устать его слушать. Трава растетъ тамъ большая и густая…
Я нечего не говорилъ, я мечталъ, чувствуя себя далеко отъ нихъ, точно я отсутствовалъ, по своему обыкновенію, можетъ быть, умеръ для нихъ.
Они пробудили меня отъ моихъ мечтаній, спросивъ меня, какъ и гдѣ я надѣюсь уснуть моимъ послѣднимъ сномъ.
— Ей Богу, сказалъ я имъ, — я еще не выбралъ окончательно себѣ мѣста, но мнѣ кажется, что если это будетъ возможно, я изберу почти обнаженную лужайку какой-нибудь мѣстности въ городскомъ предмѣстьѣ. Вы знаете: одно изъ тѣхъ грустныхъ полей, — точно лѣсной или дровяной дворъ, — куда приходятъ полежать и поваляться, среди мусора, въ тяжелые и полные сомнѣній часы, исхудалые жители предмѣстій, погрязшіе въ нищетѣ, столь же поношенные, какъ та земля, которую они унижаютъ.
Знаете ли вы ихъ незабвенныя головы, обозначенныя мучительной печалью нашего времени, съ контуромъ ужасной нищеты, ихъ физіономіи, на которыхъ различается что-то еще болѣе преходящее и таинственное, чѣмъ на небѣ и на водной глади; ихъ безпокойныя уста, ихъ впалые глаза, мрачные, но столь же пронзительные, какъ дрожаніе газовой бабочки въ фонарѣ на какой-нибудь, едва замѣтной улицѣ?
Я хотѣлъ бы покоиться подъ этой землей, подъ этимъ театромъ ихъ скабрезныхъ забавъ,
устать его слушать. Трава растет там большая и густая…
Я нечего не говорил, я мечтал, чувствуя себя далеко от них, точно я отсутствовал, по своему обыкновению, может быть, умер для них.
Они пробудили меня от моих мечтаний, спросив меня, как и где я надеюсь уснуть моим последним сном.
— Ей-богу, сказал я им, — я еще не выбрал окончательно себе места, но мне кажется, что если это будет возможно, я изберу почти обнаженную лужайку какой-нибудь местности в городском предместье. Вы знаете: одно из тех грустных полей, — точно лесной или дровяной двор, — куда приходят полежать и поваляться, среди мусора, в тяжелые и полные сомнений часы, исхудалые жители предместий, погрязшие в нищете, столь же поношенные, как та земля, которую они унижают.
Знаете ли вы их незабвенные головы, обозначенные мучительной печалью нашего времени, с контуром ужасной нищеты, их физиономии, на которых различается что-то еще более преходящее и таинственное, чем на небе и на водной глади; их беспокойные уста, их впалые глаза, мрачные, но столь же пронзительные, как дрожание газовой бабочки в фонаре на какой-нибудь, едва заметной улице?
Я хотел бы покоиться под этой землей, под этим театром их скабрезных забав,
