ ему въ широкихъ размѣрахъ возможность удовлетворить свою страсть.
На прошлой недѣлѣ, въ одномъ изъ чудесныхъ осеннихъ дней, надо было приступить къ очищенію этихъ водъ, къ необходимой операціи, которую этотъ любитель рыбной ловли все откладывалъ изъ страха смутить своихъ рѣдкихъ карповъ.
Это было удовольствіемъ для учениковъ, назначенныхъ для этой работы. Сначала, при помощи граблей и багровъ они вырывали ненюфары. Затѣмъ они отдѣлили часть канала, предназначенную для чистки въ первую голову, съ помощью плотины, устроенной изъ мѣшковъ, наполненныхъ землею и помѣщенной между двумя загородками и шестами, воткнутыми въ дно пруда. Затѣмъ, чтобы перевести воду съ другого конца плотины, они запряглись рядами въ ручной насосъ, которымъ они работали, распѣвая, чтобы стать бодрѣе и лучше сохранить мѣру, и когда уровень воды опустился довольно низко, они докончили работу, пользуясь ковшами; наконецъ, такъ какъ ихъ инструменты касались тины, они побѣжали за своими лопатами.
Они находились, въ числѣ двадцати, съ голыми ногами, въ каналѣ, причемъ вода доходила до икръ ихъ ногъ. Панталоны изъ тика были подняты выше задней части тѣла; тина создавала точно длинные черные чулки,а мокрыя рубашки, прилипшія къ ихъ тѣлу, обрисовывали ихъ груди. Они усердно работали со смѣхомъ и забавлялись, бросая комки грязи на оба берега съ шумомъ ударовъ по тѣлу.
Съ первымъ же ударомъ насоса рыбы уплыли въ сосѣднія воды, но все же оставалось ихъ очень много самыхъ большихъ, которые словно сходили съ ума и прыгали въ отчаяніи въ этой смѣшной водѣ. Безпокоясь за своихъ дорогихъ рыбъ, г. Туссэнъ приказалъ бросить ихъ въ сосѣдній каналъ.
Работа становилась все болѣе и болѣе забавной. Мои ученики выжидали рыбъ, схватывали ихъ лопаткою, и, однимъ ударомъ, бросали ихъ черезъ плотину, къ остальному числу. Надо было имѣть глаза, ловкость и, въ особенности, проворство. Девять разъ изъ десяти животное снова падало въ грязь.
Варрэ, выдѣлявшійся, какъ всегда, нашелъ лучшій исходъ: онъ отказывается пользоваться своей лопаткой.
— Довольно ловить рыбу, надо охотиться на нее! Кто хочетъ смотрѣть, какъ я догоню рыбу?
Его глаза разсматриваютъ тину. Бульканье на водѣ доказываетъ присутствіе метущагося животнаго.
— Карпъ!.. И какой! Вотъ! вотъ!
Въ нѣсколько шаговъ мальчикъ бросается въ ту сторону. Увязнувшее въ тинѣ животное спѣшитъ и уплываетъ, какъ только можетъ. Варрэ слѣдуетъ за нимъ въ его скачкахъ и зигзагахъ: «Пойди, кумушка!.. пойди милочка!.. пойди, милая рыба!.. сюда!»
Онъ ласково говоритъ съ ней, точно зоветъ цыплятъ и утятъ. Онъ роется въ грязи, нагнувшись, поднявъ высоко заднюю часть тѣла, опустивъ руки въ воду, почти ползая на четырехъ лапахъ. Каждую минуту онъ скользитъ и можетъ растянуться среди грязи. Раздается побѣдный крикъ. «Я поймалъ ее!» И, дѣйствительно, онъ показываетъ свою добычу.
Чтобы лучше убѣдиться въ этомъ, онъ прижимаетъ ее къ своей блузѣ, которая покрывается тиною. Рыба такъ сильно бьется, что скользитъ между пальцами къ великому удовольствію товарищей.
Снова надо приниматься. Не падать духомъ! Они должны были начинать сызнова четыре раза, прежде чѣмъ окончательно добиться своего.
Я не переставалъ слѣдить за его красивыми позами. Одно время, держа огромнаго угря въ кулакѣ, онъ напомнилъ мнѣ какого-то молодого индѣйскаго жонглера; въ особенности, потому, что заходящее солнце дѣлало совсѣмъ чернымъ его загорѣлое лицо.
Я забываю, гдѣ я нахожусь; веселость захватила даже директора и его окружающихъ тюремщиковъ.
Только одинъ упорно противился очарованію этихъ атлетическихъ жестовъ: это Доббларъ.
Не видя больше рыбы, Варрэ рѣшаетъ взяться снова за лопату. И когда онъ бросаетъ грязь съ лопаты по направленію къ плотинѣ, то грязь съ лопатки попадаетъ на грудь къ «Обойщику». Всѣ смѣются! Варрэ осмѣливается раздѣлить эту веселость.
«Я сдѣлалъ это нарочно!» Говоритъ онъ мнѣ на слѣдующій день. Какой ужасный взглядъ бросилъ на него этотъ стражъ невольниковъ!
Это былъ декабрьскій вечеръ, морозило; я читалъ, сидя у огня, подъ нѣжнымъ свѣтомъ моей лампы, когда взрывъ злого хохота и шумъ порывистаго обливанія вызвали меня наружу.
И вотъ что я увидѣлъ при лунномъ свѣтѣ и морозной погодѣ:
Во внутреннемъ дворѣ, бѣломъ отъ снѣга, стоялъ голый юноша, точно Св. Іоаннъ на картинахъ итальянской школы. Я узналъ въ немъ Варрэ. Его руки были связаны на спинѣ. Веревка спутывала его ноги.
Доббларъ притащилъ его къ колодцу и держалъ его подъ душемъ. «Обойщикъ» напоминалъ мнѣ палачей, которые изображались на картинахъ Жираръ Давида, Квентинъ Массиса и Тьерри Бутса. Онъ методически лилъ воду съ какимъ то садизмомъ, по всѣмъ частямъ его тѣла, начиная съ затылка до подложечной впадины и бедеръ, останавливаясь на самыхъ чувствительныхъ мѣстахъ. Онъ наслаждался волненіемъ, испугомъ, страданіями этого молодого тѣла:
— Теперь твой чередъ трепетать!.. Гдѣ красивые лини и карпы того дня?.. Иди, маленькая, маленькая рыбка!
Мучитель передразнивалъ ласкательныя выраженія, съ которыми мальчикъ обращался въ тотъ день къ рыбамъ г. Туссэна. Ледяная вода должна производить впечатлѣніе ожоговъ на Варрэ. Его юношеское тѣло извивалось съ головы до ногъ. Онъ щелкалъ зубами, но не издавалъ ни одной жалобы. Онъ смотрѣлъ въ глаза своему палачу, онъ не боялся его, и въ этомъ взглядѣ было больше презрѣнія, чѣмъ смертельной муки.
«Обойщикъ» былъ такъ страстно увлеченъ своею пыткою, что не замѣтилъ, какъ я подошелъ. Я словно застылъ отъ ужаса, и нѣкоторое время не могъ пошевелиться. Затѣмъ порохъ не вспыхиваетъ такъ быстро, какъ я набросился на Добблара. Я сбросилъ его на землю и держалъ за горло; я ударилъ его два или три раза кулакомъ въ лицо; я готовъ былъ задушить его, онъ сталъ хрипѣть… Въ эту минуту я почувствовалъ, что кто-то тянетъ меня за полу моей куртки. Несмотря на свои оковы, Варрэ доползъ до меня; схватывая матерію зубами, онъ потрясалъ ею, чтобы заставить меня выпустить Добблара:
— Остановитесь!.. Остановитесь!.. молилъ онъ.
Бѣдный мальчикъ, у котораго не вырвалось ни одного вздоха, пока чудовищный палачъ мучилъ его, испугался за своего освободителя. Я отгадалъ, что происходило въ его душѣ, только по одной интонаціи его голоса. Варрэ представлялъ себѣ меня осужденнымъ, заключеннымъ на всю жизнь!
— Пощадите, не дѣлайте этого!
Я оставилъ Добблара, который лежалъ на землѣ и лишился чувствъ отъ ужаса, чтобы заняться Варрэ; я разорвалъ его путы, я подобралъ его одежды и помогъ ему снова одѣться, такъ какъ онъ окоченѣлъ до такой степени, что не могъ управлять своими членами.
И въ то время, какъ я думалъ только о немъ, онъ продолжалъ безпокоиться только обо мнѣ:
— Учитель!.. учитель!.. Какое несчастье! Вы были неправы!
— Развѣ я могъ допустить, что бы ты умеръ!
— Мы привыкли къ подобнымъ шуткамъ!.. Право, я предпочелъ бы выдержать этотъ душъ еще втеченіе цѣлаго часа, чѣмъ сознавать васъ компрометированнымъ изъ за меня… Да, я готовъ подвергнуться тройной пыткѣ, чтобы только сохранить васъ возлѣ насъ, васъ, такого добраго, нашего единственнаго друга! Вы насъ такъ утѣшаете, что мы больше не чуствуемъ окружающаго зла. Теперь васъ прогонятъ отсюда… Что съ нами будетъ?
— Да, теперь намъ грозитъ разлука!.. Богъ знаетъ, что позволятъ себѣ эти бѣшенные люди, когда меня больше не будетъ… Варрэ, пойдемъ, бѣжимъ вмѣстѣ!
Я его тащилъ, онъ шатался; я понялъ, что такъ мы не уйдемъ далеко. Въ отчаяніи я хотѣлъ поднять его, взять къ себѣ на спину, но сторожа цѣлымъ отрядомъ прибѣжали на крики Добблара.
Въ то время, какъ одни поднимали своего коллегу, пришедшаго въ себя и рычавшаго, какъ раздавленнная собака, другіе успокаивали меня и схватили молодого человѣка. Я хотѣлъ разсказать имъ, что произошло, но я остановился съ первыхъ же словъ. Зачѣмъ? Ихъ убѣжденія уже сложились. Они бросали на насъ укоризненные взгляды и качали головой. Развѣ я не былъ ихъ врагомъ?
— Завтра я объясню все директору. Сказалъ я имъ и подходя къ Варрэ, произнесъ:
— Пока пойдемъ ложиться, мой мальчикъ!
Я вызвался проводить его до комнаты. Они не ждали этого. Несмотря на мои протесты, они настаивали на томъ, чтобы снова посадить его въ тотъ же карцеръ, откуда «обойщикъ» извлекъ его только для своихъ новыхъ инквизиціонныхъ выдумокъ.
Они потащили насъ каждаго, въ разную сторону. Одно и то же предчувствіе охватывало наши сердца. Увидимся ли мы гдѣ-нибудь? Намъ такъ хотѣлось поцѣловать другъ друга, въ первый и единственный разъ. Наши уста ждали другъ друга. Мои, въ особенности, рвались запечатлѣть на устахъ опозореннаго юноши прощальный поцѣлуй.
Мы протянули другъ другу руки. Тюремщики быстро унесли Варрэ подъ своды, ведущіе къ арестантскому помѣщенію. Мы обмѣнялись взглядомъ, въ который мы вложили все, что мы чувствовали по части ненасытной человѣческой солидарности. На другой день, съ ранняго утра, передъ умываніемъ и утренней ѣдой, меня позвали къ г. Туссену.
Дѣло пошло очень гладко. Меня увольняютъ, меня выгоняютъ. Они причинили бы мнѣ даже непріятность, еслибъ не боялись общественнаго суда, скандала, который могъ бы привлечь вниманіе прессы на эту колонію… Благотворительности.
— Ахъ! сударь, какъ я ошибся въ васъ, говорилъ мнѣ директоръ. Вы уѣдете сейчасъ же. Ваши вещи уже положены въ мой экипажъ, который свезетъ васъ на вокзалъ.
Онъ вынулъ часы.
— Поѣздъ идетъ въ десять часовъ; вы успѣете.
— Я хотѣлъ бы проститься съ дѣтьми… виноватъ — съ номерами…
— Только этого недостаетъ! Разумѣется, съ цѣлью поддержать въ нихъ тотъ духъ лицемѣрнаго непослушанія, который вы имъ вбивали въ голову, и, можетъ быть, чтобы поставить все на карту и возбудить ихъ до крайностей.
Напротивъ, сударь, чтобы убѣждать ихъ къ послушанію… Можетъ быть, эта попытка не будетъ безполезной, если вѣрить смутному предчувствію.
— Нѣтъ, тысяча разъ, нѣтъ. Оставимъ это.
Я намѣревался выйти, когда вдругъ одинъ сторожъ вбѣгаетъ въ пріемную, не постучавъ въ дверь, и весь, задыхаясь, говоритъ: — Господинъ директоръ… Скорѣе!.. Скорѣе!.. Старшіе возмутились. Они подожгли двери карцера, чтобы освободить № 118-й… Пожаръ угрожаетъ цѣлому крылу замка съ этой стороны… И вашему дому… Разбойники собираются въ столовой… Они хотятъ все сжечь, всѣхъ убить, если имъ не вернутъ… этого… этого… человѣка! Они рычатъ во все горло: «намъ нуженъ Паридаль!..»
Дѣйствительно, несмотря на пронзительные звуки тревожныхъ рожковъ, я слышу мое имя вмѣстѣ съ криками «ура», чередующимися съ шиканьемъ и свистомъ.
Г. Туссэнъ, блѣдный или скорѣе зеленый, смотритъ на меня съ такимъ взглядомъ, который онъ хотѣлъ бы, разумѣется, надѣлить силою гильотиннаго ножа:
— Это мы увидимъ! говоритъ онъ.
Какъ всѣ трусы, онъ прибѣгаетъ сразу къ крайнимъ мѣрамъ.
— Хорошо! Солдаты уже вызваны! Ихъ ружья заряжены!.. Пусть окружаютъ!.. Пусть стрѣляютъ прямо въ толпу!..
— Сударь, закричалъ я, вы не сдѣлаете этого! Вѣдь это убійство дѣтей! Ахъ! Это было бы ужасно! Ради Бога, позвольте мнѣ выйти къ нимъ. Я отвѣчаю за ихъ покорность. Послѣ вы сдѣлаете со мною все, что хотите.
— Вамъ! — прокричалъ онъ. — (Сколько угрозы было въ этомъ словѣ вамъ!) Еслибъ Богу было угодно, чтобы вы не вступали ногой въ Поульдербауге!.. Спѣшите уѣхать, прежде чѣмъ кто-либо захотѣлъ бы свести съ вами счеты… Пролитая кровь падетъ на вашу голову!
— Скорѣе на вашу!
Я спѣшу къ двери, рѣшаясь пользоваться моей свободой, чтобы соединиться съ Варрэ и его товарищами, попытаться спасти ихъ или погибнуть, стоя во главѣ ихъ.
Но въ ту минуту, когда я переступаю порогъ, директоръ, угадывая, разумѣется, мои намѣренія, одумывается, а приходъ другихъ воспитателей придаетъ ему немного смѣлости:
— Арестуйте этого человѣка! — приказываетъ онъ имъ, указывая на меня. Онъ отвѣтитъ за состояніе нашего бѣднаго Добблара, а также за несчастья, которыя падаютъ на насъ…
И прежде чѣмъ я приготовился къ ихъ нападенію, тюремщики толкаютъ меня въ сосѣднюю комнату, и запираютъ за мной дверь на ключъ.
Оттуда я слышу, какъ шумъ увеличивается. Крики приближаются. Мятежники не перестаютъ звать меня. Мнѣ кажется, что я различаю голосъ Варрэ. Рожки издаютъ тревожные звуки, быстрые, какъ ржаніе. Тишина! Раздаются требованія!
— Сдавайтесь!
— Никогда!
Ружейные выстрѣлы. Крики. Бѣшенство усиливается. Еще нѣсколько ружейныхъ выстрѣловъ. Продолжительные стоны. Затѣмъ полная тишина…
Слыша эти звуки, я бросаюсь, я кричу, я прыгаю, какъ бѣшеная пантера, у массивной дубовой двери: она могла бы устоять противъ удара стѣнобитныхъ орудій; я только ломаю себѣ ногти и кровь течетъ у меня изъ пальцевъ. Я бросаюсь къ окну, я разбиваю стекло, но за нимъ есть желѣзная рѣшетка: всѣ эти комнаты укрѣплены, какъ тюрьмы.
Тогда, убѣждаясь въ своей безпомощности, я падаю, вытягиваюсь во всю длину, я катаюсь по полу, я кусаю свой платокъ, я разрываю его въ корпію, которую я смачиваю слезами и пѣною.
Произошло что-то непоправимое.
Какъ я узналъ позднѣе, около ста мятежниковъ, которые были окружены огнемъ, и которые могли погибнуть отъ удушья и огня, рѣшили выйти изъ столовой, — вооруженные всѣмъ, что имъ попадалось подъ руки: инструментами, ножками скамеекъ, желѣзными прутами, старымъ желѣзомъ. Они бросились впереди на солдатъ… Ружья заставили упасть четверыхъ. Варрэ перваго…
Многіе достигли каналовъ, переплыли ихъ и убѣжали.
Всѣ были пойманы. Вмѣсто того, чтобы скрыть ихъ, крестьяне выдавали ихъ Добблару, который сталъ во главѣ преслѣдователей, и которому эта охота на человѣка доставляла страстное ощущеніе этихъ кровожадныхъ договъ, ловившихъ когда-то для плантаторовъ бѣглыхъ негровъ.
Директоръ рѣшилъ выпустить меня только тогда, когда все кончилось:
— Порядокъ водворенъ, — сказалъ онъ мнѣ съ лукавой улыбкой… — Вы можете ѣхать… Считайте себя счастливымъ, что васъ заперли. Мы оказали вамъ услугу!
И такъ какъ я противился, онъ сказалъ:
— Ахъ, тише, успокойтесь! Вы отвѣтите, сударь. Вы видите, буйство не ведетъ ни къ чему хорошему. Одумайтесь, сидите тихо, чтобы васъ забыли… Это лучшее, что вы можете сдѣлать!
И онъ прибавилъ:
— Какъ въ ихъ интересѣ, такъ и въ вашемъ!…
Несмотря на мое презрѣніе къ этому лакею законовъ, я чувствую, что онъ правъ.
На одну минуту я мечталъ объ ужасныхъ мѣрахъ сопротивленія. Зачѣмъ? Онѣ всегда останутся самыми сильными.
Надо прежде всего жить; жить внѣ общества, но все же жить. Жить и видѣть! Но видѣть совсѣмъ иначе, чѣмъ всѣ! Видѣть во что бы то ни стало!..»