точно безпорядочное бѣгство большихъ рыжихъ муравьевъ, — отъ котораго поднимается одновременно жирный и кисловатый паръ, точно испаренія отъ жаренаго и отъ подваловъ съ плодами.
Одерживая верхъ надъ патріотическими и другими пѣснями, раздается, какъ порывы вѣтра, множество рѣзкихъ свистковъ, свойственныхъ нашему уличному міру. Подобно тому, какъ возгласы и шутки, такъ и эти пронзительные свистки не наносятъ оскорбленія убитому. Это воспоминаніе о музыкѣ, къ которой онъ привыкъ и въ которой онъ самъ отличался, когда намъ нужно было соединиться съ разныхъ перекрестокъ черезъ шумныя, народныя, черныя волны карнавала или бунта.
Бю… гюттъ! Ахъ, теперь напрасно мы стали бы звать его.
Опъяненные шумомъ, оставшіеся въ живыхъ, друзья дорогого молодца не ограничиваются даже свистками. Къ этому присоединяется болѣе безобразный и болѣе мѣстный шумъ, который они производятъ, согнувъ извѣстнымъ образомъ, ладонь и дуя по ней, — звуки, которые они называютъ «букетами» и которые Бюгюттъ виртуозно исполнялъ. Если онъ говорилъ мало, онъ зато умѣлъ шумѣть. Онъ любилъ кричать и вопить.
Эти непріятныя созвучія, которыя во всякій другой моментъ, равнялись бы худшему изъ криковъ негодованія, являются въ данномъ случаѣ высшимъ свидѣтельствомъ солидарности, громкимъ и ненасытнымъ прощаніемъ. За неимѣніемъ
точно беспорядочное бегство больших рыжих муравьев, — от которого поднимается одновременно жирный и кисловатый пар, точно испарения от жареного и от подвалов с плодами.
Одерживая верх над патриотическими и другими песнями, раздается, как порывы ветра, множество резких свистков, свойственных нашему уличному миру. Подобно тому, как возгласы и шутки, так и эти пронзительные свистки не наносят оскорбления убитому. Это воспоминание о музыке, к которой он привык и в которой он сам отличался, когда нам нужно было соединиться с разных перекресток через шумные, народные, черные волны карнавала или бунта.
Бю… гютт! Ах, теперь напрасно мы стали бы звать его.
Опьяненные шумом, оставшиеся в живых, друзья дорогого молодца не ограничиваются даже свистками. К этому присоединяется более безобразный и более местный шум, который они производят, согнув известным образом, ладонь и дуя по ней, — звуки, которые они называют «букетами» и которые Бюгютт виртуозно исполнял. Если он говорил мало, он зато умел шуметь. Он любил кричать и вопить.
Эти неприятные созвучия, которые во всякий другой момент, равнялись бы худшему из криков негодования, являются в данном случае высшим свидетельством солидарности, громким и ненасытным прощанием. За неимением
