There is no ancient gentlemen, but
gardeners, ditchers,
And grave-makers: they hold up
Adams profession!
«Три мѣсяца прошло и я снова берусь за эти записки. Я не могу свыкнуться со смертью и исчезновеніемъ несчастныхъ, которыхъ я любилъ: они словно окружаютъ меня, я чувствую, что моя душа захвачена ихъ присутствіемъ, точно они еще живутъ и находятся ближе ко мнѣ, чѣмъ когда-либо. Чѣмъ больше ихъ убиваютъ, тѣмъ больше ихъ нарождается. Я обнимаю ихъ въ какомъ то ужасномъ пантеистическомъ общеніи, каждаго во всѣхъ и всѣхъ въ одномъ.
Втеченіе нѣсколькихъ дней, послѣ того, какъ я вспомнилъ о нихъ, послѣ того, какъ я увидѣлъ снова ихъ въ своемъ воображеніи и въ своей памяти: этихъ учениковъ мастерской, оборванцевъ, заключенныхъ въ исправительные дома, я анализирую себя и слѣжу за собою.
Моя любовь къ юнымъ бѣднякамъ, дурно одѣтымъ, все крѣпнетъ и увеличивается. Мой фанатизмъ прошелъ черезъ циклъ всего закоренѣлаго и стершагося человѣчества. Я почувствовалъ себя способнымъ включить въ мою религію любви милліоны молодыхъ и красивыхъ существъ. Я люблю ихъ всѣхъ одинаково, и новые пришельцы не заставили меня измѣнить моимъ прежнимъ восторгамъ и симпатіямъ.
Но эта воспріимчивость къ внѣшнему виду маленькихъ бѣдняковъ, къ трогательнымъ страданіямъ, слившимся съ молодостью, дошла до крайнихъ размѣровъ. Въ концѣ концовъ, я могъ бы умереть отъ симпатіи, выступить изъ предѣловъ своего собственнаго существа.
Въ одной сказкѣ изъ Тысячи и одна ночь корабли, приближавшіеся къ мрачнымъ скаламъ магнитной горы, вдругъ замѣчаютъ, что всѣ ихъ гвозди исчезли и пристали къ этой горѣ. Распавшійся корабль разбивается на кусочки. Такъ и мой очагъ любви.
Существуетъ слишкомъ много людей, которыхъ я могу обожать. Что вы хотите отъ меня, всѣ молодые, грубые и опозоренные люди, что хотите вы, мои красивыя, юныя паріи, къ которымъ я стремлюсь всѣми моими порывами, къ которымъ я рвусь всѣми моими фибрами, которые заводятъ пружины моей заботливости, рискуя ихъ сломать, которые наполняютъ мою душу безумнымъ лиризмомъ?..
О, приходите всѣ, чтобы покончить разомъ…
Нѣтъ, чего вы хотите отъ меня, — такъ какъ я не сумѣлъ бы васъ ни написать, ни вылѣпить, ни передать васъ въ стихахъ и звукахъ, столь красивыми, нѣжными, столь блестящими и благовонными, какими я васъ чувствую и вижу! Да прославится и будетъ благословенъ всемогущій Создатель!
Да прославится Онъ за тѣ испытанія, безъ которыхъ я никогда бы не узналъ этой мучительной любви и безъ которыхъ я никогда не былъ бы ослѣпленъ мрачной красотой этихъ бѣдныхъ существъ… Но теперь, Мой Отецъ, я хочу вернуться къ Тебѣ, поднятый на ихъ слившемся дыханіи!
Гдѣ я прочелъ эту мысль? На нѣкоторыхъ невѣдомыхъ островахъ, гдѣ еще до сихъ поръ остаются доисторическіе очаги на поверхности земли, вода, молоко, яйца, все не пригодно для пищи, лишено вкуса. На этой слишкомъ новой почвѣ, неимѣющей еще труповъ, человѣкъ находитъ все только ничтожное. Въ чашѣ удовольствія долженъ чувствоваться привкусъ пепла.
Для того, чтобы я могъ восторгаться самымъ красивымъ пейзажемъ, я долженъ надѣлить его краснорѣчивыми гробницами. Всякое живое существо рождается изъ земли, народа, атмосферы и талантъ высказываетъ себя настолько, насколько онъ тѣсно связанъ съ землей и съ мертвыми. Кладбище вотъ отчизна! Нація это общее владѣніе древнимъ кладбищемъ и желаніе заставить уважать это недѣлимое наслѣдство: владѣя кафедрой для преподаванія и кладбищемъ, мы имѣемъ самый существенный элементъ отчизны.»
Эти глубокомысленныя строки указываютъ мнѣ путь къ тому, что я сейчасъ самъ переживаю, онѣ разъясняютъ мнѣ мои пожеланія, онѣ раскрываютъ мнѣ причину моихъ привязанностей и моего существованія.
Было ли болѣе богатое кладбище, болѣе совершенная земля или болѣе сложное человѣческое удобреніе, чѣмъ въ этихъ Брабантскихъ, Фландрскихъ и Антверпенскихъ земляхъ моихъ любимыхъ провинцій? Вотъ почему столь красивыя существа увлекали меня тамъ сильнѣе, чѣмъ гдѣ либо.
Больше того: исходя изъ этого открытія я анализирую себя еще глубже, я ищу въ самомъ себѣ, я познаю себя.
Въ концѣ концовъ, Создатель, я объясняю себѣ, неразумное очарованіе съ точки зрѣнія моихъ современниковъ и нормы, — которое оказываютъ на мою чувствительность эти юные землекопы въ старыхъ бархатныхъ одеждахъ. Они созданы по образцу самой земли, они носятъ одежду земли; послѣдняя засаливаетъ, покрываетъ, смазываетъ и портитъ ихъ, пропитываетъ и поддерживаетъ ихъ; она предварительно пачкаетъ ихъ, въ ожиданіи того времени, когда она, ревнивая и ненасытная, послѣ того, какъ поиграетъ съ ними и обваляетъ ихъ въ грязи, посыплетъ пылью, вполнѣ захватитъ ихъ въ свою ненасытную пасть, поглотитъ ихъ и заставитъ раствориться въ своихъ нѣдрахъ! Она — земля, смерть, конецъ, къ которому я стремлюсь! Тѣ, кого я любилъ, являются ея пищею, ея любимымъ удобреніемъ, тѣми, кто всего ближе къ ней. Они на нее походятъ, они носятъ ея оттѣнокъ, они преданы ей. Ихъ землистыя теоріи влекутъ меня уже давно вмѣстѣ съ ними въ могилу.
Теперь я понимаю сострадательную нѣжность, которая чувствовалась въ моей душѣ съ самаго рожденія, по отношенію къ рабочимъ, обознымъ служителямъ, предназначеннымъ скорѣе, чѣмъ другіе, благодаря различнымъ случаямъ, стачкѣ, голоду и разстрѣлу, для страстныхъ желаній земли и смерти. Я понимаю мое пристрастіе къ праздношатающимся бродягамъ, преступникамъ, убѣгавшимъ отъ наказанія, заключеннымъ, выносящимъ грубое обращеніе, оборванцамъ, посинѣвшимъ отъ побоевъ, исцарапаннымъ, полумертвымъ, отъ нанесенныхъ имъ ударовъ; къ убійцамъ безъ умысла, рекрутамъ, обреченнымъ на бурныя приключенія и преждевременныя кончины!
А наши моряки, наши плотные моряки, хотя море и скрываетъ ихъ въ болѣе сжатыхъ саванахъ, они также отличаются господствующимъ цвѣтомъ земли, — эти брюнеты, болѣе или менѣе позолоченные землею, ставшіе какъ бы загаромъ, іодомъ и бромомъ моря, — эти брюнеты, любимцы народа, оттѣнокъ самой природы, первобытный цвѣтъ!..
Человѣчество! Бѣдняки! Самая скрытая и самая раздирающая душу улыбка изъ всѣхъ улыбокъ земли! Тѣло болѣе розовое и атласное, чѣмъ лепестокъ цвѣтка! Тѣло, которое подходитъ къ землѣ и которое составляетъ землю, сочная мякоть, разлагающаяся на растенія, живительные соки и газы, — въ ожиданіи того времени, когда оно станетъ когда-нибудь снова тѣломъ! Самые красивые цвѣты тоже имѣютъ свое начало въ могилѣ. Кирка садовника такая же, какъ и кирка могильщика!
Я объясняю себѣ навязчивые образы, которые преслѣдовали меня всю жизнь: я уже любилъ могильщика въ землекопахъ.
«Человѣкъ, прахъ ты и въ прахъ обратишься!» сказано въ книгѣ Бытія. Мы, всѣ, сколько насъ есть, направляемся къ этому кладбищу, о которомъ говорилъ мыслитель, къ этому удобренію, къ этому чернозему родины. Самые близкіе къ нему кажутся иногда самыми далекими. Отсюда является трагическое очарованіе, которое чувствуется у нѣкоторыхъ существъ, предназначенныхъ быть съѣденными и выпитыми смертью, подобно первымъ плодамъ человѣчества, въ ихъ цвѣту и сокѣ. Отсюда происходитъ — власть, которую оказываютъ на меня эти цвѣтущіе грубые люди, эти нѣжные дикари, которые работаютъ лопатой, эти потрошители земли, тѣ, которые ее засѣваютъ, насилуютъ, заставляютъ родить; эти крестьяне, эти поденщики, которые безъ конца поворачиваютъ ее, эти кирпичники, эти горшечники, которые ее обжигаютъ, въ ожиданіи того, чтобы она ихъ поглотила… Земля обнадеживаетъ ихъ, присоединяется къ ихъ поту, надѣляетъ ихъ мѣдной окисью, захватываетъ мало по малу. Ахъ, смерть, ты кажешься мнѣ милостивой съ нѣкоторыхъ поръ! Я отталкиваю отъ себя всякую мрачную мысль. Никто никогда не стоитъ ближе къ формѣ и источнику красоты и безсмертія, какъ въ пору, когда онъ приближается къ могилѣ! Сѣмена нашей кончины тѣ же, что и сѣмена нашего воскресенія!
Рѣшившись умереть, я охваченъ новою нѣжностью, новыми планами. Не повлечетъ ли за собой разсѣяніе моихъ элементовъ, сліяніе со всѣмъ излюбленнымъ окружающимъ? Не кончу ли я тѣмъ, что переселюсь, атомъ за атомомъ, ячейка за ячейкой, во всѣ эти молодыя жизни, вѣчную весну моей отчизны! Я перейду безконечно малой частицей въ каждаго изъ лучезарныхъ моихъ любимцевъ. Побѣда! Составлять часть ихъ дѣятельнаго и горячаго тѣла, ихъ дыханія, ихъ пота, происходить изъ нихъ, испаряться изъ нихъ послѣ того, какъ они меня вдохнули. Потонуть въ амброзіи ихъ испаренія! Познать мою вселенную, познать моего Бога!
Будемъ дѣйствовать методически и выберемъ мѣстность, гдѣ будетъ разлагаться моя физическая личность. То или другое мѣсто подходитъ къ разсѣянію моихъ атомовъ. Это напоминаетъ мнѣ одинъ разговоръ, который мы вели, много времени тому назадъ въ пору моей дружбы съ этими боязливыми и теперь сходными между собою художниками, съ которыми я не поддерживаю никакихъ сношеній.
Мы говорили о томъ, какое погребеніе предпочтительно.
— Мнѣ, говорилъ Марболь, христіанская могила представляется лучше всего соотвѣтствующей поэзіи, отъ которой мы не можемъ избавиться даже тогда, когда надо покориться своему небытію. Католическіе благородные и трогательные обряды утѣшаютъ тѣхъ, которые насъ переживаютъ!
— Что касается меня, объявилъ Бергманъ, я прихожу въ ужасъ отъ мысли о тлѣніи. Сожиганіе мертвыхъ тѣлъ кажется мнѣ гораздо болѣе поэтическимъ и приличнымъ, чѣмъ старинныя кладбища. Урны, колумбаріи римлянъ: вотъ видъ похоронъ, къ которому надо было бы вернуться.
Вивэлуа, музыкантъ, родившійся на фламандскихъ берегахъ, желалъ бы быть зашитымъ въ мѣшокъ и затѣмъ брошеннымъ въ море. Къ ногамъ была бы привѣшена тяжесть, качающаяся доска и все тутъ! Лучше кормить собою рыбъ, чѣмъ червей.
Но Марболь прервалъ его:
— Нѣтъ, ничто не сравнится съ могильнымъ холмикомъ на деревенскомъ кладбищѣ. Я уже избралъ себѣ уголокъ. Это поле отдыха не отличается никакимъ памятникомъ, маленькая церковь находится посрединѣ, и колоколъ звонитъ столь нѣжнымъ голосомъ, что нельзя устать его слушать. Трава растетъ тамъ большая и густая…
Я ничего не говорилъ, я мечталъ, чувствуя себя далеко отъ нихъ, точно я отсутствовалъ, по своему обыкновенію, можетъ быть, умеръ для нихъ.
Они пробудили меня отъ моихъ мечтаній, спросивъ меня, какъ и гдѣ я надѣюсь уснуть моимъ послѣднимъ сномъ.
— Ей Богу, сказалъ я имъ, — я еще не выбралъ окончательно себѣ мѣста, но мнѣ кажется, что если это будетъ возможно, я изберу почти обнаженную лужайку какой-нибудь мѣстности въ городскомъ предмѣстьѣ. Вы знаете: одно изъ тѣхъ грустныхъ полей, — точно лѣсной или дровяной дворъ, — куда приходятъ полежать и поваляться, среди мусора, въ тяжелые и полные сомнѣній часы, исхудалые жители предмѣстій, погрязшіе въ нищетѣ, столь же поношенные, какъ та земля, которую они унижаютъ.
Знаете ли вы ихъ незабвенныя головы, обозначенныя мучительной печалью нашего времени, съ контуромъ ужасной нищеты, ихъ физіономіи, на которыхъ различается что-то еще болѣе преходящее и таинственное, чѣмъ на небѣ и на водной глади; ихъ безпокойныя уста, ихъ впалые глаза, мрачные, но столь же пронзительные, какъ дрожаніе газовой бабочки въ фонарѣ на какой-нибудь, едва замѣтной улицѣ?
Я хотѣлъ бы покоиться подъ этой землей, подъ этимъ театромъ ихъ скабрезныхъ забавъ, ихъ излюбленной гимнастики. Ихъ горячность могла бы проникнуть въ меня, ихъ бархатъ прикасался бы еще ко мнѣ, я слушалъ бы ихъ проклинающую и непристойную фламандскую рѣчь, которая жжетъ, какъ водка и царапаетъ ухо, точно кошачій языкъ, лижущій руку. Они любятъ сразу, цѣлою бандою: одна женщина для всѣхъ! Въ свободное время, лѣтомъ, до поздней ночи, не желая отправляться въ слишкомъ жаркіе чердаки въ глубинѣ ихъ тупиковъ, они танцовали бы или боролись бы подъ звукъ какого-нибудь аккордеона или флейты, и я ощущалъ бы во время ихъ игры то же удовольствіе, какимъ наслаждалась душа Патрокла, на могильномъ холмѣ котораго безутѣшный Ахиллъ заставлялъ бороться самыхъ красивыхъ юношей изъ ихъ товарищей…
И такъ какъ всѣ стали кричать по поводу этой необыкновенной мысли, я захотѣлъ еще усилить сказанное мною и прибавилъ, желая ихъ разсмѣшить:
— Если только меня не зароютъ на какомъ-нибудь кладбищѣ казненныхъ, гдѣ тѣла монаховъ изъ аббатства Monte à Regret ждутъ послѣдняго суда, опустивъ голову между ногъ.
За неимѣніемъ подобнаго кладбища, я долженъ былъ удовлетвориться существующими кладбищами. Поэтому я снова брожу по моему любимому предмѣстью, въ томъ направленіи, гдѣ сады мертвыхъ окаймляютъ городъ живыхъ. Оно казалось мнѣ подходящимъ къ родному селу маленькаго Палюля.
Тамъ трудятся, въ настоящее время, сотни рабочихъ, вывозящихъ землю; чудесные молодцы, которые умѣютъ отводить воду — шлепая на днѣ траншей! При моихъ наклонностяхъ, эти работы кажутся мнѣ работами огромнаго кладбища, а эти землекопы — могильщиками. Они пользуются, къ тому же, одинаковой лопатой, какъ и ихъ собратья, а нѣкоторыя ихъ тачки кажутся гробами на колесахъ.
То кладбище, на которомъ я хочу покоиться, близко отсюда. Теперь, когда я избралъ кладбище, мнѣ надо найти могильщика.
У меня даже слишкомъ большой выборъ среди этихъ поденщиковъ. Они почти всѣ подходятъ для меня. Я полагаю, что, по крайней мѣрѣ, одинъ могильщикъ на кладбищѣ долженъ былъ быть сманенъ изъ ихъ мрачной партіи. Я принимаюсь за поиски; я часто засиживаюсь, преимущественно, въ субботу, въ сосѣднемъ кабачкѣ съ мрачной и нелѣпой вывѣской: «Здѣсь лучше, чѣмъ напротивъ», — куда рабочіе направляются выпить, послѣ получки своей платы. Большинство изъ нихъ пріѣзжаетъ издалека, изъ фландрскихъ деревень, показывается только мимолетно, останавливается у прилавка и затѣмъ отправляется на вокзалъ большими шагами, если они не предпочитаютъ пропустить поѣзда, чтобы ударами кирокъ свести счета своихъ ссоръ, возбужденныхъ на кладбищѣ. Другіе сосѣди садятся за столъ и играютъ въ карты. Иногда случается, что приходятъ любители голубей, приносятъ своихъ птицъ, предназначенныхъ къ выпуску на другой день, а въ воскресныя утра ихъ можно видѣть безъ всякаго дѣла стоящими, задравъ носъ вверхъ, на порогѣ ихъ дверей — едва умытыхъ, съ опухшими глазами! Ихъ разговоръ иногда бываетъ дѣтскимъ, иногда циничнымъ. Мой избранникъ долженъ находиться среди нихъ. Въ одинъ изъ слѣдующихъ дней я вмѣшаюсь въ ихъ разговоры.
Пока все окружающее мнѣ очень нравится. Это соединеніе моихъ любимыхъ пейзажей и городскихъ уголковъ. Желѣзная дорога раздѣляетъ эту мѣстность и періодически, между двумя этими откосами, гдѣ когда-то совершали свои дѣла, Бюгюттъ и Турламэнъ, толпы копателей, столь же грязныхъ, какъ мои землекопы, работаютъ надъ исправленіемъ пути и обновленіемъ балласта. Мужчины выпрямляются и отстраняются со сложенными руками, при проходѣ поѣздовъ, которые свистятъ имъ и оглушаютъ ихъ своимъ шумомъ. Они моргаютъ глазами при проходѣ курьерскихъ поѣздовъ, и путешественникъ, разсматривающій ихъ, подобно мнѣ, имѣетъ время только для того, чтобы окинуть ихъ меланхолическимъ взглядомъ.
Глиняные домики, лачужки, гдѣ скрываютъ контрабанду, разсѣяны, какъ грибы, вокругъ кладбища.
Балъ, происходящій у заставы, оглашаетъ всю мѣстность бѣшеными звуками оркестріона; между тѣмъ, многіе танцующіе предпочитаютъ двигаться въ вертепѣ, находящемся напротивъ, и въ столь тѣсномъ, что пары толкутся на мѣстѣ.
Я выбралъ того, кто меня похоронитъ. Это одинъ землекопъ, который занимается съ своимъ отцомъ на большихъ земляныхъ работахъ, предпринятыхъ недалеко отъ кладбища. Сынъ въ самомъ очаровательномъ возрастѣ, въ томъ веселомъ возрастѣ, въ которомъ я зналъ Зволю, Кассизма, и слишкомъ скрытнаго Перкина Спрангаля и моего незабвеннаго Варрэ.
Розовый и красивый, какъ дѣвушка, но сильный и хорошо сложенный, какъ борецъ съ точно стальными руками, еще болѣе красивый, чѣмъ всѣ другіе человѣческіе цвѣты этой поры, онъ кажется молодымъ богомъ, укутаннымъ въ свои бархатные, починенные лохмотья оттѣнка мертвыхъ листьевъ и коры, покрытой мохомъ!
Отецъ и сынъ одновременно землекопы и могильщики. Какъ современный Гамлетъ, я веду съ ними бесѣды. Успокоительные разговоры, какъ всѣ тѣ, которые я велъ втеченіе моей жизни съ дорогими мнѣ существами, свободными отъ реторики! Нѣтъ никакой примѣси остроумія; ужасныя выдумки, много глупостей, но прежде всего, это трогательное, нѣжное и прелестное молчаніе…
Наконецъ, я остановилъ свой послѣдній выборъ на томъ, кто выроетъ мнѣ могилу и будетъ бросать землю съ лопаты на мой гробъ.
Мое завѣщаніе гласитъ, чтобы меня похоронили въ четвергъ, какъ разъ въ тотъ день, когда юноша чаще всего помогаетъ старому отцу въ его работѣ на кладбищѣ. Въ остальное время втеченіе недѣли мальчикъ занимается своимъ ремесломъ землекопа. Въ эту пору ему случается также помогать въ выкапываніи картофеля, такъ какъ мы приближаемся ко второй половинѣ сентября. У него грязный видъ! Въ иныя минуты онъ производитъ впечатлѣніе нервной и пластической терракоты! Именно, его мнѣ и было надо. Онъ является адептомъ всѣхъ земляныхъ работъ.
Увы! Боже мой, приходилось ли Тебѣ прощать тѣхъ, которые хотятъ и знаютъ очень хорошо, что они дѣлаютъ… Пускай! Нѣтъ силъ остановиться! Твое слишкомъ увлекательное созданіе пресытило меня и я падаю, опьяненный этимъ до полусмерти…
Въ слѣдующій понедѣльникъ я пущу себѣ пулю въ лобъ. Похороны, значитъ, будутъ въ слѣдующій четвергъ. Мой юный другъ никогда не узнаетъ, кого онъ опуститъ въ тотъ день въ прекрасную, свѣжую могилу. Никогда я ни въ чемъ не открылся ему относительно моихъ плановъ.
Заранѣе я представляю себѣ эту сцену, такъ какъ я очень часто присутствовалъ при подобныхъ, точно на генеральной репетиціи.
Вмѣстѣ съ сыномъ, старый могильщикъ началъ засыпать гробъ, затѣмъ, неисправимый любитель выпивки, онъ хочетъ отправиться къ домику: Здѣсь лучше, чѣмъ напротивъ!
— Иди, отецъ, я окончу самъ!
Удаляясь, старикъ бросаетъ ему ключъ отъ калитки:
— Не забудь запереть, когда уйдешь.
— Будь покоенъ. Я догоню тебя сейчасъ же. Мнѣ осталось дѣла на нѣсколько минутъ.
— Ты думаешь, мой мальчикъ? (Эти слова говорю уже я, умершій). Я хотѣлъ бы, чтобы мой могильщикъ былъ бы веселымъ и своенравнымъ. Необходимо, чтобы на моей могилѣ его ребяческій голосъ молодого дрозда спѣлъ мнѣ послѣднюю серенаду, послѣднюю колыбельную пѣсенку; да, именно дрозда, такъ какъ желтый козырекъ на фуражкѣ юноши напоминаетъ мнѣ клювъ красивой птицы.
— Хорошо! Я ловлю себя на томъ, что напѣваю пѣсенку, которую будетъ щебетать подмастерье могильщика на моей могилѣ. Онъ твердитъ ее втеченіе недѣли, этотъ нелѣпый припѣвъ, вышедшій изъ какого-нибудь третьестепеннаго театра, куда никогда, разумѣется, не входилъ мой молодой рабочій, плохой припѣвъ, выброшенный на мостовую, гдѣ онъ былъ подобранъ и переданъ отъ одного голоса къ другому, изъ одного уха въ другое, просвистанъ, повторенъ, переложенъ, исчерпанъ, какъ кончикъ сигары, который мальчишки передаютъ изъ устъ въ уста.
Но когда поетъ его мой любимецъ, мнѣ кажется, я не слыхалъ ничего лучшаго.
Между тѣмъ, онъ снялъ свою куртку и вѣшаетъ ее лѣниво на ручки сосѣдняго креста. Сейчасъ, когда онъ окончитъ, онъ будетъ спѣшить пить и наброситъ свою куртку на плечо, нежелая тратить времени на то, чтобы продѣть ее въ рукава; этотъ жестъ я люблю, какъ всѣ жесты!
Передъ тѣмъ, какъ приступить къ дѣлу, онъ вынимаетъ изъ сумки кусокъ хлѣба, который онъ усердно кусаетъ красивыми зубами; очень быстро онъ доходитъ до конца. Онъ вытягивается, беретъ лопату, начинаетъ работать и напѣвать, со ртомъ, еще полнымъ отъ послѣдняго куска. Онъ гнетъ иногда немного свою поясницу и переваливается, углубляя конецъ лопаты въ землю; онъ складываетъ ногу, опуская ее на свой инструментъ, чтобы заставить его лучше войти въ землю, затѣмъ притягиваетъ къ себѣ лопату и бросаетъ землю на гробъ съ глухимъ шумомъ. Послѣ того, какъ онъ набросалъ достаточно земли, чтобы покрыть крышку, онъ останавливается и молчитъ. Ему жарко, онъ вспотѣлъ, его охватываетъ лѣнь. Чувствуетъ ли онъ тягостную теплоту этихъ сентябрьскихъ сумерокъ? Онъ вытираетъ лобъ обшлагомъ своего фланелеваго рукава.
Какъ онъ медлитъ кончить, разстаться со мною, благодаря этимъ положеннымъ шести футамъ земли! Онъ задумывается, облокотившись каблукомъ на лопату, подпершись локтемъ и опустивъ подбородокъ на руки.
Подозрѣваетъ ли онъ о моемъ посмертномъ поклоненіи?
Честное слово, онъ позируетъ! Вотъ счастье и очарованіе его позъ! Мнѣ нужно было бы воскреснуть, чтобы лучше видѣть.
Онъ снова принялся за свою пѣсню и за работу. Его размѣренныя движенія прелестны.
Ахъ! бѣдняжка, простой человѣкъ, онъ заключаетъ для меня красоту бесчисленныхъ парій, передъ которыми я млѣлъ, таялъ, растворялся, настолько пламеннымъ былъ мой экстазъ. Онъ послѣдній изъ тѣхъ, которые били меня по нервамъ и которые заставляли кипѣть мою кровь. Еще одну лопату! точно изъ милости!
Но онъ пересталъ пѣть и копать. Его радость пропала. Почему? Въ противоположность моимъ предчувствіямъ какая-то грусть охватываетъ этого невиннаго юношу, покорившаго безъ своего вѣдома идеолога, который не переставалъ созерцать его. Въ первый разъ, молодой могильщикъ задумывается, мечтаетъ, забываетъ о времени, о своихъ, о кабачкѣ, о домѣ, о своемъ очагѣ и о своемъ дѣлѣ…» Здѣсь останавливается дневникъ Лорана Паридаля.
Мой несчастный кузенъ покончилъ съ собою въ назначенный день, и такъ какъ онъ сдѣлалъ всѣ распоряженія съ большой предусмотрительностью, онъ былъ погребенъ въ слѣдующій четвергъ, послѣ обѣда, тѣмъ, кого онъ избралъ для этого дѣла.
Но предвидѣлъ ли онъ тѣ непріятности, которыя причинило юному могильщику это предпочтеніе?
Товарищи нашли его въ пятницу утромъ, возлѣ раскопанной могилы, у раскрытаго гроба, въ которомъ покоился мой родственникъ.
Рабочій никогда не могъ объяснить понятнымъ образомъ своимъ судьямъ, почему онъ выкопалъ этого мертвеца и открылъ его гробъ.
Мальчикъ былъ очень простъ, о чемъ свидѣтельствовали его родители и другіе землекопы. Хотя онъ былъ сложенъ, какъ геркулесъ, онъ оставался нѣжнымъ и наивнымъ, какъ ребенокъ. Товарищи даже мучили его. Онъ никогда не пошелъ бы дальше подмастерья садовника, подмастерья землекопа, подмастерья могильщика.
Передъ судомъ онъ показалъ приблизительно слѣдующее:
— Я не знаю, что со мною было. Я услышалъ, что кто-то зоветъ меня повелительнымъ голосомъ и съ мольбой. Мое первое движеніе было бѣжать, но ноги отказывались служить.
Голосъ становился все болѣе и болѣе настойчивымъ и жалобнымъ, мнѣ пришло въ голову, что, можетъ быть, это мой послѣдній умершій жаловался такъ: я представилъ себѣ, что ему должно быть очень тяжело и что я ему понадобился. Въ концѣ концовъ, я почувствовалъ съ своей стороны желаніе увидѣть лицо того, кого я зарылъ. Не разсуждая больше, я началъ раскапывать землю, я вытащилъ гробъ и открылъ его. Человѣкъ, положенный тамъ, былъ мертвъ.
Присматриваясь поближе къ этому тѣлу, я узналъ въ немъ господина, который далъ мнѣ много на выпивку, нѣсколько дней тому назадъ.
Тогда я почувствовалъ себя еще болѣе опьяненнымъ, чѣмъ я былъ когда либо. Клянусь вамъ, господинъ судья, точно, весь алкоголь, поглощенный въ тотъ разъ вмѣстѣ съ покойникомъ, ворвался въ мою голову и бѣшено ударилъ меня лопатой».
Эта исторія показалась очень подозрительной суду, который приговорилъ несчастнаго къ тремъ мѣсяцамъ тюремнаго заключенія за оскверненіе могилы. Недоставало еще преслѣдовать его за вамперизмъ и некрофалію.
Къ счастью, его защитнику удалось отстранить эти важныя предположенія и судъ принялъ во вниманіе доброе прошлое и умственную слабость объекта.
Я, Бергманъ, на ихъ мѣстѣ, я простилъ бы его, въ особенности, если бы я прочелъ дневникъ его несчастнаго почитателя. Какъ бы мало я ни былъ склоненъ удивляться, я вѣрю въ существованіе тѣхъ силъ, законы которыхъ не поддаются до сихъ поръ физикамъ, но удивительныя проявленія которыхъ приходилось не разъ констатировать. Случай, жертвой котораго былъ могильщикъ Лорана Паридаля, мнѣ кажется, можно только объяснить вмѣшательствомъ одной изъ этихъ таинственныхъ силъ. Вполнѣ правдиво юный землекопъ разсказалъ, какъ, послѣ того, какъ онъ узналъ умершаго, онъ почувствовалъ себя, точно подъ вліяніемъ излишествъ питья.
Дѣйствительно, алкоголь, болѣе опьяняющій, чѣмъ алкоголь кабачка, опрокинулъ его и оглушилъ, точно ударъ палки.
Не оказалъ ли Лоранъ, въ то время, когда онъ заносилъ послѣднія строки въ свой дневникъ или даже въ минуту смерти, извѣстнаго давленія, помимо своей воли, и изъ какой то безнадежной симпатіи — на бѣднаго юношу, который долженъ былъ зарыть его въ могилу? Или же, можетъ быть, умершій захотѣлъ снова увидѣть своего друга, дать возможность его узнать этому избраннику его послѣднихъ часовъ?
Среди тѣхъ, кто прочтетъ эти страницы, можетъ быть, найдется ученый, способный разрѣшить эту недающую покоя проблему, которую я сумѣлъ только поставить здѣсь.