| И такъ, я доказалъ, что люди, жившіе до потопа, были гораздо умнѣе нынѣшнихъ: какъ жалко, что они потонули!… |
| Баронъ Кювье. |
| Какой вздоръ!....... |
| Гомеръ, въ своей «Иліадѣ». |
…14 апрѣля (1828), отправились мы изъ Иркутска въ дальнѣйшій путь, по направленію къ сѣверо-востоку, и въ первыхъ числахъ іюня прибыли къ Берендинской станціи, проѣхавъ верхомъ слишкомъ тысячу верстъ. Мой товарищъ, докторъ философіи Шпурцманнъ, отличный натуралистъ, но весьма дурной ѣздокъ, совершенно выбился изъ силъ, и не могъ продолжать путешествія. Невозможно представить себѣ ничего забавнѣе почтеннаго испытателя природы, согнутаго дугою на тощей лошади и увѣшаннаго со всѣхъ сторонъ ружьями, пистолетами, барометрами, термометрами, змѣиными кожами, бобровыми хвостами, набитыми соломою сусликами и птицами, изъ которыхъ одного ястреба особеннаго рода, за недостаткомъ мѣста за спиною и на груди, посадилъ онъ было у себя на шапкѣ. Въ селеніяхъ, черезъ которыя мы проѣзжали, суевѣрные Якуты, принимая его за великаго странствующаго шамана, съ благоговѣніемъ подносили ему кумысу и сушеной рыбы, и всячески старались заставить его хоть немножко пошаманить надъ ними. Докторъ сердился и бранилъ Якутовъ по-нѣмецки; тѣ, полагая, что онъ говоритъ съ ними священнымъ тибетскимъ нарѣчіемъ и другаго языка не понимаетъ, еще болѣе оказывали ему уваженія и настоятельнѣе просили его изгонять изъ нихъ чертей. Мы хохотали почти всю дорогу.
По мѣрѣ приближенія нашего къ берегамъ Лены, видъ страны становился болѣе и болѣе занимательнымъ. Кто не бывалъ въ этой части Сибири, тотъ едва ли постигнетъ мыслію великолѣпіе и разнообразіе картинъ, которыя здѣсь, на всякомъ почти шагу, прельщаютъ взоры путешественника, возбуждая въ душѣ его самыя неожиданныя и самыя пріятныя ощущенія. Все, что̀ вселенная, по разнымъ своимъ удѣламъ, вмѣщаетъ въ себѣ прекраснаго, богатаго, плѣнительнаго, ужаснаго, дикаго, живописнаго; съеженные хребты горъ, веселые бархатные луга, мрачныя пропасти, роскошныя долины, грозные утесы, озера съ блещущею поверхностью, усѣянною красивыми островами, лѣса, холмы, рощи, поля, потоки, величественныя рѣки и шумные водопады—все собрано здѣсь въ невѣроятномъ изобиліи, набросано со вкусомъ, или установлено съ непостижимымъ искусствомъ. Кажется, будто природа съ особеннымъ тщаніемъ отдѣлала эту страну для человѣка, не забывъ въ ней ничего, что̀ только можетъ служить къ его удобству, счастію, удовольствію; и, въ ожиданіи прибытія хозяина, сохраняетъ ее во всей свѣжести, во всемъ лоскѣ новаго издѣлія. Это замѣчаніе неоднократно представлялось нашему уму, и мы почти не хотѣли вѣрить, чтобъ, употребивъ столько старанія, истощивъ столько сокровищъ на устройство и украшеніе этого участка планеты, та же природа добровольно преградила входъ въ него любимому своему питомцу жестокимъ и негостепріимнымъ климатомъ. Но Шпурцманнъ, какъ личный пріятель природы, получающій отъ короля ганноверскаго деньги на поддержаніе связей своихъ съ нею, извинялъ ее въ этомъ случаѣ, утверждая положительно, что она была принуждена къ тому внѣшнею силою, однимъ изъ великихъ и внезапныхъ переворотовъ, превратившихъ прежніе теплые краи, гдѣ расли пальмы и бананы, гдѣ жили мамонты, слоны, мастодонты, въ холодныя страны, заваленныя вѣчнымъ льдомъ и снѣгомъ, въ которыхъ теперь ползаютъ бѣлые медвѣди и съ трудомъ прозябаютъ сосна и береза. Въ доказательство того, что сѣверная часть Сибири была нѣкогда жаркою полосою, онъ приводилъ кости и цѣлые оставы животныхъ, принадлежащихъ южнымъ климатамъ, разбросанные во множествѣ по ея поверхности или, вмѣстѣ съ деревьями и плодами теплыхъ странъ свѣта, погребенные въ верхнихъ слояхъ тучной ея почвы. Докторъ былъ нарочно отправленъ геттингенскимъ университетомъ для собиранія этихъ костей, и съ восторгомъ показывалъ на слоновый зубъ и винную ягоду, превращенные въ камень, которые продалъ ему одинъ Якутъ близъ береговъ Алдана. Онъ не сомнѣвался, что, до этого переворота, которымъ могъ быть всеобщій потопъ, или одинъ изъ частныхъ потоповъ, не упомянутыхъ даже въ Св. Писаніи, въ окрестностяхъ Лены, вмѣсто Якутовъ и Тунгусовъ, обитали какіе-нибудь предпотопные Индійцы или Итальянцы, которые ѣздили на этихъ окаменѣлыхъ слонахъ и кушали эти окаменѣлыя винныя ягоды.
Ученыя мечтанія нашего товарища сначала возбуждали во мнѣ улыбку; но теоріи прилипчивы, какъ гнилая горячка, и таково дѣйствіе остроумныхъ или благовидныхъ ученій на слабый умъ человѣческій, что тѣ именно головы, которыя сперва хвастаютъ недовѣрчивостью, мало-по-малу напитавшись летучимъ ихъ началомъ, дѣлаются отчаянными ихъ послѣдователями, и готовы защищать ихъ съ мусульманскимъ фанатизмомъ. Я еще спорилъ и улыбался, какъ вдругъ почувствовалъ, что окаянный Нѣмецъ, среди дружескаго спора, привилъ мнѣ свою теорію; что она, вмѣстѣ съ кровью, расходится по всему моему тѣлу и скользитъ по всѣмъ жиламъ; что жаръ ея бьетъ мнѣ въ голову; что я боленъ теоріею. На другой день я уже былъ въ бреду: мнѣ безпрестанно грезились великіе перевороты земнаго шара и сравнительная анатомія, съ мамонтовыми челюстями, мастодонтовыми клыками, мегалосаурами, плезіосаурами, мегалотеріонами, первобытными, вторичными и третичными почвами. Я горѣлъ жаждою излагать всѣмъ и каждому чудеса сравнительной анатоміи. Бывъ нечаянно застигнутъ въ степи припадкомъ теоріи, за недостаткомъ другихъ слушателей, я объяснялъ Бурятамъ, что они, скоты, не знаютъ и не понимаютъ того, что сначала на землѣ водились только устрицы и лопушникъ, которые были истреблены потопомъ, послѣ котораго жили на ней гидры, драконы и черепахи, и росли огромныя деревья, за которыми опять послѣдовалъ потопъ, отъ котораго произошли мамонты и другія колоссальныя животныя, которыхъ уничтожилъ новый потопъ; и что теперь они, Буряты, суть прямые потомки этихъ колоссальныхъ животныхъ. Потопы считалъ я уже такою бездѣлицею—въ одномъ Парижѣ было ихъ четыре!—такою, говорю, бездѣлицею, что, для удобнѣйшаго объясненія нашей теоріи тетушкѣ, или, попросту, въ честь великому Кювье, казалось, я самъ былъ бы въ состояніи, при маленькомъ пособіи со стороны природы, однимъ стаканомъ пуншу произвесть всеобщій потопъ въ Торопецкомъ уѣздѣ.
Наводняя такимъ образомъ обширныя земли, искореняя цѣлыя органическія природы, чтобъ на ихъ мѣстѣ водворить другія, переставляя горы и моря на земномъ шарѣ, какъ шашки на шахматной доскѣ, утомленные спорами, соображеніями и походомъ, прибыли мы на Берендинскую станцію, гдѣ свѣтлая Лена, царица сибирскихъ рѣкъ, явилась взорамъ нашимъ во всемъ своемъ величіи. Мы привѣтствовали ее громогласнымъ—ура! Докторъ Шпурцманнъ снялъ съ шапки своего ястреба, поставилъ въ два ряда на землѣ всѣ свои чучелы и окаменѣлости, повѣсилъ барометры на деревѣ, и, улегшись на разостланномъ плащѣ, объявилъ рѣшительно, что верхомъ не поѣдетъ болѣе ни одного шагу. Я тоже чувствовалъ усталость отъ верховой ѣзды, и желалъ нѣсколько отдохнуть въ этомъ мѣстѣ. Прочіе наши товарищи охотно согласились со мною. Одинъ только достопочтенный нашъ предводитель, обербергпробирмейстеръ 7-го класса, Иванъ Антоновичъ Страбинскихъ, слѣдовавшій въ Якутскъ по дѣламъ службы, негодовалъ на нашу лѣность и понуждалъ насъ къ отъѣзду. Онъ не вѣрилъ ни сравнительной анатоміи, ни нашему изнеможенію, и все это называлъ пустою теоріею. Въ цѣлой Сибири не видалъ я ума холоднѣе: доказанной истины для него было недовольно; онъ еще желалъ знать, которой она пробы. Его сердце, составленное изъ негорючихъ ископаемыхъ веществъ, было совершенно неприступно воспламененію. И когда докторъ клялся, что натеръ себѣ на сѣдлѣ оконечность позвоночной кости, онъ и это причислялъ къ разряду пустыхъ теорій, ни къ чему не ведущихъ въ практикѣ и по службѣ, и хотѣлъ напередъ удостовѣриться въ истинѣ его показанія своей пробирною иглою. Иванъ Антоновичъ Страбинскихъ былъ поистинѣ человѣкъ ужасный!
Послѣ долгихъ переговоровъ, мы единогласно опредѣлили оставить лошадей и слѣдовать въ Якутскъ водою. Иванъ Антоновичъ, какъ знающій мѣстныя средства, принялъ на себя пріискать для насъ барку, и 6-го іюня пустились мы въ путь по теченію Лены. Берега этой прекрасной, благородной рѣки, одной изъ огромнѣйшихъ и безопаснѣйшихъ въ мірѣ, обставлены великолѣпными утесами и убраны безпрерывною цѣпью богатыхъ и прелестныхъ видовъ. Во многихъ мѣстахъ утесы возвышаются отвѣсно, и представляютъ взорамъ обманчивое подобіе разрушенныхъ башень, за̀мковъ, храмовъ, чертоговъ. Очарованіе, производимое подобнымъ зрѣлищемъ, еще болѣе укрѣпило во мнѣ понятія, почерпнутыя изъ разсужденій доктора, о прежней теплотѣ климата и цвѣтущемъ нѣкогда состояніи этой чудесной страны. Предаваясь влеченію утѣшительной мечты, я видѣлъ въ Ленѣ древній сибирскій Нилъ, и въ храмо-образныхъ ея утесахъ развалины предпотопной роскоши и образованности народовъ, населявшихъ его берега. И всякъ, кто только одаренъ чувствомъ, взглянувъ на эту волшебную картину, увидѣлъ бы въ ней то же. Послѣ каждаго наблюденія, мы съ докторомъ восклицали восторженные:—«Быть не можетъ, чтобъ эта земля съ самаго начала всегда была Сибирью»!—На что Иванъ Антоновичъ всякій разъ возражалъ хладнокровно, что съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ служитъ въ офицерскомъ чинѣ, здѣсь никогда ничего, кромѣ Сибири, не бывало.
Но кстати о Нилѣ. Я долго путешествовалъ по Египту и, бывъ въ Парижѣ, имѣлъ честь принадлежать къ числу усерднѣйшихъ учениковъ Шампольона-Младшаго, прославившагося открытіемъ ключа къ іероглифамъ. Въ короткое время я сдѣлалъ удивительные успѣхи въ чтеніи этихъ таинственныхъ письменъ; свободно читалъ надписи на обелискахъ и пирамидахъ, объяснялъ муміи, переводилъ папирусы, сочинялъ іероглифическія каймы для салфетокъ, іероглифами писалъ чувствительныя записки къ Француженкамъ, и самъ даже открылъ половину одной египетской, дотолѣ неизвѣстной буквы, за что̀ покойный Шампольонъ обѣщалъ доставить мнѣ безсмертіе, упомянувъ обо мнѣ въ выноскѣ къ своему сочиненію. Правда, что г. Гульяновъ оспаривалъ основательность нашей системы и предлагалъ другой, имъ самимъ придуманный способъ чтенія іероглифовъ, по которому смыслъ даннаго текста выходитъ совершенно противный тому, какой получается, читая его по Шампольону; но это не должно никого приводить въ сомнѣніе, ибо споръ, заведенный почтеннымъ членомъ Россійской Академіи съ великимъ Французскимъ египтологомъ, я могу рѣшить однимъ словомъ: метода, предначертанная Шампольономъ, такъ умна и замысловата, что ежели египетскіе жрецы въ самомъ дѣлѣ были такъ мудры, какими изображаютъ ихъ древніе, они не могли и не должны были читать своихъ іероглифовъ иначе, какъ по нашей методѣ; изобрѣтенная же г. Гульяновымъ іероглифическая азбука такъ нехитра, что если гдѣ и когда-либо была она въ употребленіи, то развѣ у египетскихъ дьячковъ и пономарей, съ которыми мы не хотимъ имѣть и дѣла.
Въ проѣздъ нашъ изъ Иркутска до Берендинской станціи, я неоднократно излагалъ Шпурцманну іероглифическую систему Шампольона-Младшаго; но верхомъ очень неловко говорить объ іероглифахъ, и упрямый докторъ никакъ не хотѣлъ вѣрить въ наши открытія, которыя называлъ онъ филологическимъ мечтательствомъ. Какъ теперь находились мы на баркѣ, гдѣ удобно можно было чертить углемъ на доскахъ всякія фигуры, я воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ убѣдить его въ точности моихъ познаній. Сначала, мой докторъ усматривалъ во всемъ противорѣчія и недостатки; но, по мѣрѣ развитія остроумныхъ правилъ, приспособленныхъ моимъ наставникомъ къ чтенію неизвѣстныхъ письменъ почти неизвѣстнаго языка, недовѣрчивость его превращалась въ восхищеніе, и онъ испыталъ надъ собою то же волшебное дѣйствіе вновь постигаемой теоріи, какое недавно произвели во мнѣ его сравнительная анатомія и четыре парижскіе потопа. Я растолковалъ ему, что, по нашей системѣ, всякій іероглифъ есть или буква, или метафорическая фигура, изображающая извѣстное понятіе, или вмѣстѣ буква и фигура, или ни буква, ни фигура, а только произвольное украшеніе почерка. Итакъ, нѣтъ ничего легче, какъ читать іероглифы: гдѣ не выходитъ смысла по буквамъ, тамъ должно толковать ихъ метафорически; если нельзя подобрать метафоры, то позволяется совсѣмъ пропустить іероглифъ, и перейти къ слѣдующему, понятнѣйшему. Шпурцманнъ, которому и въ голову никогда не приходило, чтобы такимъ образомъ можно было дознаваться тайнъ глубочайшей древности, почти не находилъ словъ для выраженія своего восторга. Онъ взялъ всѣ, какія у меня были, брошюры разныхъ ученыхъ объ этомъ предметѣ, и сѣлъ читать ихъ со вниманіемъ. Прочитавши, онъ уже совершенно былъ убѣжденъ въ основательности сообщенной мною теоріи, и далъ мнѣ слово, что съ будущей недѣли онъ начнетъ учиться чудесному искусству читать іероглифы; по возвращеніи же въ Петербургъ, пойдетъ прямо къ Египетскому мосту, видѣнному имъ на Фонтанкѣ, безъ сомнѣнія неправильно называемому извощиками Бердовымъ и гораздо древнѣйшему извѣстнаго К. И. Берда, и, не полагаясь на чужіе толки, будетъ самъ лично разбирать находящіяся на немъ іероглифическія надписи, чтобъ узнать съ достовѣрностью, въ честь какому крокодилу и за сколько столѣтій до Р. Х. построенъ этотъ любопытный мостъ.
Наконецъ, увидѣли мы передъ собою обширные луга, разстилающіеся на правомъ берегу Лены, на которыхъ построенъ Якутскъ. Іюня 10-го прибыли мы въ этотъ небольшой, но весьма красивый городъ, изящнымъ вкусомъ многихъ деревянныхъ строеній напоминающій царско-сельскія улицы, и остановились по разнымъ домамъ, къ хозяевамъ которыхъ имѣли мы рекомендательныя письма изъ Иркутска. Осмотрѣвъ мѣстныя достопримѣчательности и отобѣдавъ поочередно у всѣхъ якутскихъ хлѣбосоловъ, у которыхъ нашли мы сердце гораздо лучше ихъ «краснаго ротвейну», всякій изъ насъ началъ думать объ отъѣздѣ въ свою сторону. Я ѣхалъ изъ Каира въ Торопецъ, и, признаюсь, самъ не зналъ, какимъ образомъ и зачѣмъ забрался въ Якутскъ; но какъ я находился въ Якутскѣ, то, по мнѣнію опытныхъ людей, ближайшій путь въ Торопецъ былъ—возвратиться въ Иркутскъ и, уже не связываясь болѣе ни съ какими натуралистами и не провожая пріятелей, слѣдовать черезъ Тобольскъ и Казань на западъ, а не на востокъ. Докторъ Шпурцманнъ ѣхалъ безъ опредѣленной цѣли—туда, гдѣ, какъ ему скажутъ, есть много костей. Иванъ Антоновичъ Страбинскихъ отправлялся къ устью Лены, имѣвъ порученіе отъ начальства обозрѣть его въ отношеніяхъ минералогическомъ и горнаго промысла. Мой натуралистъ тотчасъ возъимѣлъ мысль обратить поѣздку обербергпробирмейстера 7-го класса на пользу сравнительной анатоміи, и вызвался сопутствовать ему подъ 70-й градусъ сѣверной широты, гдѣ еще надѣялся онъ найти средство проникнуть и далѣе, до Ѳаддеевскаго острова и даже до Костянаго пролива.
Утромъ, курилъ я сигарку въ своей комнатѣ, наблюдая съ ученымъ вниманіемъ, какъ табачный дымъ рисуется въ сибирскомъ воздухѣ, когда Шпурцманнъ вбѣжалъ ко мнѣ съ извѣстіемъ, что завтра отправляется онъ съ Иваномъ Антоновичемъ въ дальнѣйшій путь на сѣверъ. Онъ былъ внѣ себя отъ радости, и усердно приглашалъ меня ѣхать съ нимъ туда, представляя выгоды этого путешествія въ самомъ блистательномъ свѣтѣ—занимательность нашихъ ученыхъ бесѣдъ—случай обозрѣть величественную Лену во всемъ ея теченіи, и видѣть ея устье, доселѣ непосѣщенное ни однимъ филологомъ, ни натуралистомъ — удовольствіе плавать по Сѣверному Океану, среди ледяныхъ горъ и бѣлыхъ медвѣдей, покойно спящихъ на волнуемыхъ бурею льдинахъ—счастіе побывать за 70-мъ градусомъ широты, въ Новой Сибири и Костяномъ проливѣ, гдѣ найдемъ пропасть прекрасныхъ костей разныхъ предпотопныхъ животныхъ—наконецъ, пріятность совокупить вмѣстѣ наши разнородныя познанія, чтобъ сдѣлать какое-нибудь важное для науки открытіе, которое прославило бъ насъ навсегда въ Европѣ, Азіи и Америкѣ. Чтобъ подстрекнуть мое самолюбіе, тонкій Нѣмецъ обѣщалъ доставить мнѣ лестную извѣстность во всѣхъ зоологическихъ собраніяхъ и кабинетахъ ископаемыхъ рѣдкостей, ибо, если, въ огромномъ числѣ разбросанныхъ въ тѣхъ странахъ оставовъ, удастся ему открыть какое-нибудь неизвѣстное въ ученомъ свѣтѣ животное, то, въ память нашей дружбы, онъ дастъ этому животному мою почтеннѣйшую фамилію, назвавъ его мегало-брамбеусотеріонъ, велико-звѣремъ-Брамбеусомъ, или, какъ мнѣ самому будетъ угодно, чтобъ ловче передать мое имя отдаленнымъ вѣкамъ, бросивъ его вмѣстѣ съ этими костями голодному потомству. Хотя, сказать правду, и это весьма хорошій путь къ безсмертію, и многіе не хуже меня достигли имъ громкой знаменитости, однакожъ къ принятію его предложенія я скорѣе убѣдился бы слѣдующимъ обстоятельствомъ, чѣмъ надеждою быть дружески произведеннымъ въ предпотопные скоты. Докторъ напомнилъ мнѣ, что внѣ устья Лены находится извѣстная пещера, которую, въ числѣ прочихъ, Палласъ и Гмелинъ старались описать по собраннымъ отъ русскихъ промышлениковъ извѣстіямъ, весьма сожалѣя, что имъ самимъ не случилось видѣть ее собственными глазами. Наши рыбаки называютъ ее «Писанною Комнатою», имя, изъ котораго Палласъ сдѣлалъ свой Pisanoi Komnat[1] и которое Рейнеггсъ перевелъ по-нѣмецки das geschriebene Zimmer[2]. Гмелинъ предлагалъ даже снарядить особую экспедицію для открытія и описанія этой пещеры. Впрочемъ, о существованіи ея было уже извѣстно въ среднихъ вѣкахъ. Арабскіе географы, слышавшіе объ ней отъ харасскихъ купцовъ, именуютъ ее Гаръ эль-китабе, то есть, «Пещерою письменъ», а островъ, на которомъ она находится, Ардъ эль-гаръ, или «Землею пещеры»[3]. Китайская Всеобщая Географія, приводимая ученымъ Клапротомъ, повѣствуетъ объ ней слѣдующее: «Недалеко отъ устья рѣки Ли-но есть на высокой горѣ пещера съ надписью на неизвѣстномъ языкѣ, относимою къ вѣку императора Яо. Мынъ-дзы полагаетъ, что нельзя прочитать ее иначе, какъ при помощи травы ши, растущей на могилѣ Конфуція»[4]. Плано Карпини, путешествовавшій въ Сибири въ XIII столѣтіи, также упоминаетъ о любопытной пещерѣ, лежащей у послѣднихъ предѣловъ сѣвера, in ultimo septentrioni, въ окрестностяхъ которой живутъ, по его словамъ, люди, имѣющіе только по одной ногѣ и одной рукѣ: они ходить не могутъ, и, когда хотятъ прогуляться, вертятся колесомъ, упираясь въ землю поперемѣнно ногою и рукою. О самой пещерѣ суевѣрный посолъ папы присовокупляетъ только, что въ ней находятся надписи на языкѣ, которымъ говорили въ раю.
Всѣ эти свѣдѣнія мнѣ, какъ ученому путешественнику, кажется, давно были извѣстны; но оно не мѣшало, чтобы докторъ повторилъ ихъ мнѣ съ надлежащею подробностью, для воспламененія моей ревности къ подвигамъ на пользу науки. Я призадумался. Въ самомъ дѣлѣ, стоило только отъискать эту прославленную пещеру, видѣть ее, сдѣлать списокъ съ надписи и привезти его въ Европу, чтобъ попасть въ великіе люди. Пріятный трепетъ тщеславія пробѣжалъ по моему сердцу. Ѣхать ли мнѣ, или нѣтъ?… Оно немножко въ сторону отъ пути въ Торопецъ!… Но какъ оставить пріятеля?… Притомъ, Шпурцманнъ не способенъ къ подобнымъ открытіямъ: онъ въ состояніи не примѣтить надписи, и скорѣе все испортитъ, чѣмъ сдѣлаетъ что-нибудь порядочное. Я, это другое дѣло!… Я созданъ для сниманія надписей; я видѣлъ ихъ столько въ разныхъ странахъ свѣта!
— Такъ и быть, любезный докторъ! вскричалъ я, обнимая предпріимчиваго натуралиста: ѣду провожать тебя въ Костяной проливъ.
На другой день, поутру (15 іюня), мы уже были на лодкѣ, и послѣ обѣда снялись съ попутнымъ вѣтромъ. Плаваніе наше по Ленѣ продолжалось слишкомъ двѣ недѣли, потому-что Иванъ Антоновичъ, который теперь совершенно располагалъ нами, принужденъ былъ часто останавливаться для осмотра горъ, примыкающихъ во многихъ мѣстахъ къ самому руслу рѣки. Докторъ прилежно сопровождалъ его во всѣхъ его офиціяльныхъ вылазкахъ на берегъ; я оставался на лодкѣ и курилъ сигарки. Впродолженіи этого путешествія имѣли мы случай узнать покороче нашего товарища и хозяина: онъ былъ не только человѣкъ добрый, честный, услужливый, но и весьма ученый по своей части, чего прежде, сквозь казенную его оболочку, мы вовсе не примѣтили. Мы полюбили его отъ всего сердца. Жаль только, что онъ терпѣть не могъ теорій, и хотѣлъ пробовать все на своемъ оселкѣ.
Время было ясное и жаркое. Лена и ея берега долго еще не переставали восхищать насъ своею красотою: это настоящая панорама, составленная со вкусомъ изъ отличнѣйшихъ видовъ вселенной. По мѣрѣ удаленія отъ Якутска, деревья становятся рѣже и мельче; но, за этотъ недостатокъ, глаза съ избыткомъ вознаграждаются постепенно возрастающимъ величіемъ безжизненной природы. Подъ 68-мъ градусомъ широты рѣка уже уподобляется безконечно длинному озеру, и смежныя горы принимаютъ грозную альпійскую наружность.
Наконецъ вступили мы въ пустынное царство Сѣвера. Зелени почти не видно. Гранитъ, вода и небо, занимаютъ все пространство. Природа кажется разоренною, взрытою, разграбленною недавно удалившимся врагомъ ея. Это поле сраженія между планетою и ея атмосферою, въ вѣчной борьбѣ которыхъ лѣто составляетъ только мгновенное перемиріе. Въ непрозрачномъ, тускломъ воздухѣ, надъ полюсомъ, висятъ растворенныя зима и бури, ожидая только удаленія солнца, чтобъ во мракѣ, съ новымъ ожесточеніемъ, броситься на планету; и планета, скинувъ свое красивое растительное платье, нагою грудью сбирается встрѣтить неистовыя стихіи, свирѣпость которыхъ какъ-будто хочетъ она устрашить видомъ острыхъ, черныхъ, исполинскихъ членовъ и желѣзныхъ ребръ своихъ.
2 іюля бросили мы якорь въ небольшой бухтѣ, у самаго устья Лены, ширина котораго простирается на нѣсколько верстъ. Итакъ, мы находились въ устьѣ этой могущественной рѣки, подъ 70-мъ градусомъ широты; но ожиданія наши были нѣсколько обмануты: вмѣсто пышнаго, необыкновеннаго вида, мы здѣсь ничего не видали. Рѣка и море, въ своемъ соединеніи, представили намъ одно плоское, синее, необозримое пространство водъ, при которомъ великолѣпіе береговъ совершенно исчезло. Даже Ледовитый Океанъ ничѣмъ не обрадовалъ насъ послѣ длиннаго и скучнаго путешествія: ни одной пловучей льдины, ни одного медвѣдя!… Я былъ очень недоволенъ устьемъ Лены и Ледовитымъ Океаномъ.
Докторъ остановилъ мое вниманіе на особенномъ устройствѣ этого устья, которое кажется какъ будто усѣченнымъ. Берега здѣсь не ниже тѣхъ, какіе видѣли мы за сто и за двѣсти верстъ вверхъ по рѣкѣ; изъ обоихъ же угловъ устья выходитъ длинная аллея утесистыхъ острововъ, конецъ которой теряется изъ виду на отдаленныхъ водахъ Океана. Нельзя сомнѣваться, что это продолженіе береговъ Лены, которая въ глубокую древность долженствовала тянуться несравненно далѣе на сѣверъ; но одинъ изъ тѣхъ великихъ переворотовъ въ природѣ, о которыхъ мы съ докторомъ безпрестанно толковали, повидимому сократилъ ея теченіе, передавъ значительную часть русла ея во владѣніе моря. Шпурцманнъ очень хорошо объяснялъ весь порядокъ этого происшествія, но его объясненія нисколько меня не утѣшали.
— Еслибъ я управлялъ этимъ переворотомъ, я бы перенесъ устье Лены еще ближе къ Якутску, сказалъ я.
— И вы бы были такимъ вандаломъ, портить такую прекрасную рѣку! сказалъ докторъ.
Мы нашли здѣсь нѣсколько юртъ Тунгусовъ, занимающихся рыбною ловлею: они составляли все народонаселеніе здѣшняго края. Два большія судна, отправленныя однимъ купцомъ изъ Якутска для ловли тюленей, стояли у островка, закрывающаго входъ въ нашу бухту. По разнымъ показаніямъ, мы уже знали съ достовѣрностью, что Писанная Комната находится на такъ-называемомъ Медвѣжьемъ Острову, лежащемъ между Ѳадеевскимъ Островомъ, Новою Сибирью и Костянымъ проливомъ. Какъ Иванъ Антоновичъ намѣревался пробыть здѣсь около десяти дней, то мы съ докторомъ вступили въ переговоры съ прикащикомъ одного судна о перевезеніи насъ на Медвѣжій Островъ. Смѣлые промышленники въ полной мѣрѣ подтвердили свѣдѣнія, сообщенныя намъ въ разныхъ мѣстахъ по Ленѣ, о предметѣ нашего путешествія, увѣряя, что сами не разъ бывали на этомъ острову и въ Писанной Комнатѣ. Заключивъ съ ними условіе, 4 іюля простились мы съ любезнымъ нашимъ хозяиномъ, который душевно сожалѣлъ, что долженъ былъ разстаться съ нами, тогда, какъ и самъ онъ очень желалъ бы посѣтить столь любопытную пещеру. Онъ обѣщалъ дожидаться нашего возвращенія въ устье Лены, и, когда мы поднимали паруса, прислалъ еще сказать намъ, что, быть-можетъ, увидится онъ съ нами на Медвѣжьемъ Острову, ежели мы долго пробудемъ въ пещерѣ и ему нечего здѣсь будетъ дѣлать.
Миновавъ множество мелкихъ острововъ, мы выплыли въ открытое море. Безвѣтріе удержало насъ до вечера въ виду береговъ Сибири. Ночью, поднялся довольно сильный сѣверо-западный вѣтеръ, и на слѣдующее утро мы уже неслись по Ледовитому Океану. Нѣсколько отдѣльно плавающихъ льдинъ служили единственною вывѣскою грозному его названію. Послѣ трехъ-дневнаго плаванія, завидѣли мы, вправѣ, низкій островъ, именуемый Малымъ; влѣвѣ, высокіе утесы, образующіе южный край Ѳадеевскаго Острова. Скоро проявились и нагруженные ледяными горами, неприступные берега Новой Сибири, за юго-западнымъ угломъ которой прикащикъ судна указалъ намъ высокую, пирамидальную массу камня со многими уступами. Это былъ Медвѣжій Островъ.
Мы прибыли туда 8 іюля, около полудня, и немедленно отправились на берегъ. Медвѣжій Островъ состоитъ изъ одной, почти круглой, гранитной горы, окруженной водою, и отъ Новой Сибири отдѣляется только небольшимъ проливомъ. Вершина его господствуетъ надъ всѣми высотами близъ-лежащихъ острововъ, возвышаясь надъ поверхностью моря на 2,260 футовъ, по барометрическому измѣренію доктора Шпурцманна. Пещера, извѣстная подъ именемъ Писанной Комнаты, лежитъ въ верхней его части, почти подъ самою крышею горы. Одинъ изъ промышленниковъ проводилъ насъ туда по весьма крутой тропинкѣ, протоптанной, по его мнѣнію, бѣлыми медвѣдями, которые осенью и зимою во множествѣ посѣщаютъ этотъ островъ, отчего произошло и его названіе. Мы не разъ принуждены были карабкаться на четверенкахъ, пока достигли небольшой площадки, гдѣ находится входъ въ пещеру, заваленный до половины камнями и обломками гранита.
Преодолѣвъ съ большимъ трудомъ всѣ препятствія, очутились мы наконецъ въ знаменитой пещерѣ. Она дѣйствительно имѣетъ видъ огромной комнаты. Сначала, недостатокъ свѣта не дозволилъ намъ ничего видѣть; но, когда глаза наши привыкли къ полу-мраку, какое было наше восхищеніе, какая для меня радость, какое счастіе для доктора, открыть вмѣстѣ и черты письменъ и кучу окаменѣлыхъ костей!… Шпурцманнъ бросился на кости, какъ голодная гіена; я засвѣтилъ карманный фонарикъ, и сталъ разглядывать стѣны. Но тутъ именно и ожидало меня изумленіе. Я не вѣрилъ своимъ взорамъ, и протеръ глаза платкомъ; я думалъ, что свѣтъ фонаря меня обманываетъ, и три раза снялъ со свѣчки.
— Докторъ!
— Мм?
— Посмотри сюда, ради Бога!
— Не могу, баронъ. Я занятъ здѣсь. Какія богатства!… Какія сокровища!… Вотъ хвостъ плезіосауровъ, котораго недостаетъ у геттингенскаго университета....
— Оставь его, и поди скорѣе ко мнѣ. Я покажу тебѣ нѣчто, гораздо любопытнѣе всѣхъ твоихъ хвостовъ.
— Разъ, два, три, четыре.... Четыре ляжки разныхъ предпотопныхъ собакъ, canus antediluvianus… И все новыхъ, неизвѣстныхъ породъ!… Вотъ, баронъ, избирайте любую: которую породу хотите вы удостоить вашего имени?… Эту, напримѣръ, собаку наречемъ вашею фамиліею; эту, моею; этой можно будетъ дать имя вашей почтеннѣйшей сестр....
Я не могъ выдержать долѣе, побѣжалъ къ Шпурцманну, и, вытащивъ его насильно изъ груды костей, привелъ за руку къ стѣнѣ. Наведя свѣтъ фонаря на письмена, я спросилъ, узнаетъ ли онъ ихъ. Шпурцманнъ посмотрѣлъ на стѣну и на меня, въ остолбенѣніи.
— Баронъ!… это, кажется…?
— Что̀ такое?… Говорите ваше мнѣніе.
— Да это іероглифы!…
Я бросился цѣловать доктора.
— Такъ, точно! вскричалъ я, съ сердцемъ трепещущимъ отъ радости: это они, это египетскіе іероглифы! Я не ошибаюсь!… Я узналъ ихъ съ перваго взгляда; я могу узнать египетскіе іероглифы вездѣ и во всякое время, какъ свой собственный почеркъ.
— Вы также можете и читать ихъ, баронъ?… вѣдь вы ученикъ Шампольона? важно присовокупилъ докторъ.
— Я уже разобралъ нѣсколько строкъ.
— Этой надписи?
— Да. Она сочинена на діалектѣ, немножко различномъ отъ настоящаго египетскаго, но довольно понятна и четка. Впрочемъ, вы знаете, что іероглифы можно читать на всѣхъ языкахъ. Угадайте, любезный докторъ, о чемъ въ ней говорится?
— Ну, о чемъ?
— О потопѣ.
— О потопѣ!… воскликнулъ докторъ, прыгнувъ въ ученомъ восторгѣ вверхъ на поларшина. О потопѣ!!.. И, въ свою очередь онъ кинулся цѣловать меня, сильно прижимая къ груди, какъ самый рѣдкій хвостъ плезіосауровъ. О потопѣ!!!. Какое открытіе!… Видите, баронъ: а вы не соглашались ѣхать сюда со мною и, въ устьѣ Лены, хотѣли наплевать на Ледовитый Океанъ?… Видите, сколько еще остается людямъ сдѣлать важныхъ для науки пріобрѣтеній. Что вы тамъ смотрите?…
— Читаю надпись. Судя по содержанію нѣкоторыхъ мѣстъ, это описаніе великаго переворота въ природѣ.
— Возможно ли?…
— Кажется, будто кто-то, спасшійся отъ потопа въ этой пещерѣ, вздумалъ описать на стѣнахъ ея свои приключенія.
— Да это кладъ!… Надпись единственная, безцѣнная!… Мы, вѣроятно, узнаемъ изъ нея много любопытныхъ вещей о предпотопныхъ нравахъ и обычаяхъ, о жившихъ въ то время великихъ животныхъ.... Какъ я завидую, баронъ, вашимъ обширнымъ познаніямъ по части египетскихъ древностей!… Знаете ли, что, за одну эту надпись, вы будете членомъ всѣхъ нашихъ нѣмецкихъ университетовъ и корреспондентомъ всѣхъ ученыхъ обществъ, подобно египетскому пашѣ?…
— Очень радъ, что тогда буду имѣть честь именоваться вашимъ товарищемъ, любезный докторъ. Благодаря вашей предпріимчивости, вашему ученому инстинкту, мы съ вами сдѣлали истинно великое открытіе; но меня приводитъ въ сомнѣніе одно обстоятельство, въ которомъ никакъ не могу отдать себѣ отчета.
— Какое именно!
— То, какимъ непостижимымъ случаемъ египетскіе іероглифы забрались на Медвѣжій Островъ, посреди Ледовитаго Океана. Не бѣлые ли медвѣди сочинили эту надпись?… спросилъ я.
— Бѣлые медвѣди?… Нѣтъ, это невозможно! отвѣчалъ пресеріозно нѣмецкій Gelehrter: я хорошо знаю зоологію, и могу васъ увѣрить, что бѣлые медвѣди не въ состояніи этого сдѣлать. Но что̀ же тутъ удивительнаго?… Это только новое доказательство, что такъ-называемые египетскіе іероглифы не суть египетскіе, а были переданы жрецамъ того края гораздо древнѣйшимъ народомъ, безъ-сомнѣнія людьми, уцѣлѣвшими отъ послѣдняго потопа. Итакъ іероглифы суть очевидно письмена предпотопныя, literae antediluvianae, первобытная грамота рода человѣческаго, и были въ общемъ употребленіи у народовъ, обитавшихъ въ теплой и прекрасной странѣ, теперь частію превращенной въ Сѣверную Сибирь, частію поглощенной Ледовитымъ Моремъ, какъ это достаточно доказывается и самымъ устройствомъ устья Лены. Вотъ, почему мы находимъ египетскую надпись на Медвѣжьемъ Острову.
— Ваше замѣчаніе, любезный докторъ, кажется мнѣ весьма основательнымъ.
— Оно, по-крайней-мѣрѣ, естественно, и само собою проистекаетъ изъ прекрасной, безподобной теоріи о четырехъ потопахъ, четырехъ почвахъ и четырехъ истребленныхъ органическихъ природахъ.
— Я совершенно согласенъ съ вами. И мой покойный наставникъ и другъ, Шампольонъ, потирая руки передъ пирамидами, на которыхъ тоже найдены іероглифическія надписи, сказалъ однажды своимъ спутникамъ: «Эти зданія не принадлежатъ Египтянамъ: имъ слишкомъ 20,000 лѣтъ!»
— Видите, видите, баронъ! воскликнулъ обрадованный Шпурцманнъ: я не египтологъ, а сказалъ вамъ тотчасъ, что египетскіе іероглифы существовали еще до послѣдняго потопа. Двадцать тысячъ лѣтъ??.. Ну, а потопъ случился недавно!. Итакъ, это доказано. Правда, я иногда шутилъ надъ іероглифами; но мы, въ Германіи, въ нашихъ университетахъ, очень любимъ остроуміе. Въ сердцѣ, я всегда питалъ особенное къ нимъ почтеніе, и могу васъ увѣрить, что египетскіе іероглифы я уважаю наравнѣ съ мамонтовыми клыками. Какъ я сожалѣю, что, будучи въ Парижѣ, не учился іероглифамъ!…
Объяснивъ такимъ-образомъ происхожденіе надписи, и осмотрѣвъ съ фонаремъ стѣны, плотно покрытыя съ верху до низу іероглифами, намъ оставалось только рѣшить, что̀ съ нею дѣлать. Срисовать ее всю было невозможно: на это потребовалось бы слишкомъ двухъ мѣсяцевъ, а съ другой стороны у насъ не было столько бумаги. Какъ тутъ быть?… По зрѣломъ соображеніи, мы положили, возвратясь въ Петербургъ, убѣдить Академію Наукъ къ приведенію въ дѣйствіе Гмелинова проекта, отправленіемъ нарочной ученой экспедиціи для снятія надписи въ подлинникѣ сквозь вощеную бумагу, а между-тѣмъ самимъ перевесть ее на-мѣстѣ и представить ученому свѣту въ буквальномъ переводѣ. Но и это не такъ-то легко было бы исполнить. Стѣны имѣютъ восемь аршинъ высоты, и вверху сходятся неправильнымъ сводомъ. Надпись, хотя и крупными іероглифами, начинается такъ высоко, что, стоя на полу, никакъ нельзя разглядѣть верхнихъ строкъ. Притомъ, строки очень не прямы, сбивчивы, даже перепутаны однѣ съ другими, и должны быть разбираемы съ большимъ вниманіемъ, чтобъ, при чтеніи и въ переводѣ, не перемѣшать порядка іероглифовъ и сопряженныхъ съ ними понятій. Надобно было непремѣнно напередъ построить лѣса кругомъ всей пещеры, и потомъ, при свѣтѣ фонарей или факеловъ, одному читать и переводить, а другому писать по диктовкѣ.
Разсудивъ это и измѣривъ пещеру, мы возвратились на судно, гдѣ собрали всѣ ненужныя доски, бревна, багры и лѣстницы, и приказали перенести въ Писанную Комнату. Трудолюбивые русскіе мужички, за небольшую плату, охотно и весело исполнили наши наставленія. Къ вечеру, матеріялъ уже былъ на горѣ; но постройка лѣсовъ заняла весь слѣдующій день, въ теченіе котораго Шпурцманнъ копался въ костяхъ, а я отыскивалъ начало надписи и порядокъ, по которому стѣны слѣдуютъ однѣ за другими. На третій день поутру (10-го іюля), мы взяли съ собою столикъ, скамейку, чернила и бумагу, и, прибывъ въ пещеру, немедленно приступили къ дѣлу.
Я взлѣзъ на лѣса съ двумя промышлениками, долженствовавшими держать предо мною фонари; докторъ усѣлся на скамейкѣ за столикомъ; я закурилъ цигарку, онъ понюхалъ табаку, и мы начали работать. Зная, какой чрезмѣрной точности требуетъ ученый народъ отъ списывающихъ древніе историческіе памятники, мы условились переводить іероглифическій текстъ по точнымъ правиламъ Шампольоновой методы, отъ слова до слова, какъ онъ есть, безъ всякихъ украшеній слога, и писать переводъ каждой стѣны особо, не изобрѣтая никакого новаго раздѣленія. Въ этомъ именно видѣ ученые мои читатели найдутъ его и здѣсь.
Но, при первомъ словѣ, вышелъ у насъ съ докторомъ жаркій споръ о заглавіи. Питомецъ запачканной чернилами Германіи не хотѣлъ и писать безъ какого-нибудь загадочнаго или рогатаго заглавія. Онъ предлагалъ назвать нашъ трудъ: Homo diluvii testis, «Человѣкъ былъ свидѣтелемъ потопа», потому, что это непримѣтнымъ образомъ состояло бы въ косвенной, тонкой, весьма далекой и весьма остроумной, связи съ системою Шейхцера, который, нашедъ въ своемъ погребу кусокъ окаменѣлаго человѣка, подъ этимъ заглавіемъ написалъ книгу, доказывая, что этотъ человѣкъ видѣлъ изъ погреба потопъ собственными глазами, въ опроверженіе послѣдователей ученію Кювье, утверждающихъ, что до потопа не было на землѣ ни людей, ни даже погребовъ. Я предпочиталъ этому педантству ясное и простое заглавіе: «Записки послѣдняго предпотопнаго человѣка.» Мы потеряли полчаса дорогаго времени, и ни на что̀ не согласились. Я вышелъ изъ терпѣнія, и объявилъ доктору, что оставлю его одного въ пещерѣ, если онъ будетъ долѣе спорить со мною о такихъ пустякахъ. Шпурцманнъ образумился.
— Хорошо! сказалъ онъ: мы рѣшимъ заглавіе въ Европѣ.
— Хорошо! сказалъ я: теперь извольте писать.
«Подлѣйшій рабъ солнца, луны и двѣнадцати звѣздъ, управляющихъ судьбами, Шабахубосааръ сынъ Бакубарооса, сына Махубелехова, всѣмъ читающимъ это желаемъ здравія и благополучія.
«Цѣль этого писанія есть слѣдующая:
«Мучимый голодомъ, страхомъ, отчаяніемъ, лишенный всякой надежды на спасеніе, среди ужасовъ всеобщей смерти, на этомъ лоскуткѣ земли, случайно уцѣлѣвшемъ отъ разрушенія, рѣшился я начертать картину страшнаго происшествія, котораго былъ свидѣтелемъ.
«Если еще кто-либо, кромѣ меня, остался въ живыхъ на землѣ; если случай, любопытство или погибель привлечетъ его, или сыновъ его, въ эту пещеру; если когда-нибудь сдѣлается она доступною потомкамъ человѣка, исторгнутаго рукою судьбы изъ послѣдняго истребленія его рода, пусть прочитаютъ они мою исторію, пусть постигнутъ ея содержаніе и затрепещутъ.
«Никто уже изъ нихъ не увидитъ ни отечествъ, ни величія, ни пышности ихъ злосчастныхъ предковъ. Наши прекрасныя родины, наши чертоги, памятники и сказанія покоятся на днѣ морскомъ или подъ спудомъ новыхъ, огромныхъ горъ. Здѣсь, гдѣ теперь простирается это бурное море, покрытое льдинами, еще недавно процвѣтало сильное и богатое государство, блистали яркія крыши безчисленныхъ городовъ, среди зелени пальмовыхъ рощъ и бамбуковыхъ плантацій....»
— Видите, баронъ, какъ подтверждается все, что̀ я вамъ доказывалъ объ удивительныхъ изслѣдованіяхъ Кювье? воскликнулъ въ этомъ мѣстѣ Шпурцманнъ.
— Вижу, отвѣчалъ я, и продолжалъ диктовать начатое.
«.... двигались шумныя толпы народа и паслись стада подъ свѣтлымъ и благотворнымъ небомъ. Этотъ воздухъ, испещренный гадкими хлопьями снѣга, замѣшанный мрачнымъ и тяжелымъ туманомъ, еще недавно былъ напитанъ благоуханіемъ цвѣтовъ и звучалъ пѣніемъ прелестныхъ птичекъ, вмѣсто котораго слышны только унылое карканіе воронъ и пронзительный крикъ баклановъ. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ сегодня, на бушующихъ волнахъ, носится эта отдаленная, высокая ледяная гора, безпрестанно увеличиваясь новыми глыбами снѣга и окаменѣлой воды—въ томъ самомъ мѣстѣ, въ нѣсколькихъ переѣздахъ отсюда, пять недѣль тому назадъ возвышался нашъ великолѣпный Хухурунъ, столица могущественной Барабіи и краса вселенной, огромностью, роскошью и блескомъ превосходившій всѣ города, какъ мамонтъ превосходитъ всѣхъ животныхъ. И все это исчезло, какъ сонъ, какъ привидѣніе!…
«О Барабія! о мое отечество! гдѣ ты теперь?… гдѣ мой прекрасный домъ?… моя семья?… любезная мать, братья, сестры, товарищи и всѣ дорогіе сердцу?… Вы погибли въ общемъ разрушеніи природы, погребены въ пучинахъ новаго океана, или плаваете по его поверхности вмѣстѣ съ льдинами, которыя трутъ ваши тѣла и разламываютъ ваши кости. Я одинъ остался на свѣтѣ, но и я скоро послѣдую за вами!…
«Въ горестномъ отчужденіи отъ всего, что прежде существовало, одни лишь воспоминанія еще составляютъ связь между мною и поглощеннымъ свѣтомъ. Но достанетъ ли у меня силы, чтобъ возобновить память всего ужаснаго и смѣшнаго, сопровождавшаго мучительную его кончину?… Вода смыла съ лица земли послѣдній слѣдъ глупостей и страданій нашего рода, и я не имѣю права нарушать тайны, которою сама природа, быть-можетъ, для нашей чести, покрыла его существованіе. Итакъ, я ограничусь здѣсь личными моими чувствованіями и приключеніями: они принадлежатъ мнѣ одному, и я, для собственнаго моего развлеченія, опишу ихъ подробно съ самаго начала постигшаго насъ бѣдствія.
«Въ 10-й день второй луны, сего 11,789 года, въ сѣверо-восточной сторонѣ неба, появилась небольшая комета. Я тогда находился въ Хухурунѣ. Вечеръ былъ безподобный; несмѣтное множество народа весело и беззаботно гуляло по мраморной набережной Лены, и лучшее общество столицы оживляло ее своимъ присутствіемъ. Прекрасный полъ.... прекрасный полъ…?»
— Чѣмъ вы затрудняетесь, баронъ? прервалъ Шпурцманнъ, приподнимая голову. Переводите, ради Бога: это очень любопытно.
— Затрудняюсь тѣмъ, отвѣчалъ я, что не знаю, какъ назвать разные роды древнихъ женскихъ нарядовъ, о которыхъ здѣсь упоминается.
— Нужды нѣтъ; называйте ихъ нынѣшними именами, съ присовокупленіемъ общаго прилагательнаго antediluvianus, «предпотопный». Мы въ сравнительной анатоміи такъ называемъ все то, что̀ неизвѣстно, когда оно существовало. Это очень удобно.
— Хорошо. Итакъ, пишите.
«Предпотопный прекрасный полъ, въ богатыхъ предпотопныхъ клокахъ, съ щегольскими предпотопными шляпками на головѣ и предпотопными турецкими шалями, искусно накинутыми на плеча, сообщалъ этому стеченію видъ столь же пестрый, какъ и заманчивый.»
— Прекрасно! воскликнулъ мой докторъ, нюхая табакъ: и коротко и ясно.
— Но мнѣ кажется, примолвилъ я, что было бы еще короче, не прибавлять слова предпотопный.
— Конечно! отвѣчалъ онъ, это будетъ еще короче.
— Не прерывайте же меня теперь, сказалъ я; а то мы никогда не кончимъ.
«Лучи заходящаго солнца, изливаясь розовыми струями сквозь длинныя и высокія колоннады дворцовъ, украшавшихъ противоположный берегъ рѣки, и озаряя волшебнымъ свѣтомъ желтыя и голубыя крыши храмовъ, восхищали праздныхъ зрителей, болѣе занятыхъ своими удовольствіями, чѣмъ кометою и даже новостями изъ арміи. Барабія была тогда въ войнѣ съ двумя сильными державами: къ юго-западу (около Шпицбергена и Новой Земли[5], мы вели кровопролитную войну съ Мурзуджаномъ, повелителемъ обширнаго государства, населеннаго неграми, а на внутреннемъ морѣ (что̀ нынѣ Киргизская Степь) нашъ флотъ сражался со славою противъ соединенныхъ силъ Пшармахіи и Гарры. Нашъ царь, Мархусахаабъ, лично предводительствовалъ войсками противъ чернаго властелина, и прибывшій наканунѣ гонецъ привезъ радостное извѣстіе объ одержанной нами незабвенной побѣдѣ.
«Я тоже гулялъ по набережной, но на меня не только комета и побѣда, но даже и величественная игра лучей солнца, не производили впечатлѣнія. Я былъ разсѣянъ и грустенъ. За часъ передъ тѣмъ я былъ у моей Саяны, прелестнѣйшей изъ женщинъ, жившихъ когда-либо на земномъ шарѣ,—у Саяны, съ которою долженствовалъ я скоро соединиться неразрывными узами брака и семейнаго счастія,—и разстался съ нею съ сердцемъ, отравленнымъ подозрѣніями и ревностью. Я былъ ревнивъ до крайности; она была до крайности вѣтрена. Нѣсколько уже разъ случалось мнѣ быть въ размолвкѣ съ нею и всегда оставаться виноватымъ; но теперь я имѣлъ ясное доказательство ея измѣны. Теперь я самъ видѣлъ, какъ она пожала руку молодому (предпотопному) франту, Саабарабу. — Возможно ли, думалъ я, чтобъ столько коварства, вѣроломства, таилось въ юной и неопытной дѣвушкѣ, и еще подъ такою обворожительною оболочкою красоты, невинности, нѣжности?… Она такъ недавно клялась мнѣ, что кромѣ меня никого въ свѣтѣ любить не можетъ; что безъ меня скучаетъ, чувствуетъ себя несчастною; что мое присутствіе для нея благополучіе, мое прикосновеніе—жизнь!… Но, можетъ-статься, я ошибаюсь: можетъ-быть, я не то видѣлъ, и она вѣрна мнѣ по-прежнему?… Въ самомъ дѣлѣ, я не думаю, чтобы она могла любить кого-нибудь другаго, особенно такого вертопраха, каковъ Саабарабъ.... Впрочемъ, онъ красавецъ, знатенъ и наглъ: многія женщины отъ него безъ памяти.... Да и что̀ значила эта рука въ его рукѣ?.. Откуда такая холодность въ обращеніи со мною?… Она даже не спросила меня, когда мы опять увидимся!… Я приведу все это въ ясность. И если удостовѣрюсь, что она дѣйствительно презираетъ мою любовь, то клянусь солнцемъ и луною…! — Тутъ мои разсужденія были вдругъ остановлены: я упалъ на мостовую, разбилъ себѣ лобъ, и былъ оглушенъ пронзительномъ визгомъ придавленнаго мною человѣка, который кричалъ мнѣ въ самое ухо:—«Ай!… ай!… Шабахубосааръ!… сумасшедшій!… что̀ ты дѣлаешь?… ты меня убилъ!… ты меня душишь!… Господа!… пособите!…»
«Я вскочилъ на ноги, весь въ пыли и изумленіи среди громкаго смѣха прохожихъ и плоскихъ замѣчаній моихъ пріятелей, и тогда только примѣтилъ, что, обуреваемый страстью, я такъ быстро мчался по набережной, что затопталъ главнаго хухурунскаго астронома, горбатаго Шимшика, бывшаго нѣкогда моимъ учителемъ. Шимшикъ хотѣлъ воспользоваться появленіемъ кометы на небѣ, чтобъ на землѣ обратить общее вниманіе на себя. Ставъ важно посреди гульбища, онъ вытянулъ шею, и не сводилъ тусклыхъ глазъ своихъ съ кометы, въ томъ упованіи, что гуляющіе узнаютъ по его лицу отношенія его по должности къ этому свѣтилу; но въ это время неосторожно былъ опрокинутъ мною на мостовую.
«Прежде всего, я пособилъ почтенному астроному привстать съ земли. Мы уже были окружены толпою ротозѣевъ. Тогда, какъ онъ чистилъ и приводилъ въ порядокъ свою бороду, я поправилъ на немъ платье, и подалъ ему свалившійся съ головы его остроконечный колпакъ, извиняясь передъ нимъ въ моей опрометчивости. Но старикъ былъ чрезвычайно раздраженъ моимъ поступкомъ, и обременялъ меня упреками, что я не умѣю уважать его сѣдинъ и глубокихъ познаній; что онъ давно предсказалъ появленіе этой кометы, и что я, опрокинувъ его во время астрономическихъ его наблюденій, разбилъ въ дребезги прекрасную систему, которую создавалъ онъ о теченіи, свойствѣ и пользѣ кометъ. Я безмолвно выслушалъ его выговоры, ибо зналъ, что это громкое негодованіе имѣло болѣе предметомъ дать знать народу, что онъ астрономъ и важное лицо въ этомъ случаѣ, чѣмъ огорчить или унизить меня передъ посторонними. Веселость зрителей, возбужденная его приключеніемъ, вдругъ превратилась въ любопытство, какъ скоро узнали они, что этотъ горбатый человѣкъ можетъ растолковать имъ значеніе появившейся на небѣ метлы. Они осыпали его вопросами, и онъ, въ своихъ отвѣтахъ, умѣлъ сообщить себѣ столько важности, что многіе подумали, будто онъ въ самомъ дѣлѣ управляетъ кометами и можетъ разразить любое свѣтило надъ головою всякаго, кто не станетъ оказывать должнаго почтенія ему и его наукѣ.
«Я зналъ наклонность нашего мудреца къ шарлатанству, и, при первой возможности, утащилъ его оттуда, хотя онъ неохотно оставлялъ поприще своего торжества. Когда мы очутились съ-глазу-на-глазъ, я сказалъ ему:
— Любезный Шимшикъ, вы крѣпко настращали народъ этою кометою.
— Нужды нѣтъ! отвѣчалъ онъ равнодушно: это возбуждаетъ въ невѣждахъ уваженіе къ наукамъ и ученымъ.
— Но вы сами мнѣ говорили....
— Я всегда говорилъ вамъ, что придетъ комета. Я предсказывалъ это лѣтъ двадцать тому назадъ.
— Но вы говорили также, что кометъ нечего бояться; что эти свѣтила не имѣютъ никакой связи ни съ землею, ни съ судьбами ея жителей.
— Да, я говорилъ это; но теперь я сочиняю другую, совсѣмъ новую систему міра, въ которой хочу дать кометамъ занятіе нѣсколько важнѣе прежняго. Я имѣю убѣдительныя къ тому причины, которыя объясню тебѣ послѣ. Но ты, любезный Шабахубосааръ! ты рыскаешь по гульбищамъ, какъ шальной палеотеріонъ. Ты чуть не задавилъ твоего стараго учителя, внезапно обрушившись на него всѣмъ тѣломъ. Я уже думалъ, что комета упала съ неба прямо на меня.
— Простите, почтенный Шимшикъ; я былъ разсѣянъ, почти не свой....
— Я знаю причину твоей разсѣянности. Ты все еще возишься съ своею Саяною. Вѣрно, она тебѣ измѣнила?
— Отнюдь не то. Я люблю ее, обожаю; она достойна моей любви, хотя, кажется, немножко.... вѣтрена.
— Вѣдь я тебѣ предсказывалъ это, восемь мѣсяцевъ тому назадъ? Ты не хотѣлъ вѣрить!
— Она.... она кокетка.
— Я предсказалъ это, когда она еще была малюткою. Мои предсказанія всегда сбываются. И эта комета....
— Я признаюсь вамъ, что я въ отчаяніи....
— Понапрасну, другъ мой, Шабахубосааръ! Что̀ же тутъ необыкновеннаго?… Всѣ наши женщины ужасныя кокетки.»
— Постойте, баронъ; одно слово! вскричалъ опять мой пріятель Шпурцманнъ. Я думаю, вы не такъ переводите.
— Съ чего же вы это взяли? возразилъ я.
— Вы уже во второй разъ упоминаете о кокеткахъ, сказалъ онъ. Я не думаю, чтобъ кокетки были извѣстны еще до потопа.... Тогда водились мамонты, мегалосауры, плезіосауры, палеотеріоны и разные драконы и гидры; но кокетки, это произведенія новѣйшихъ временъ.
— Извините, любезный докторъ, отвѣчалъ я Шпурцманну. Вотъ іероглифъ, лисица безъ сердца: это по грамматикѣ Шампольона-Младшаго, должно означать кокетку. Я, кажется, знаю языкъ іероглифическій, и перевожу грамматически.
— Можетъ-статься! примолвилъ онъ: однакожъ ни Кювье, ни Шейхцеръ, ни Гомъ, ни Букландъ, ни Броньяръ, ни Гумбольтъ, не говорятъ ни слова объ окаменѣлыхъ кокеткахъ, и остава древней кокетки нѣтъ ни въ парижскомъ Музеумѣ, ни въ петербургской Кунсткамерѣ.
— Это ужъ не мое дѣло! сказалъ я. Я перевожу такъ, какъ здѣсь написано. Извольте писать.
«Всѣ наши женщины ужасныя кокетки…»
— Постойте, баронъ! прервалъ еще разъ докторъ. Воля ваша, а здѣсь необходимо, къ слову «женщины» прибавить предпотопныя или ископаемыя. Боюсь, что нынѣшнія дамы станутъ обижаться нашимъ переводомъ, и сама цензура не пропуститъ этого мѣста, когда мы захотимъ его напечатать. Позвольте поставить это поясненіе въ скобкахъ.
— Хорошо, хорошо! отвѣчалъ я. Пишите, какъ вамъ угодно, только мнѣ не мѣшайте.
— Ужъ болѣе не скажу ни слова.
— Помните же, что это говоритъ астрономъ своему воспитаннику, Шабахубосаару.
«Всѣ наши (предпотопныя или ископаемыя) женщины ужасныя кокетки. Это естественное слѣдствіе той неограниченной свободы, которою онѣ у насъ пользуются. Многіе наши мудрецы утверждаютъ, что безъ этого наши общества никогда не достигли бы той степени образованности и просвѣщенія, на которой они теперь находятся; но я никакъ не согласенъ съ ихъ мнѣніемъ. Просвѣщеннымъ можно сдѣлаться и заперши свою жену замкомъ въ спальнѣ—даже еще скорѣе; а что̀ касается до высокой образованности, то спрашиваю: что такое называемъ мы этимъ именемъ?—утонченный развратъ, и только!—развратъ, приведенный въ систему, подчиненный извѣстнымъ правиламъ, предсѣдательскія кресла котораго уступили мы женщинамъ. Зато онѣ ужъ управляютъ имъ совершенно въ свою пользу, распространяя свою власть и стѣсняя наши права всякій день болѣе и болѣе. Могущество ихъ надъ обществомъ дошло въ наше время до своей высочайшей точки: онѣ завладѣли всѣмъ, нравами, разговорами, дѣлами, и насъ не хотятъ болѣе имѣть своими мужьями, а только любовниками и невольниками. При такомъ порядкѣ вещей, общества неминуемо должны погибнуть.
— Вы, почтенный астрономъ, принадлежите, какъ вижу, къ партіи супружескаго абсолютизма.
— Я принадлежу къ партіи людей благонамѣренныхъ и не люблю революцій въ спальняхъ, какія теперь происходятъ во многихъ государствахъ. Прежде, этого не было. Пагубное ученіе о допущеніи женщинъ къ участію въ дѣлахъ, о верховной ихъ власти надъ обществомъ, появилось только въ наше время, и онѣ, при помощи молодыхъ повѣсъ, совершенно насъ поработили. У насъ, въ Барабіи, это еще хуже, чѣмъ въ другихъ мѣстахъ. Наконецъ и правительства убѣдились, что съ подобными началами, общества существовать не могутъ, и повсюду принимаются мѣры къ прекращенію этихъ нравственныхъ бунтовъ. Посмотрите, какія благоразумныя мѣры приняты въ Гаррѣ, Шандарухіи и Хаахабурѣ, для обузданія гидры женскаго своенравія! Говорятъ, что въ Бамбуріи власть мужа уже совершенно возстановлена, хотя въ нашихъ гостиныхъ утверждаютъ, что въ тамошнихъ супружествахъ еще происходятъ смятенія и драки. Но и мы приближаемся къ важному общественному перелому: надѣюсь, что владычество юбокъ скоро кончится въ нашей святой Барабіи. Знаешь ли, Шабахубосааръ, настоящую цѣль нашего похода противъ Негровъ Шахъ-шухъ (Новой Земли)?
— Нѣтъ, не знаю.
— Такъ я тебѣ скажу. Это большая тайна; но я узналъ ее черезъ моего пріятеля, великаго жреца Солнца, который давно уговариваетъ царя принять дѣйствительныя мѣры къ ограниченію чрезмѣрной свободы женскаго пола. Мы предприняли эту войну единственно для этой цѣли. Все обдумано, предусмотрѣно, какъ нельзя лучше. Мы надѣемся поработить полмилліона араповъ и составить изъ нихъ грозную армію евнуховъ. Они будутъ приведены сюда въ видѣ военноплѣнныхъ и распредѣлены по домамъ, подъ предлогомъ квартиры, по одному человѣку на всякое супружество. При помощи ихъ, въ назначенный день, мы схватимъ нашихъ женъ, запремъ ихъ въ спальняхъ, и приставимъ къ дверямъ надежныхъ стражей. Тогда и я съ великимъ жрецомъ, хоть старики, имѣемъ въ виду жениться на молодыхъ дѣвушкахъ, и будемъ вкушать настоящее супружеское счастіе. Но заклинаю тебя, не говори о томъ никому въ свѣтѣ, ибо испортишь все дѣло. Ежели мы этого не сдѣлаемъ, то—увидишь!—не только съ нами, но и со всѣмъ родомъ человѣческимъ, и съ цѣлою нашею планетою, можетъ случиться, изъ-за женщинъ, величайшее бѣдствіе!…
— Вы шутите, любезный Шимшикъ?
— Не шучу, братецъ. Я убѣжденъ въ этомъ: женщины насъ погубятъ. Но мы предупредимъ несчастіе: скоро будетъ конецъ ихъ самовластію надъ нравами. Совѣтую и тебѣ, Шабахубосааръ, отложить свою женитьбу до благополучнаго окончанія войны съ неграми.
«Я смѣялся до слезъ, слушая разсужденія главнаго астронома, и, для большей потѣхи, нарочно подстрекалъ его возраженіями. Какъ ни странны были его мнѣнія, какъ ни забавны свѣдѣнія, сообщенныя ему по секрету, но они, по-несчастію, были не безъ основанія. Съ нѣкотораго времени всѣ почти народы были поражены предчувствіемъ какого-то ужаснаго бѣдствія; на землѣ провозглашались самыя мрачныя пророчества. Родъ человѣческій, казалось, предвидѣлъ ожидающее его наказаніе за повсемѣстный развратъ нравовъ; и какъ сильнѣйшіе всегда сваливаютъ вину на слабыхъ, то все зло было естественно приписано людьми женскому ихъ полу. Повсюду принимались мѣры противъ неограниченной свободы женщинъ, хотя мужчины не вездѣ оставались побѣдителями. Это было время гоненія на юбки: всѣ супружества въ разбранкѣ; въ обществахъ господствовалъ хаосъ.
Шимшикъ разстался со мною очень поздно. Его причуды нѣсколько разсѣяли мою грусть. Какъ я былъ сердитъ на Саяну, то озлобленіе стараго астронома противъ прекраснаго пола отчасти заразило и мое сердце, и, ложась спать, я даже сотворилъ молитву къ Лунѣ объ успѣхѣ нашего оружія противъ негровъ.
На другой день я засталъ городъ въ тревогѣ. Всѣ толковали о кометѣ, Шимшикѣ, его колпакѣ и его предсказаніяхъ. Итакъ, маленькое небесное тѣло и маленькій неуклюжій педантъ, о которыхъ прежде никто и не думалъ, теперь сдѣлались предметомъ общаго вниманія! И все это потому, что я этого педанта сшибъ съ ногъ на мостовой!!… О люди! о умы!…
Я побѣжалъ къ своей любезной съ твердымъ намѣреніемъ въ душѣ наказать ее за вчерашнюю вѣтренность самымъ холоднымъ съ нею обращеніемъ. Сначала мы даже не смотрѣли другъ на друга. Я завелъ разговоръ о кометѣ. Она обнаружила нетерпѣніе. Я сталъ разсказывать о моемъ приключеніи съ Шимшикомъ, и продолжалъ казаться равнодушнымъ. Она начала сердиться. Я показалъ видъ, будто этого не примѣчаю. Она бросилась мнѣ на шею, и сказала, что меня обожаетъ. Ахъ, коварная!… Но таковы были всѣ наши (ископаемыя[6] женщины: слава Солнцу и Лунѣ, что онѣ потонули!…
Я былъ обезоруженъ, и даже самъ просилъ прощенія. Наступили объясненія, слезы, клятвы; оказалось, что вчера я не то видѣлъ; что у меня долженъ быть странный порокъ въ глазахъ; и полная амнистія за прошедшее была объявлена съ обѣихъ сторонъ. Я былъ въ восторгѣ и рѣшился принудить ея родителей и мою мать къ скорѣйшему окончанію дѣла, тѣмъ болѣе, что женитьба во всякомъ случаѣ почиталась у насъ (т. е. до потопа[7] вѣрнѣйшимъ средствомъ къ прекращенію любовныхъ терзаній.
Хотя бракъ мой съ прекрасною Саяной давно уже былъ условленъ нашими родителями, но приведеніе его въ дѣйствіе съ нѣкотораго времени встрѣчало разныя препятствія. Отецъ моей любезной занималъ при дворѣ значительное мѣсто: онъ былъ отчаянный церемоніймейстеръ, и гордился тѣмъ, что ни одинъ изъ царедворцевъ не умѣлъ поклониться ниже его. Онъ непремѣнно требовалъ, чтобъ я напередъ какъ-нибудь втерся въ дворцовую переднюю и подвергнулъ себя испытанію, отвѣсивъ въ его присутствіи поклонъ хоть намѣстнику государства, когда тотъ будетъ проходить съ бумагами: опытный церемоніймейстеръ хотѣлъ заключить, по углу наклоненія моей спины къ полу передней при первомъ моемъ поклонѣ, далеко ли пойдетъ зять его на поприщѣ почестей. Съ другой стороны, моя мать была весьма недовольна будущею моею тещею: послѣдняя считала себя не только знаменитѣе родомъ, но и моложе ея, тогда какъ матушка знала съ достовѣрностью, что моя теща была старѣе ея шестьюдесятью годами: ей тогда было только двѣсти-пятьдесятъ-пять лѣтъ, а той уже за триста!… Онѣ часто отпускали другъ на друга презлыя остроты, хотя, въ обществахъ, казались душевными пріятельницами. Матушка не совѣтовала мнѣ спѣшить свадьбою, подъ предлогомъ, что, по дошедшимъ до нея свѣдѣніямъ, дѣла родителей Саяны находились въ большомъ разстройствѣ. Мать моей невѣсты желала выдать ее за меня замужъ, но болѣе была занята собственными своими удовольствіями, чѣмъ судьбою дочери. Но главною преградою къ скорому совершенію брака былъ мой дядя, Шашабаахъ. Онъ строилъ себѣ великолѣпный домъ, съ нѣсколькими сотнями огромныхъ колоннъ, и, по своему богатству, былъ чрезвычайно уважаемъ какъ отцомъ, такъ и матерью Саяны. Любя меня, какъ роднаго сына, онъ объявилъ, что никто, кромѣ его, не имѣетъ права пещись о моемъ домашнемъ счастіи, и рѣшилъ своею властью, что нельзя и думать о моей свадьбѣ, пока не отдѣлаетъ онъ своей большой залы и не развѣситъ своихъ картинъ, ибо теперь у него негдѣ дать балъ на такой торжественный случай. Судя по упрямству дяди Шашабааха и по раболѣпному благоговѣнію нашихъ родныхъ передъ его причудами, это препятствіе болѣе всѣхъ прочихъ казалось непреодолимымъ. Я не зналъ, что̀ дѣлать. Я былъ влюбленъ и ревнивъ. Саяна меня обожала; но, пока дядя развѣсилъ бы свои картины, самая добродѣтельная любовница успѣла бы разъ десять измѣнить своему другу. Положеніе мое было самое затруднительное: я призналъ необходимымъ выйти изъ него, во что̀ бы то ни стало.
Я побѣжалъ къ матушкѣ, чтобъ понудить ее къ рѣшенію моей судьбы, и поссорился съ нею ужасно. Потомъ пошелъ къ отцу Саяны: тотъ, вмѣсто отвѣта, прочиталъ мнѣ сочиненную имъ программу церемоніяла для приближающагося при дворѣ праздника, и отослалъ меня къ своей женѣ. Будущая моя теща, бывъ наканунѣ оставлена своимъ любовникомъ, встрѣтила меня грозною выходкою противъ нашего пола, доказывая, что всѣ мужчины негодяи и не сто̀ютъ того, чтобы женщины ихъ любили. Я обратился къ дядѣ Шашабааху, но и тутъ не могъ добиться толку: онъ заставилъ меня цѣлый день укладывать съ нимъ антики въ новой великолѣпной его библіотекѣ; на всѣ мои отзывы о Саянѣ, о любви, о необходимости положить конецъ моимъ мученіямъ, отвѣчалъ длинными разсужденіями объ искусствѣ обжигать горшки у древнихъ, и прогналъ меня отъ себя палкою, когда я, потерявъ терпѣніе и присутствіе духа, уронилъ изъ рукъ на землю и разбилъ въ куски большой фаянсовый горшокъ особеннаго вида, древность котораго, по его догадкамъ, восходила до двѣсти-пятнадцатаго года отъ сотворенія свѣта. Я плакалъ, проклиналъ холодный эгоизмъ стариковъ, не постигающихъ пылкости юнаго сердца; но не унывалъ. Послѣ многократныхъ просьбъ, отсрочекъ, споровъ и огорченій, наконецъ успѣлъ я довести родныхъ до согласія; но, когда они сбирались объявить намъ его въ торжественномъ засѣданіи за званымъ обѣдомъ, я вдругъ разсорился съ Саяною за то, что она слишкомъ сладко улыбалась одному молодому человѣку. Все рушилось; я опять былъ повергнутъ въ отчаяніе.
Я поклялся никогда не возвращаться къ коварной, и цѣлыхъ трое сутокъ свято сдержалъ свой обѣтъ. Чтобъ никто не мѣшалъ мнѣ сердиться, я ходилъ гулять въ мѣстахъ уединенныхъ, гдѣ не было ни живой души, гдѣ даже не было измѣнницъ. Однажды, ночь застигла меня въ такой прогулкѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что размолвка съ любезною есть удобнѣйшее время для астрономическихъ наблюденій, и самая астрономія была, какъ извѣстно, изобрѣтена въ IV вѣкѣ отъ сотворенія свѣта однимъ великимъ мудрецомъ, подравшимся ввечеру съ женою и прогнаннымъ ею изъ спальни. Съ досады, я сталъ считать звѣзды на небѣ, и увидѣлъ, что комета, которую, хлопоча о своей женитьбѣ, совсѣмъ выпустилъ изъ виду, съ-тѣхъ-поръ необыкновенно увеличилась въ своемъ объемѣ. Голова ея уже не уступала величиною лунѣ, а хвостъ, блѣдно-желтаго цвѣта, разбитый на двѣ полосы, закрывалъ собою огромную часть небеснаго свода. Я удивился, какимъ образомъ такая перемѣна въ наружномъ ея видѣ ускользнула отъ моего вѣдома и вниманія. Пораженный странностью зрѣлища и наскучивъ одиночествомъ, я пошелъ къ пріятелю Шимшику потолковать объ этомъ. Его не было дома; но мнѣ сказали, что онъ на обсерваторіи, и я побѣжалъ туда. Астрономъ былъ въ одной рубахѣ, безъ колпака и безъ чулокъ, и стоялъ прикованный правымъ глазомъ къ астролябіи, завязавъ лѣвый свой глазъ скинутымъ съ себя отъ жары исподнимъ платьемъ. Онъ подалъ мнѣ знакъ рукою, чтобъ я не прерывалъ его занятія. Я простоялъ подлѣ него нѣсколько минутъ въ безмолвіи.
— Чѣмъ вы такъ заняты? спросилъ я, когда онъ кончилъ свое дѣло и выпрямился передо мною, держась руками за спину.
— Я дѣлалъ наблюденія надъ хвостомъ кометы, отвѣчалъ онъ съ важностью. Знаете ли вы его величину?
— Буду знать, когда вы мнѣ скажете.
— Онъ простирается на 45 милліоновъ миль: это болѣе чѣмъ дважды разстояніе земли отъ солнца.
— Но объясните мнѣ, почтеннѣйшій Шимшикъ, какъ это сдѣлалось, что онъ такъ скоро увеличился. Помните ли, какъ онъ казался малымъ въ тотъ вечеръ, когда я опрокинулъ васъ на набережной?
— Гдѣ же вы бывали, что не знаете, какъ и когда онъ увеличился? Вы все заняты своею вздорною любовію, и не видите, не слышите того, что̀ происходитъ вокругъ васъ. Полно, любезнѣйшій!… при такомъ ослѣпленіи, вы и того не примѣтите, какъ ваша любезная поставитъ вамъ на лбу комету съ двумя хвостами длиннѣе этихъ.
— Оставьте ее въ покоѣ, г. астрономъ. Лучше будемъ говорить о томъ, что̀ у насъ передъ глазами.
— Съ удовольствіемъ. Вотъ, изволите видѣть: тогда какъ вы не сводили глазъ съ розоваго личика Саяны, эта комета совсѣмъ перемѣнила свой видъ. Прежде она казалась маленькою, блѣдно-голубаго цвѣта; теперь, по мѣрѣ приближенія къ солнцу, со дня на день представляется значительнѣе и сдѣлалась желтою съ темными пятнами. Я измѣрилъ ея ядро и атмосферу: первое, по-видимому, довольно плотное, имѣетъ въ поперечникѣ только 189 миль; но ея атмосфера простирается на 7,000 миль и образуетъ изъ нея тѣло втрое больше земли. Она движется очень быстро, пролетая въ часъ слишкомъ 50,000 миль. Судя по этому и по ея направленію, недѣли черезъ три она будетъ находиться только въ 200,000 миляхъ отъ земли. Но всѣ эти подробности давно извѣстны изъ моего послѣдняго сочиненія.
— Я въ первый разъ объ нихъ слышу, сказалъ я.
— И не удивительно! воскликнулъ мудрецъ. Куда вамъ и думать о тѣлахъ небесныхъ, завязши по шею въ такомъ бѣломъ земномъ тѣльцѣ! Когда я былъ молодъ, я тоже охотнѣе волочился за красотками, чѣмъ за хвостомъ кометы. Но вы, вѣрно, и того не знаете, что постепенное увеличеніе этой кометы поразило здѣшнихъ жителей ужаснымъ страхомъ?…
— Я не боюсь кометъ, и на чужой страхъ не обращалъ вниманія.
— Что царскій астрономъ, Бурубухъ, мой соперникъ и врагъ, для успокоенія встревоженныхъ умовъ, издалъ преглупое сочиненіе, на которое я буду отвѣчать?…
— Все это для меня новость.
— Да!… онъ издалъ сочиненіе, которое удовлетворило многихъ, особенно такихъ дураковъ и трусовъ, какъ онъ самъ. Но я обнаружу его невѣжество; я докажу ему, что онъ, просиживая по цѣлымъ утрамъ въ царской кухнѣ, въ состояніи понимать только теорію обращенія жаркаго на своей оси, а не обращеніе небесныхъ свѣтилъ. Онъ утверждаетъ, что эта комета, хотя и подойдетъ довольно-близко къ землѣ, но не причинитъ ей никакого вреда; что вступивъ въ кругъ дѣйствія притягательной ея силы, если ее хорошенько попросятъ, она можетъ сдѣлаться ея спутникомъ, и мы будемъ имѣть двѣ луны, вмѣсто одной: не то она пролетитъ мимо, и опять изчезнетъ; что наконецъ, нѣтъ причины опасаться столкновенія ея съ земнымъ шаромъ, ни того, чтобъ она разбила его въ дребезги, какъ старый горшокъ, потому-что она жидка, какъ кисель, состоитъ изъ грязи и паровъ, и прочая, и прочая. Можете ли вы представить себѣ подобный глупости?…
— Но вы сами прежде были того мнѣнія, и, когда я учился у васъ астрономіи....
— Конечно!… Прежде оно въ самомъ дѣлѣ такъ было, и мой соперникъ такъ думаетъ объ этомъ по-сю-пору; но теперь я перемѣнилъ свой образъ мыслей. Я же не могу быть согласнымъ въ мнѣніяхъ съ такимъ невѣждою, какъ Бурубухъ? Вы сами понимаете, что это было бы слишкомъ для меня унизительно. Поэтому, я сочиняю новую теорію мірозданія и, при помощи солнца и луны, употреблю ее для уничтоженія его. По моей теоріи, кометы играли важную роль въ образованіи солнцъ и планетъ. Знаете ли, любезный Шабахубосааръ, что было время, когда кометы валились на землю, какъ гнилыя яблоки съ яблони?
— Въ то время, я думаю, опасно было даже ходить по улицамъ, сказалъ я съ улыбкою. Я ни за что не согласился бы жить въ такомъ вѣкѣ, когда, вынимая носовой платокъ изъ кармана, вдругъ можно было выронить изъ него на мостовую комету, мимоходомъ упавшую туда съ неба.
— Вы шутите! возразилъ астрономъ: однакожъ это правда. И доказательство тому, что кометы не разъ падали на землю, имѣете вы въ этихъ высокихъ хребтахъ горъ, грозно торчащихъ на шару нашей планеты и загромождающихъ ея поверхность. Все это обрушившіяся кометы, тѣла, прилипшія къ землѣ, помятыя и переломленныя въ своемъ паденіи. Довольно взглянуть на устройство каменныхъ горъ, на безпорядокъ ихъ слоевъ, чтобъ убѣдиться въ этой истинѣ. Иначе поверхность нашей планеты была бы совершенно гладка: нельзя даже предположить, чтобъ природа, образуя какой-нибудь шаръ, первоначально не произвела его совсѣмъ круглымъ и ровнымъ, и нарочно портила свое дѣло выпуклостями, шероховатостями....
— Поэтому, любезный мой Шимшикъ, воскликнулъ я, смѣясь громко: и ваша голова первоначально, въ дѣтскихъ лѣтахъ, была совершенно круглымъ и гладкимъ шаромъ, носъ же, торчащій на ней, есть вѣроятно постороннее тѣло, родъ кометы, случайно на нее упавшей....
— Милостивый государь! вскричалъ разгнѣванный астрономъ: развѣ вы пришли сюда издѣваться надо мною? Подите, шутите, съ кѣмъ вамъ угодно. Я не люблю шутокъ надъ тѣмъ, что̀ относится къ кругу наукъ точныхъ.
Я извинялся въ моей непочтительной веселости, однако жъ не переставалъ смѣяться. Его ученіе казалось мнѣ столь забавнымъ, что, даже разставшись съ нимъ, я думалъ болѣе объ его носѣ, чѣмъ о вѣроломной Саянѣ. Проснувшись на слѣдующее утро, прежде всего вспомнилъ я объ его теоріи: я опять сталъ смѣяться, смѣялся отъ чистаго сердца, и кончилъ мыслію, что она въ состояніи даже излечить меня отъ моей несчастной любви. Но въ ту минуту отдали мнѣ записку отъ.... Кровь во мнѣ закипѣла: я увидѣлъ почеркъ моей мучительницы. Она упрекала меня въ непостоянствѣ, въ жестокости!… увѣряла, что она меня любитъ, что она умретъ, ежели я не отдамъ справедливости чистой, пламенной любви ея!… Всѣ мои обѣты и теоріи Шимшика были въ одно мгновеніе ока, подобно опрокинутой, по его ученію, кометѣ, смяты, переломаны, перепутаны въ своихъ слояхъ и свалены въ безобразную груду. Она права!… я виноватъ, я непостояненъ!… Она такъ великодушна, что прощаетъ меня за мою вѣтренность, мое жестокосердіе!… Черезъ полчаса я уже былъ у ногъ добродѣтельной Саяны и, спустя еще минуту, въ ея объятіяхъ.
Я опять былъ счастливъ, и съ новымъ усердіемъ началъ хлопотать о своемъ дѣлѣ. Надобно было снова сблизить и согласить родныхъ, разгнѣванныхъ на меня и, при сей вѣрной оказіи, перессорившихся между собою; вынести ихъ упреки и выговоры, склонить матушку, выслушать всѣ разсужденія дяди Шашабааха и польстить тещѣ, которая столь же пламенно желала освободиться отъ присутствія дочери въ домѣ, сколько и надоѣсть ея свекрови и получить меня своими капризами. Прибавьте къ тому приготовленія къ свадьбѣ, совѣты старушекъ, опасенія ревнивой любви, мою нетерпѣливость, легкомысленность Саяны и тучи сплетней, разразившихся надъ моею головою, какъ скоро моя женитьба сдѣлалась извѣстною въ городѣ—и вы будете имѣть понятіе объ ужасахъ пути, по которому долженъ я былъ пробираться къ домашнему счастію.
Этотъ адъ продолжался двѣ недѣли. Къ довершенію моихъ страданій, событія сердца безпрестанно сплетались у меня съ хвостомъ кометы. Я долженъ былъ, въ одно и то же время, отвѣчать на скучные комплименты знакомцевъ, ссориться съ невѣстою за всякій пущенный мимо меня взглядъ, за всякую зароненную въ чужое сердце улыбку, и разсуждать со всѣми о небесной метлѣ, которая, безпрестанными своими измѣненіями, ежедневно подавала поводъ къ новымъ толкамъ. И когда уже гости созваны были на свадьбу, тотъ же хвостъ еще преградилъ мнѣ путь въ капище Духа Супружеской Вѣрности, съ нетерпѣніемъ ожидавшаго нашей присяги. Мой Шимшикъ, не довольствуясь изданіемъ въ свѣтъ сочиненія, предсказывающаго паденіе кометы на землю, еще уговорилъ своего пріятеля, великаго жреца Солнца, воспользоваться, съ нимъ пополамъ, произведенною въ народѣ тревогою; и, въ самый день моей свадьбы, глашатаи извѣстили жителей столицы, что, для отвращенія угрожающаго бѣдствія, колоссальный истуканъ небеснаго Рака будетъ вынесенъ изъ храма на площадь, и что, по совершеніи жертвоприношенія, самъ великій жрецъ будетъ заклинать его всенародно, чтобы онъ, священными своими клещами, поймалъ комету за хвостъ и удержалъ ее отъ паденія. Расчетъ былъ весьма основателенъ; потому-что, если комета пролетитъ мимо, это будетъ приписано народомъ святости великаго жреца; если же обрушится, то Шимшикъ пріобрѣтетъ славу перваго астронома въ мірѣ. Я смѣялся въ душѣ надъ шарлатанствомъ того и другаго; но мой тесть, церемоніймейстеръ, узнавъ о затѣваемомъ празднествѣ, совершенно потерялъ умъ. Онъ забылъ обо мнѣ и своей дочери, и побѣжалъ къ великому жрецу обдумывать вмѣстѣ съ нимъ планъ церемоніяла. Моя свадьба была отложена до окончанія торжественнаго молебствія. Какое мученіе, жениться на дочери церемоніймейстера во время появленія кометы!…
Наконецъ молебствіе благополучно совершилось, великій жрецъ исполнилъ свое дѣло, не улыбнувшись ни одного разу; умы нѣсколько поуспокоились и наступилъ день моей свадьбы, день незабвенный во всѣхъ отношеніяхъ. Мой домъ, одинъ изъ прекраснѣйшихъ въ Хухурунѣ, былъ убранъ и освѣщенъ великолѣпно. Толпы гостей наполняли палаты. Саяна, въ нарядномъ платьѣ, казалась царицею своего пола, и я, читая удивленіе во всѣхъ обращенныхъ на нее взорахъ, чувствовалъ себя превыше человѣка. Я обладалъ ею!… она теперь принадлежала мнѣ одному!… Ничто не могло сравниться съ моимъ блаженствомъ.
Однако жъ и этотъ вечеръ, вечеръ счастія и восторга, не прошелъ для меня безъ нѣкоторыхъ непріятныхъ впечатлѣній. Саяна, сіяющая красотою и любовію, почти не оставляла моей руки: она часто пожимала ее съ чувствомъ, и всякое пожатіе отражалось въ моемъ сердцѣ небесною сладостью. Но въ глазахъ ея, въ ея улыбкѣ, по-временамъ примѣчалъ я тоску, досаду: она, очевидно, была опечалена тѣмъ, что брачный обрядъ положилъ преграду между ею и ея безчисленными обожателями; что для одного мужчины отказалась она добровольно отъ владычества надъ тысячею раболѣпныхъ прислужниковъ. Эта мысль приводила меня въ бѣшенство. Изъ приличія, старался я быть веселымъ и любезнымъ, даже съ прежними моими соперниками; но украдкою жалилъ острыми, ревнивыми взглядами вертѣвшихся около насъ франтовъ, и, въ лучи моихъ зѣницъ, желалъ бы пролить ядъ птеродактила, чтобъ въ одно мгновеніе ока поразить смертью всѣхъ враговъ моего спокойствія, чтобъ истребить весь мужской родъ, и одному остаться мужчиною на свѣтѣ, въ которомъ живетъ Саяна....
Ночь была ясна и тиха. Послѣ ужина, многіе изъ гостей вышли на террасу подышать свѣжимъ воздухомъ. Шимшикъ, забытый всѣми въ покояхъ, выскочилъ изъ угла, и стремглавъ побѣжалъ за ними. Саяна предложила мнѣ послѣдовать за нимъ, чтобъ позабавиться его разсужденіями. Наши взоры устремились на комету. До-тѣхъ-поръ была она предметомъ страха только для суевѣрной черни; люди порядочные—у насъ почиталось хорошимъ тономъ ни во что̀ не вѣрить, для различія съ чернію—люди порядочные, напротивъ, тѣшились ею, какъ дѣти, гоняющія по воздуху красивый мыльный пузырь. Для насъ, комета, ея хвостъ, споры астрономовъ и мой пріятель Шимшикъ, представляли только источникъ остротъ, шутокъ и любезнаго злословія; но въ тотъ вечеръ она ужаснула и насъ. Съ вчерашней ночи величина ея почти утроилась; ея наружность заключала въ себѣ что-то зловѣщее, невольно заставлявшее трепетать. Мы увидѣли огромный, непрозрачный, сжатый съ обѣихъ сторонъ шаръ, темно-серебристаго цвѣту, уподоблявшійся круглому озеру посреди небеснаго свода. Этотъ яйцеобразный шаръ составлялъ какъ-бы ядро кометы, и во многихъ мѣстахъ былъ покрытъ большими черными и сѣрыми пятнами. Края его, очерченные весьма слабо, исчезали въ туманной, грязной оболочкѣ, просвѣтлявшейся по мѣрѣ удаленія отъ плотной массы шара, и наконецъ сливавшейся съ чистою, прозрачною атмосферою кометы, озаренною прекраснымъ багровымъ свѣтомъ и простиравшеюся вокругъ ядра на весьма значительное разстояніе: сквозь нее видно даже было мерцаніе звѣздъ. Но и въ этой прозрачной атмосферѣ, составленной повидимому изъ воздухообразной жидкости, мелькали въ разныхъ мѣстахъ темныя пятна, похожія на облака, и вѣроятно происходившія отъ сгущенія газовъ. Хвостъ свѣтила представлялъ видъ еще грознѣйшій: онъ уже не находился, какъ прежде, на сторонѣ его, обращенной къ востоку, но очевидно направленъ былъ къ землѣ, и мы, казалось, смотрѣли на комету въ конецъ ея хвоста, какъ въ трубу; ибо ядро и багровая атмосфера помѣщались въ его центрѣ, и лучи его, подобно солнечнымъ, осѣняли ихъ со всѣхъ сторонъ. За всѣмъ тѣмъ, можно было примѣтить, что онъ еще виситъ косвенно къ землѣ: восточные его лучи были гораздо длиннѣе западныхъ. Эта часть хвоста, какъ болѣе обращенная къ недавно закатившемуся солнцу, пылала тоже багровымъ цвѣтомъ, похожимъ на цвѣтъ крови, который постепенно блѣднѣлъ на сѣверныхъ и южныхъ лучахъ круга, и въ восточной его части переходилъ въ желтый цвѣтъ, съ зелеными и бѣлыми полосами. Такимъ образомъ, комета, съ своимъ кругообразнымъ хвостомъ, занимала большую половину неба и, такъ сказать, всею массою своею тяготила на воздухъ нашей планеты. Свѣтозарная матерія, образующая хвостъ, казалась еще тоньше и прозрачнѣе самой атмосферы кометы: тысячи звѣздъ, заслоненныхъ этимъ разноцвѣтнымъ, круглымъ опахаломъ, просвѣчиваясь сквозь его стѣны, не только не теряли своего блеску, но еще горѣли сильнѣе и ярче; даже наша блѣдная луна, вступивъ въ кругъ его лучей, внезапно озарилась новымъ, прекраснымъ свѣтомъ, довольно похожимъ на сіяніе зеркальной лампы.
Не смотря на страхъ и безпокойство, невольно овладѣвшіе нами, мы не могли не восхищаться величественнымъ зрѣлищемъ огромнаго небеснаго тѣла, повисшаго почти надъ нашими головами и оправленнаго еще огромнѣйшимъ колесомъ багровыхъ, розовыхъ, желтыхъ и зеленыхъ лучей, распущеннымъ вокругъ него въ видѣ пышнаго павлиньяго хвоста, по которому безчисленныя звѣзды рдѣли подобно обставленнымъ разноцвѣтными стеклами лампадамъ. Мы долго стояли на террасѣ въ глубокомъ безмолвіи. Саяна, погруженная въ задумчивость, небрежно опиралась на мою руку, и я чувствовалъ, какъ ея сердце сильно билось въ груди.
— Что̀ съ тобою, другъ мой? спросилъ я.
— Меня терзаютъ мрачныя предчувствія, отвѣчала она, нѣжно прижимаясь ко мнѣ. Неужели эта комета должна разрушить надежды мои на счастіе съ тобою, на долгое, безконечное обладаніе твоимъ сердцемъ?…
— Не страшись, мой другъ, напрасно, примолвилъ я съ притворнымъ спокойствіемъ духа, тогда какъ меня самого угнетало уныніе. Она пролетитъ, и исчезнетъ, какъ всѣ прочія кометы, и еще мы съ тобою....
Въ ту минуту раздался въ ушахъ моихъ голосъ Шимшика, громко разсуждавшаго на другомъ концѣ террасы, и я, не кончивъ фразы, потащилъ туда Саяну. Онъ стоялъ въ кругу гостей, плотно осаждавшихъ его со всѣхъ сторонъ, и слушавшихъ его разсказъ съ тѣмъ безпокойнымъ любопытствомъ, какое внушается чувствомъ предстоящей опасности.
— Что̀ такое, что̀ такое говорите вы, любезный мой наставникъ?… спросилъ я, остановясь позади его слушателей.
— Я объясняю этимъ господамъ настоящее положеніе кометы, отвѣчалъ онъ, пробираясь ко мнѣ поближе. Она теперь находится въ разстояніи только 160,000 миль отъ земли, которая уже плаваетъ въ ея хвостѣ. Завтра, въ седьмомъ часу утра, послѣдуетъ у насъ отъ нея полное затмѣніе солнца. Это очень любопытно.
— Но что̀ вы думаете насчетъ направленія ея пути?
— Что̀ же тутъ думать!… Она прямехонько стремится къ землѣ. Я давно предсказывалъ вамъ это, а вы не хотѣли вѣрить!…
— Право, нечего было спѣшить съ довѣренностью къ такимъ предсказаніямъ! Но скажите, ради Солнца и Луны, упадетъ ли она на землю, или нѣтъ?
— Непремѣнно упадетъ, и надѣлаетъ много шуму въ ученомъ свѣтѣ. Этотъ невѣжда, Бурубухъ, утверждалъ, что кометы состоятъ изъ паровъ и жидкостей; что онѣ неплотны, мягки, какъ пареныя сливы. Пусть же онъ, дуракъ, укуситъ ее зубами, ежели можетъ. Вы теперь сами изволите видѣть, какъ ядро ея темно, непрозрачно, тяжело: оно очевидно сдѣлано изъ огромной массы гранита, и только погружено въ легкой прозрачной атмосферѣ, образуемой вокругъ ея парами и газами, наподобіе нашего воздуха.
— Слѣдственно, паденіемъ своимъ она можетъ произвести ужасныя опустошенія? сказалъ я.
— Да!… можетъ! отвѣчалъ Шимшикъ. Но, нужды нѣтъ: пусть ее производитъ. Кругъ ея опустошеній будетъ ограниченъ. Ядро этой кометы, какъ я уже имѣлъ честь излагать вамъ, въ бо̀льшемъ своемъ поперечникѣ простирается только на 189 миль. Итакъ она, своими развалинами, едва можетъ засыпать три или четыре области—положимъ, три или четыре царства; но за-то, какое счастіе!… мы съ достовѣрностью узнаемъ, что такое кометы и какъ онѣ устроены. Слѣдственно, мы не только не должны страшиться ея паденія, но еще пламенно желать подобнаго случая, для расширенія круга нашихъ познаній.
— Какъ? воскликнулъ я: засыпать гранитомъ три или четыре царства для расширенія круга познаній?… Вы съ ума сходите, любезный Шимшпкъ!…
— Отнюдь нѣтъ! возразилъ астрономъ хладнокровно; потомъ, взявъ меня за руку и отведя въ сторону отъ гостей, онъ примолвилъ съ презабавнымъ жаромъ:—Вы мнѣ пріятель! вы должны наравнѣ со мною желать, чтобъ она упала на землю! Какъ скоро это случится, я подамъ царю прошеніе, обнаружу невѣжество Бурубуха, и буду просить о назначеніи меня, на его мѣсто, царскимъ астрономомъ, съ оставленіемъ и при настоящей должности. Надѣюсь, что вы и вашъ почтеннѣйшій тесть поддержите меня при этомъ случаѣ. Попросите и вашу почтенную супругу, чтобъ она также похлопотала при дворѣ въ мою пользу: женщины—знаете!—когда захотятъ.... Притомъ же и самъ царь не прочь отъ такого хорошенькаго личика....
Я остолбенѣлъ.
— Какъ!… вы хотите!… чтобъ Саяна!… чтобъ моя жена!… вскричалъ я гнѣвно, и, вырывая отъ него мою руку съ негодованіемъ, толкнулъ его такъ, что горбатый проныра чуть не свалился съ террасы. Прибѣжавъ къ Саянѣ, я схватилъ ее въ мои объятія, и пламенно, страстно прижалъ ее къ сердцу. Она и всѣ гости желали узнать, что такое сказалъ мнѣ астрономъ, полагая навѣрное, что онъ сообщилъ мнѣ важный секретъ касательно предосторожностей, какія должно принимать во время паденія кометъ; но я не хотѣлъ входить въ объясненія, и предложилъ всѣмъ воротиться въ комнаты.
Тщетно нѣкоторые изъ моихъ молодыхъ пріятелей старались возстановить въ обществѣ веселость и расположеніе къ забавамъ. Всѣ мои гости были встревожены, разстроены, печальны. Столь внезапное увеличеніе кометы сообщало нѣкоторую основательность пророчествамъ Шимшика, и приводило ихъ въ ужасное безпокойство. Я желалъ, чтобъ они скорѣе разъѣхались по домамъ, оставивъ меня одного съ женою; но, въ общемъ волненіи умовъ, никто изъ нихъ не думалъ объ удовольствіяхъ хозяина. Многочисленныя группы мужчинъ и женщинъ стояли во всѣхъ покояхъ, разсуждая съ большимъ жаромъ о предполагаемыхъ слѣдствіяхъ столкновенія двухъ небесныхъ тѣлъ. Одни ожидали краснаго снѣга; другіе, рыбнаго дождя; иные наконецъ, читавшіе сочиненія знаменитаго мудреца Бурбуруфона, доказывали, что комета разобьетъ землю на нѣсколько частей, которыя превратятся въ небольшіе шары, и полетятъ, всякій своимъ путемъ, кружить около солнца. Нѣкоторые уже прощались съ своими друзьями, на случай, ежели, при раздробленіи планеты, они очутятся на отдѣльныхъ съ ними кускахъ ея; и эта теорія въ особенности нравилась многимъ изъ супруговъ, которые даже надѣялись, въ минуту этого происшествія, ловко перепрыгнуть съ одного куска на другой, чтобъ навсегда освободиться другъ отъ друга и развестись безъ всякихъ хлопотъ, безъ шуму, сплетней и издержекъ. Каждый излагалъ свое мнѣніе и свои надежды, и всѣ безпрестанно выходили на террасу, и возвращались оттуда въ покои съ кучею извѣстій и наблюденій. Шимшикъ, сдѣлавшійся душою ихъ споровъ, бѣгалъ изъ одной комнаты въ другую, опровергалъ всѣ мнѣнія, объяснялъ всякому свою теорію, чертилъ мѣломъ на полу астрономическія фигуры, и казался полнымъ хозяиномъ кометы и моего дома. У меня уже недоставало терпѣнія. Я вздумалъ жаловаться на усталость и головную боль, намекая моимъ гостямъ, что скоро начнетъ свѣтать; но и тутъ весьма немногіе примѣтили мое неудовольствіе и принялись искать колпаки. Наконецъ, нѣсколько человѣкъ простились съ нами, и ушли. Мой тесть также приказалъ подвести своего мамонта, объявивъ торжественно, что пора оставить новобрачныхъ. Слава Солнцу и Лунѣ!… Пока что̀ случится съ землею, а я сегодня женился, и не могу первую ночь послѣ брака посвятить однимъ теоріямъ!…
Мы уже радовались этому началу, когда двое изъ гостей вдругъ воротились назадъ съ извѣстіемъ, что никакъ нельзя пробраться домой, ибо въ городѣ ужасная суматоха, народъ толпится на улицахъ, всѣ въ отчаяніи, и никто не помышляетъ о покоѣ. Новая непріятность!… Я послалъ людей узнать о причинѣ тревоги, и черезъ нѣсколько минутъ получилъ донесеніе, что въ народѣ вспыхнулъ настоящій бунтъ. Бурубухъ объявилъ собравшейся на площади черни, что онъ лично былъ всегда врагомъ зловредности кометъ, и даже подавалъ мнѣніе въ пользу того, чтобы эта метла пролетѣла мимо земли, не подходя къ ней такъ близко и не пугая ея жителей; но что главный астрономъ, Шимшикъ, воспротивился тому формальнымъ образомъ, и своими сочиненіями накликалъ ее на нашу столицу; и потому, если теперь произойдетъ какое-нибудь бѣдствіе, то единственнымъ виновникомъ должно признать этого шарлатана, чародѣя, невѣжду, проныру, завистника, и прочая, и прочая. Народъ, воспламененный рѣчью Бурубуха, пришелъ въ ожесточеніе, двинулся огромною толпою на обсерваторію, перебилъ инструменты, опустошилъ зданіе, разграбилъ квартиру Шимшика, и его самого ищетъ повсюду, чтобъ принести въ жертву своей ярости. Невозможно представить себѣ впечатлѣнія, произведеннаго въ насъ подобнымъ извѣстіемъ, ибо всѣ мы предчувствовали, что бѣшенство черни не ограничится разрушеніемъ обсерваторіи; но надобно было видѣть жалкое лицо Шимшика во время этого разсказа!… Онъ поблѣднѣлъ, облился крупнымъ потомъ, пробормоталъ нѣсколько словъ въ защиту своей теоріи, и скрылся, не дослушавъ конца донесенія.
Въ печальномъ безмолвіи ожидали мы развязки возникающей бури. Поминутно доходили до насъ извѣстія, что народъ болѣе и болѣе предается неистовству, грабитъ жилища знатнѣйшихъ лицъ, и убиваетъ на улицахъ всякаго, кого лишь кто-нибудь назоветъ астрономомъ. Скоро и великолѣпная набережная Лены, гдѣ лежалъ мой домъ, начала наполняться сволочью. Мы съ ужасомъ вглядывались въ свирѣпыя толпы, блуждающія во мракѣ, и оглашавшія своимъ воемъ портики безчисленныхъ зданій, какъ вдругъ градъ камней посыпался въ мои окна. Гости попрятались за стѣною и за колоннами; Саяна въ слезахъ бросилась ко мнѣ на шею; теща упала въ обморокъ; дядя закричалъ, что ему ушибли ногу; суматоха сдѣлалась неимовѣрною. Услышавъ, что буйный народъ считаетъ бальное освѣщеніе моего дома оскорбленіемъ общественной печали, я тотчасъ приказалъ гасить лампы и запирать ставни. Мы остались почти въ потьмахъ, но тѣмъ не менѣе принимали всѣ возможныя мѣры къ защитѣ, въ случаѣ нападенія. Видъ шумной толпы служителей, лошадей, слоновъ и мамонтовъ, собранныхъ на моемъ дворѣ и принадлежавшихъ пирующимъ у меня вельможамъ, удержалъ мятежниковъ отъ дальнѣйшихъ покушеній. Спустя нѣкоторое время окрестности моего дома нѣсколько очистились, но въ другихъ частяхъ города безпорядки продолжались попрежнему.
День уже брежжился. Не смѣя въ подобныхъ обстоятельствахъ никого выгонять на улицу, я предложилъ моимъ гостямъ ложиться спать, гдѣ кто можетъ—на софахъ, на диванахъ, и даже въ креслахъ. Всѣ засуетились, и я, пользуясь общимъ движеніемъ ищущихъ средства пристроиться на покой, утащилъ Саяну въ спальню, убранную со вкусомъ и почти съ царскою роскошью. Она дрожала и краснѣла; я дрожалъ тоже, но ободрялъ ее поцѣлуями, ободрялъ нѣжными клятвами, горѣлъ пламенемъ, запиралъ двери, и былъ счастливъ. Всѣ мятежи земнаго шара и всѣ небесныя метлы не въ состояніи смутить блаженство двухъ молодыхъ любовниковъ, представшихъ впервые съ-глазу-на-глазъ передъ брачнымъ ложемъ. Мы были одни въ комнатѣ, и одни на всей землѣ. Саяна, въ сладостномъ смущеніи, опоясала меня бѣлыми, какъ молоко, руками, и, пряча пылающее стыдомъ, дѣвственное, розовое лицо свое на моей груди, сильно прижалась ко мнѣ—сильно, какъ дитя, прощающееся навѣки съ дражайшею матерью. Я между-тѣмъ поспѣшно выпутывалъ изъ шелковыхъ ея волосъ богатое свадебное покрывало, срывалъ съ плечъ легкій, прозрачный платокъ, развязывалъ рукава и растегивалъ платье сзади; и это послѣднее, скользя по стройному ея стану, быстро ссунулось на полъ, обнаруживъ моимъ взорамъ рядъ очаровательныхъ прелестей. Я жадно прикрылъ ихъ горящими устами.... Казалось, что никакая сила въ природѣ не въ состояніи расторгнуть пламеннаго, судорожнаго объятія, въ которомъ держали мы тогда другъ друга. Слитые огнемъ любви въ одно тѣло и одну душу, мы стояли нѣсколько минутъ въ этомъ положеніи посрединѣ комнаты, безъ дыханія, безъ чувствъ, безъ памяти… какъ вдругъ кто-то чихнулъ позади насъ. Никогда ударъ молніи, съ трескомъ обрушившись на наши головы, не могъ бы внезапнѣе вывести насъ изъ упоенія, и скорѣе пріостановить въ нашихъ сердцахъ пылкіе порывы страсти, чѣмъ это ничтожное дѣйствіе страждущаго насморкомъ носа человѣческаго. Саяна вскрикнула, и припала къ землѣ; я отскочилъ нѣсколько шаговъ назадъ, и въ изумленіи оглянулся во всѣ стороны. Въ спальнѣ, однакожъ, никого, кромѣ насъ, не было!… Я посмотрѣлъ во всѣхъ углахъ, и, не нашедъ ни живой души, увѣрялъ жену, что это намъ только такъ послышалось. Едва успѣлъ я успокоить ее нѣсколько поцѣлуями, какъ опять въ комнатѣ раздалось чиханіе; и, въ этотъ разъ, уже въ опредѣленномъ мѣстѣ—именно, подъ нашею кроватью. Я заглянулъ туда, и увидѣлъ двѣ ноги въ сапогахъ. Въ первомъ движеніи гнѣва, я хотѣлъ убить на мѣстѣ несчастнаго наглеца, осмѣлившагося нанести подобную обиду скромности юной супруги и, святотатнымъ своимъ присутствіемъ, поругаться надъ неприкосновенностью тайнъ законной любви: я схватилъ его за ногу, и сталъ тащить изъ-подъ кровати, крича страшнымъ голосомъ:—Кто тутъ?… Кто?… Зачѣмъ?… Убью мерзавца!…
— Я!… я!… Погоди, любезнѣйшій!… Пусти!… Я самъ вылѣзу! отвѣчалъ мнѣ незваный гость.
— Говори, кто ты таковъ?
— Да не сердись!… это я. Я… твой пріятель....
— Кто?… какой пріятель?…
— Я, твой другъ!… Шимшикъ.
У меня опали руки. Я догадался, что онъ, спасаясь отъ поиска мятежниковъ, завернулъ подъ нашу кровать единственно со страху, и мое изступленіе превратилось въ веселость. Не смотря на отчаяніе стыдливой Саяны, я не могъ утерпѣть, чтобъ не расхохотаться.
— Но что̀ ты тутъ дѣлалъ, негодяй?… спросилъ я его съ притворною суровостью.
— Я?… я, братъ, ничего худаго не дѣлалъ, отвѣчалъ онъ трепеща, и карабкаясь подъ кроватью: я хотѣлъ наблюдать затмѣніе солнца....
Моя суровость опять была обезоружена. Тогда, какъ, помирая со смѣху, я помогалъ трусливому астроному вылѣзти задомъ изъ этой небывалой обсерваторіи, Саяна, по моей просьбѣ, накинувъ на себя ночное платье, выбѣжала въ боковыя двери, ведущія въ комнаты моей матери. Она была чрезвычайно огорчена этимъ приключеніемъ и моимъ неумѣстнымъ смѣхомъ, и, выходя изъ спальни, кричала гнѣвно, по-поламъ съ плачемъ, что это ужасть!.. что, видно, я не люблю ея, когда, вмѣсто того, чтобъ поразить этого дурака кинжаломъ, хохочу съ нимъ объ ея посрамленіи!… что она никогда ко мнѣ не возвратится!… Вотъ, откуда нагрянула бѣда!
Я полетѣлъ вслѣдъ за Саяною, желая усмирить ее сознаніемъ своей вины, даже обѣщаніемъ примѣрно наказать астронома; но у матушки было множество женщинъ, большею частію полу-раздѣтыхъ: при моемъ появленіи въ дверяхъ ея покоевъ, онѣ подняли такой крикъ, что я принужденъ былъ уйти назадъ въ спальню. Возвращаясь, я побожился, что непремѣнно убью Шимшика; но едва взглянулъ на его длинное, помертвѣлое со страху лицо, какъ—опять сталъ смѣяться!…
Я взялъ его за руку и, безо всякихъ чиновъ, вытолкалъ колѣномъ въ залу, гдѣ, къ моему удивленію, никто не думалъ о снѣ. Всѣ мои гости были на ногахъ, и расхаживали по комнатамъ въ страшномъ безпокойствѣ. Нестерпимая духота, внезапно разливавшаяся въ воздухѣ, не дозволила никому изъ нихъ сомкнуть глазъ, а плачевныя извѣстія изъ города, опустошаемаго безчинствующею чернью, и видъ кометы, сдѣлавшійся еще грознѣе при первыхъ лучахъ солнца, дѣйствительно могли взволновать и самаго хлоднокровнаго. Какъ скоро я появился, многіе изъ нихъ, окруживъ меня, почти насильно утащили на террасу, чтобъ показать мнѣ, что̀ дѣлается на небѣ и на землѣ. Я оледенѣлъ отъ ужаса. Комета уподоблялась большой круглой тучѣ, и занимала всю восточную страну неба: она потеряла свою богатую, свѣтлую оболочку, и была бураго цвѣту, который всякую минуту темнѣлъ болѣе и болѣе. Солнце, недавно возникшее изъ-за небосклона, уже скрывало западный свой берегъ за краемъ этого исполинскаго шара. Подъ моими ногами, городъ гремѣлъ глухимъ шумомъ, и во многихъ мѣстахъ возвышались массы густаго дыму, въ которомъ пылало пожарное пламя; по улицамъ передвигались дикія шайки грабителей, обагренныхъ кровію и, передъ лицомъ опасности, увлекающей всю природу въ пропасть гибели, еще съ жадностью уносящихъ въ общую могилу исторгнутое у своихъ согражданъ имѣніе.
Спустя четверть часа, солнце совершенно скрылось за ядромъ кометы, которая явилась нашимъ взорамъ черною, какъ смоль, и въ такомъ близкомъ разстояніи отъ земли, что можно было видѣть на ней ямы, возвышенія и другія неровности. Въ воздухѣ распространился почти ночной мракъ, и мы ощутили примѣтный холодъ. Женщины начали рыдать; мужчины еще обнаруживали нѣкоторую бодрость духа, и даже старались любезничать съ ними, хотя многіе натянутыми улыбками глотали слезы, невольно сталкиваемыя съ рѣсницъ скрытнымъ отчаяніемъ. Мнѣ удалось проникнуть до Саяны. Она раздѣляла общее уныніе, и сверхъ того сердилась на меня. Я взялъ ея руку; она вырвала ее, и не хотѣла говорить со мною. Я упалъ на колѣни, молилъ прощенія, клялся въ своей безпредѣльной любви, клялся въ преданности, въ послушаніи.... Ничто не могло смягчить ея гнѣва. Она даже произнесла ужасное въ супружествѣ слово—мщеніе!… Холодная дрожь пробѣжала по моимъ членамъ, ибо я зналъ, чѣмъ у насъ (передъ потопомъ[8]) женщины мстили своимъ мужьямъ и любовникамъ. Эта угроза взбѣсила меня до крайности. Мы поссорились, и я, смущенный, блѣдный, съ разстроеннымъ лицомъ, съ пылающими глазами, выбѣжалъ опрометью изъ ея комнаты.
Къ довершенію моего смятенія, я неожиданно очутился среди моихъ гостей. Они уже не думали ни о кометѣ, ни о бунтѣ, ни о пожарѣ столицы. Я даже удивился ихъ веселому и счастливому виду. Отгадайте же, чѣмъ были они такъ осчастливлены?—моимъ несчастіемъ! Они уже сообщали другъ другу на ухо о любопытномъ происшествіи, случившемся ночью въ моей спальнѣ. Одни утверждали, что новобрачная ушла отъ меня съ крикомъ и плачемъ къ своей маменькѣ; другіе важно объясняли этотъ поступокъ разными нелѣпыми на мой счетъ догадками; иные, наконецъ, увѣряли положительно, что Саяна вышла за меня замужъ по принужденію, что она терпѣть меня не можетъ, и что даже я засталъ ее въ спальнѣ съ однимъ молодымъ и прекраснымъ мужчиною, ея любовникомъ, который тотчасъ спрятался подъ кроватью. Насмѣшливые взгляды, намеки, остроты насчетъ супружескаго быта и кривлянія ложнаго соболѣзнованія, посыпавшіяся на меня со всѣхъ дивановъ и креселъ, ясно дали мнѣ почувствовать, что мое семейное счастіе уже растерзано зубами клеветы; что мои любезные друзья, столкнувъ честь юной моей супруги и мою собственную въ пропасть своего злословія, поспѣшили завалить ее осколками своего остроумія, и еще стряхнули съ себя на нихъ грязь своихъ пороковъ. Я измѣрилъ мыслію эту пропасть, и содрогнулся: мое прискорбіе, мое негодованіе не знали предѣла. И, не смотря на это, я былъ принужденъ, изъ приличія, показывать имъ веселое лицо, улыбаться и дружески пожимать руки у моихъ убійцъ. О люди!… о мерзкіе люди!… Злоба у васъ сильнѣе даже чувства страха; вы готовы слѣдовать ея внушеніямъ на краю самой погибели. Общество!… горькій составъ тысячи ядовитыхъ страстей!… жестокая пытка для неразвращеннаго сердца!… Ежели тебѣ суждено погибнуть теперь вмѣстѣ съ нами, то я душевно поздравляю себя съ тѣмъ, что далъ балъ на твое погребеніе.
Не зная, куда дѣваться отъ людей и отъ самого себя, я опять вышелъ на террасу, сѣлъ въ уединенномъ мѣстѣ, и, въ моемъ огорченіи, злобно любовался зрѣлищемъ многочисленныхъ пожаровъ, которымъ мракъ затмѣнія сообщалъ великолѣпіе отверзтаго ада. Между-тѣмъ, утомленные разбоемъ и застигнутые среди свѣтлаго утра полночною темнотой, мятежники мало-по-малу разсѣялись и мои дорогіе гости начали разъѣзжаться. Я уснулъ подъ раскинутою на террасѣ палаткою, чтобъ не прощаться и не видѣться съ ними.
Затмѣніе продолжалось до втораго часу по полудни. Около того времени небо нѣсколько просвѣтлѣло, и узкій край солнца мелькнулъ изъ-за обращеннаго къ западу края кометы. Я проснулся, сошелъ внизъ, и уже никого не засталъ въ покояхъ. Скоро солнце засіяло полнымъ своимъ блескомъ; но, въ его отсутствіе, окружность кометы удивительно расширилась. Съ одной стороны значительная часть грязнаго и шероховатаго ея диска погружалась за восточною чертою горизонта, тогда какъ противоположный берегъ упирался въ верхъ небеснаго свода. Такое увеличеніе ея наружности, при видимомъ удаленіи ея отъ нашихъ глазъ къ востоку, ясно доказывало, что она летитъ на землю косвенно. Въ пятомъ часу по-полудни она совсѣмъ закатилась.
Я засталъ Саяну и мою мать въ слезахъ: не зная, что̀ со мною сталось, онѣ терзались печальными за меня опасеніями—не вышелъ ли я изъ любопытства на улицу, и не убитъ ли мятежною чернью за мои связи съ Шимшикомъ. Мое появленіе исполнило ихъ радости. Жена уже на меня не гнѣвалась. Мы поцѣловались съ нею передъ обѣдомъ; за обѣдомъ мы были очень нѣжны; послѣ обѣда еще нѣжнѣе....
Мы тогда были въ спальнѣ. Солнце уже клонилось къ закату. Саяна сидѣла у меня на колѣнахъ, приклонивъ прелестную свою голову къ моему плечу и оплетая мою шею своими руками. Я держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, и, съ восторгомъ счастливаго любовника, повторялъ ей, что теперь уже ничто не разлучитъ насъ, ничто не смутитъ нашего блаженства. Она скрѣпила мое предсказаніе приложеніемъ горящаго дѣвственнымъ стыдомъ, долгаго, долгаго поцѣлуя, и мы, сплоченные его магнитною силою, упивались чистѣйшею сладостью, дыша одною и тою же частицею воздуха, чувствуя и живя одною и тою же душою, какъ вдругъ уста наши были расторгнуты внезапнымъ потрясеніемъ всей комнаты. Казалось, будто полъ поколебался подъ нами. Вслѣдъ за этимъ, вторичный ударъ подтвердилъ прежнее ощущеніе, и пронзительный вой собакъ, раздавшійся въ ту самую минуту, рѣшилъ всѣ догадки. Я схватилъ Саяну за руку, и быстро потащилъ къ дверямъ, говоря:—«Другъ мой!… землетрясеніе!… Надо уходить изъ комнатъ.»
Мы пробѣжали длинный рядъ покоевъ, среди безпрерывныхъ ударовъ потрясенія, повторявшихся всякій разъ чаще и сильнѣе. Лампы, подсвѣчники, статуи, картины, вазы, стулья и столики падали одни за другими кругомъ насъ на землю; полъ качался подъ нами, подобно палубѣ колеблемаго волнами судна. Я кричалъ моимъ людямъ, чтобъ они скорѣе спасались на дворъ, чтобъ выводили изъ конюшень лошадей, мамонтовъ, мастодонтовъ, и самъ, съ трепещущею Саяною, стремглавъ бѣжалъ къ лѣстницѣ, прыгая черезъ опрокинутую утварь и уклоняясь отъ падающихъ со стѣнъ украшеній. Едва достигли мы до сѣней, какъ въ большой залѣ съ ужаснымъ трескомъ обрушился потолокъ, настланный изъ длинныхъ и широкихъ плитъ. На лѣстницѣ, гдѣ мы, слуги и невольники столпились всѣ вмѣстѣ, два новые подземные удара, поколебавшіе землю въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ, свалили всѣхъ насъ съ ногъ, и мы, цѣлою громадою, покатились внизъ, одинъ чрезъ другаго, по лопающимъ подъ нами ступенямъ, изъ которыхъ послѣднія уже не существовали. Стонъ раненыхъ, крикъ испугавшихся и придавленныхъ, оглушили меня совершенно; но любовь сохранила во мнѣ присутствіе духа: я не выпустилъ руки Саяны. Такимъ образомъ мы съ нею удержались на грудѣ свалившагося у подножія лѣстницы народа, не попавъ на торчащіе обломки камней, о которые многіе разразились.
Но вставаніе было опаснѣе паденія, ибо одновременныя всѣхъ усилія высвободиться изъ кучи произвели въ ней страшное замѣшательство. Всякій толкалъ или старался скинуть съ себя своего сосѣда. При помощи одного невольника, который счастливо удержался на ступеняхъ и схватилъ Саяну на руки, я успѣлъ вырваться изъ лежащей въ безпорядкѣ толпы, и мы втроемъ первые выскочили на дворъ. Вся остальная куча была въ то же мгновеніе сплюснута, размозжена, смолота внезапно слетѣвшимъ на нее великолѣпнымъ сводомъ сѣней, и кровь, выжатая изъ нея, брызнула на всѣ стороны сквозь камни, какъ вода отъ брошеннаго въ нее бревна.
Мы были на дворѣ, но отнюдь не внѣ опасности. Мои мастодонты, мамонты, слоны, верблюды и лошади, ведомые вѣрнымъ инстинктомъ животныхъ, при первыхъ признакахъ землетрясенія силою освободились изъ своихъ тюремъ, разломали стойла и двери, и выбѣжали на открытый воздухъ. Дворъ уже былъ наполненъ ими, когда мы туда прибыли. Ихъ безпокойство и трепетъ, сопровождаемые громовымъ ревомъ, умножали суматоху между спасшимися и спасающимися, которые также вопили, кричали и бѣгали. Положеніе наше было ужасно. Съ одной стороны, цѣлые ряды колоннъ, цѣлыя стѣны моихъ великолѣпныхъ чертоговъ, валились вокругъ насъ на землю, какъ дѣтскія игрушки, тронутыя потаенною пружиною, бросая намъ подъ ноги большія глыбы камня и засыпая глаза пылью; съ другой, разъяренный мамонтъ или мастодонтъ, однимъ поворотомъ своихъ исполинскихъ клыковъ, похожихъ на длинныя и толстыя костяныя колоды, однимъ ударомъ своихъ огромныхъ ногъ, могъ бы истребить и потоптать насъ. Между-тѣмъ адъ бушевалъ подъ нашими стопами. Подземный громъ, съ оглушительнымъ трескомъ и воемъ, безпрерывно катился подъ самою почвою, которая, съ непостижимою упругостью, то раздувалась и поднималась вверхъ, то вдругъ опадала, образуя страшныя углубленія, подобно волнамъ океана. Въ то же самое время поверхность ея качалась съ сѣвера на югъ, и вслѣдъ за тѣмъ черта движенія перемѣнялась, и возникало перекрестное качаніе съ востока на западъ, или обратно. Потомъ казалось, будто почва кружится подъ нами: мы, верблюды и лошади падали на землю какъ опьянѣвшіе; одни мамонты и мастодонты, разставивъ широко толстыя свои ноги и вертя хоботами для сохраненія равновѣсія, удерживались отъ паденія. Изо всего семейства, только я, Саяна и мой меньшой братъ остались въ живыхъ; прочіе, мать и сестры, и большая половина нашей многолюдной дворни, не успѣли отъискать выхода, и погибли въ разныхъ частяхъ зданія.
Уже наступала ночь. Землетрясеніе не уменьшалось, но для насъ не было столь страшнымъ. Въ два часа времени мы такъ къ нему привыкли, какъ-будто оно было всегдашнее состояніе попираемой нами почвы: всякій избралъ себѣ самое удобное на волнующейся землѣ положеніе, и, въ молчаніи, ожидалъ конца бури. Опасеніе быть раздавленными паденіемъ стѣнъ и портиковъ не могло тревожить насъ болѣе, ибо домъ былъ разрушенъ до основанія, и представлялъ одну плоскую, широкую груду развалинъ, заключавшую насъ и весь дворъ въ своемъ кругу. Брусья и колонны были перемѣшаны въ дивномъ безпорядкѣ; связь строенія разорвана; каждый камень лежалъ особо подъ другимъ камнемъ или подлѣ него: они казались одушевленными судорожною жизнію червей, сложенныхъ въ кучу: при всякомъ ударѣ землетрясенія, особенно когда почва выдувалась и опадала, они двигались, ворочались, становились прямо, падали и пересыпались цѣлыми массами съ одного мѣста на другое, выбрасывая по временамъ изъ нѣдръ своихъ смолотые члены раздавленныхъ ими жителей, и опять поглощая ихъ во внутренность разрушенія.
Все было потеряно. Оставалось только подумать о томъ, какъ провести ночь на зыблющейся землѣ, подъ открытымъ небомъ, на срединѣ обширнаго круга движущихся развалинъ. Весьма немного платья и еще меньше жизненныхъ припасовъ было спасено моими людьми въ самомъ началѣ бѣдствія: мы раздѣлили все это между собою по равнымъ частямъ. Два маленькіе хлѣба и кусокъ оставшагося отъ обѣда жареннаго аноплотеріума, составили превосходный ужинъ для Саяны и для меня съ братомъ[9]. Я закуталъ мою невинную жену въ плащъ одного конюха, и мы рѣшились просидѣть до утра на томъ же мѣстѣ.
Не смотря на внутреннія терзанія планеты, которая, при всякомъ ударѣ, должна бы, казалось, разбиться въ мелкіе куски, надъ ея поверхностью царствовала ночь, столь же прекрасная, свѣтлая и тихая, какъ и вчерашняя. Луна, бѣлыми лучами, сребрила печальную могилу нашей столицы. Небо пылало звѣздами; но, къ удивленію, не было видно кометы. Мы полагали, что она взойдетъ позже, и не дождались ея появленія. Неужъ-то она исчезла?… Неужели, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ-нибудь обрушилась она на землю?… Это землетрясеніе не есть ли слѣдствіе ея паденія?… Проклятый Шимшикъ! онъ увѣрялъ насъ, что комета опустошитъ только то мѣсто, о которое сама она расшибетъ свои бока!… Но паденіе свершилось, и нашъ Шимшикъ правъ: онъ умнѣе Бурубуха!…—Впрочемъ это только случай, замѣтила Саяна: одинъ изъ нихъ предсказывалъ, что она упадетъ, другой, что она пройдетъ мимо: то или другое было неизбѣжно.
Тогда, какъ мы были заняты подобными разсужденіями, подземные удары становились гораздо слабѣе и рѣже. Громъ, бушевавшій въ нѣдрахъ шара, превратился въ глухой гулъ, который иногда умолкалъ совершенно, и, въ этихъ промежуткахъ мученій природы, рыданіе женъ и матерей, стонъ раненыхъ и умирающихъ, крикъ, или, лучше сказать, вой отчаянія уцѣлѣвшихъ отъ погибели, но лишенныхъ пріюта и пропитанія, жестоко потрясали нашъ слухъ и наши сердца. Намъ довольно было взглянуть на самихъ себя, чтобъ постигнуть горесть другихъ.
Наконецъ насталъ день. Мы почти не узнали вчерашнихъ развалинъ. Длинные брусья и большіе камни были разбиты въ мелкія части и какъ-бы столчены въ иготи; городъ представлялъ видъ обширной насыпи обломковъ. Величественная Лена, протекавшая подъ моими окнами, оставила свое русло, и, поворотясь къ западу, проложила себѣ новый путь по опрокинутымъ башнямъ, по разостланнымъ на землѣ стѣнамъ прежнихъ дворцовъ и храмовъ. Во многихъ мѣстахъ груды развалинъ запрудили ея волны, и заставили ихъ разструиться по городу въ разныхъ направленіяхъ. На площадяхъ, на дворахъ большихъ строеній и въ углубленіяхъ почвы, образовались безчисленныя лужи, и вся западная часть столицы представляла слѣпленіе множества озеръ различной величины, изъ которыхъ тамъ и сямъ торчали уединенныя колонны и дымовыя трубы, дивною игрою природы оставленныя на своихъ основаніяхъ, чтобъ служить могильными памятниками погребенному у ихъ подножія городу. Наводненіе не коснулось восточнаго берега, на которомъ находился мой домъ; но мы примѣтили, что подобныя лужи уже начинали появляться и по-сю-сторону прежняго русла рѣки. Землетрясеніе едва было ощутительно, однако не прекращалось, и отъ времени до времени болѣе или менѣе сильный ударъ грозилъ, казалось, возобновленіемъ вчерашнихъ ужасовъ. Итакъ, нечего было долѣе оставаться на мѣстѣ. Все уцѣлѣвшее народонаселеніе столицы спасалось на возвышеніяхъ, окружавшихъ Хухурунъ съ востока: мы послѣдовали общему примѣру.
Строеніе, въ которомъ помѣщались мои конюшни, и гдѣ жили мои мамонты, мастодонты и нѣкоторые слуги, было деревянное, изъ прекраснаго райскаго лѣсу. Мы раскидали переломанныя бревна, и вытащили изъ-подъ нихъ все, что̀ только нашли годнаго къ употребленію. Нагрузивъ на одного мастодонта этотъ скудный остатокъ нашего богатства, я, Саяна, мой братъ, два невольника и одна служанка, сѣли на моего любимаго рыжаго мамонта; прочіе служители взобрались на слоновъ и верблюдовъ, или взялись вести въ рукахъ лошадей, и мы тронулись со двора, пробираясь черезъ развалины дома. Послѣ долгихъ бореній съ преградами, выѣхали мы на большую улицу, ведущую къ восточной заставѣ, и слились съ потокомъ народа, стремившагося въ одинъ и тотъ же путь съ нами. Я не въ силахъ передать впечатлѣнія, произведеннаго во мнѣ зрѣлищемъ этого безконечнаго погребальнаго шествія, медленно и печально пробиравшагося узкою тропинкой между высокими валами обломковъ. Подобныя нашей, длинныя цѣпи мертвецовъ, возставшихъ поутру изъ могилы своей родины, тянулись и по другимъ улицамъ. Не только люди, но и животныя чувствовали огромность случившагося несчастія: мамонты явно раздѣляли нашу горесть. Эти благородныя созданія, первыя въ природѣ послѣ человѣка, даже превыше многихъ людей одаренныя рѣдкимъ умомъ и превосходною чувствительностью, принимали трогательное, хотя безмолвное участіе въ общественной печали. Мой рыжій мамонтъ, свободно понимавшій разговоры на трехъ языкахъ, колотилъ себя хоботомъ по бокамъ, и грустно вздыхалъ, проходя мимо разрушенныхъ жилищъ моихъ пріятелей, которыхъ почиталъ онъ своими. Увидѣвъ моего дядю, расхаживающаго по развалинамъ новаго своего дома, онъ остановился, и не хотѣлъ идти далѣе, пока мы не скажемъ старику нѣсколько утѣшительныхъ словъ.
— Мои картины!… мои антики!… восклицалъ дядя жалостнымъ голосомъ. Ахъ, еслибъ я могъ отъискать хоть мою сковороду втораго вѣка міра, за которую заплатилъ такъ дорого!…
— Возьмите, вмѣсто ея, одинъ кирпичъ изъ развалинъ вашего новаго дома, сказалъ я ему: онъ, съ вчерашняго числа, уже поступилъ въ разрядъ драгоцѣнныхъ антиковъ.
— Ты ничего не смыслишь въ древностяхъ!… отвѣчалъ дядя, и опять сталъ рыться въ развалинахъ. Онъ вытащилъ изъ нихъ какую-то тряпку, и началъ съ жаромъ излагать намъ ея достоинства; но мой мамонтъ, видя, что дядя ни мало не сталъ умнѣе отъ землетрясенія, не хотѣлъ слушать вздору, и мы уѣхали.
Сожалѣніе дяди о потерѣ предмета столь пустой прихоти вынудило у меня улыбку; но она вдругъ погасла, и я опять погрузился въ мрачную думу, которая угнетала мою грудь съ самаго утра. Кромѣ скорби, возбуждаемой общимъ бѣдствіемъ, моя любовь къ Саянѣ была главнымъ ея источникомъ. Я принужденъ былъ страдать ревностью, даже среди ужасовъ вспыхнувшаго мятежа природы. Саяна плакала, не говорила со мною, отвергала мои утѣшенія, и я по несчастію постигалъ причину ея горести: она грустила не о потерѣ имѣнія, не о погибели родныхъ и отечества, не объ истребленіи нѣсколькихъ сотъ тысячъ согражданъ, но о разрушеніи гостиныхъ, о разстройствѣ общества—того избраннаго, шумнаго, блестящаго общества, въ которомъ царствовала она своею красотою; гдѣ она счастливила своими улыбками и приводила въ отчаяніе своими суровыми взглядами; гдѣ жили ея льстецы; гдѣ она затмѣвала и бѣсила своихъ соперницъ. Спасеніе одного любовника, одного вѣрнаго друга, не могло вознаградить ей отсутствія толпы холодныхъ обожателей, разсѣяннаго внезапною бурею роя красивыхъ мотыльковъ, съ которыми играла она всю свою молодость. Я для нея былъ ничто, или, лучше сказать, я былъ все—но одинъ. Ей казалось, что намъ, вдвоемъ, будетъ скучно!!.. Я утверждалъ противное, доказывая, что безъ этихъ господъ намъ будетъ гораздо веселѣе. Легкій упрекъ въ тщеславіи, который позволилъ я себѣ сдѣлать ей при этомъ случаѣ, весьма ей не понравился. Она разсердилась, и мы поссорились верхомъ на мамонтѣ. Мы оборотились другъ къ другу задомъ. Мой мамонтъ выпрямилъ свой хоботъ вверхъ, на подобіе столба, и покачалъ имъ тихонько, въ знакъ того, что нехорошо такъ ссориться, въ присутствіи всего города!… Я сказалъ мамонту, что онъ дуракъ.
— Итакъ мои любовныя мученія, подумалъ я, не прекратились ни супружествомъ, ни землятресеніемъ!… Это почти невѣроятно. Вотъ что̀ значитъ модная женщина, воспитанная въ вихрѣ большаго свѣта!… Надобно же, чтобъ подобныя женщины были прелестны собою, и чтобъ люди были обязаны влюбляться въ нихъ безъ памяти?…
Мы уже выѣхали изъ города, уже поднимались на высоты, и все еще не говорили другъ съ другомъ ни слова. Почва, по которой мы проѣзжали, была потрескана въ странные узоры, и на пути нерѣдко попадались широкія трещины, черезъ которыя слѣдовало перескакивать. Холмы были разрушены: одни осыпались и изгладились; другіе лежали разбитые на нѣсколько частей. Въ иныхъ мѣстахъ, разверзтая планета изрыгнула изъ своего лона кучи огромныхъ утесовъ. Прежнія озера изсякли, и вмѣсто ихъ появились другія. Но самый примѣчательный признакъ опустошенія являли деревья: лѣса были всклочены; въ рощахъ и на полѣ не оставалось двухъ деревъ въ перпендикулярномъ положеніи къ землѣ: всѣ стояли вкось, подъ различными углами наклоненія, и всякое въ свою сторону. Многіе дубы, теки, сикоморы и платаны, были скручены, какъ липовыя вѣточки, а нѣкоторые расколоты такъ, что человѣкъ удобно могъ бы пройти въ нихъ сквозь пень, какъ въ двери. Мы долго искали цѣльнаго и незанятаго другими куска земли, гдѣ бы могли временно поселиться, и, наконецъ, остановились въ одной пальмовой рощѣ. Мои люди мигомъ построили для насъ шалашъ изъ вѣтвей.
Сверхъ всякаго чаянія, мы тутъ очутились въ кругу нашихъ знакомцевъ. Туча молодыхъ франтовъ слетѣлась къ намъ изо всей рощи. Разсказы о вчерашнихъ приключеніяхъ, шутки надъ минувшею опасностью, привѣтствія и остроты, лесть и злословіе, превратили нашъ пріютъ въ блистательную гостиную, или въ храмъ лицемѣрства. Саяна вдругъ развеселилась. Она опять улыбалась, опять господствовала надъ всѣмъ мужескимъ поломъ, и опять была счастлива. Въ общей и весьма искусной раздачѣ привѣтливыхъ взглядовъ, и я, покорнѣйшій мужъ и слуга, удостоился отъ нея одного, въ которомъ, большими іероглифами начертано было милостивое прощеніе моей неумѣстной ревности и преступнаго желанія, чтобъ моя жена нравилась только одному мнѣ. Я чуть не лопнулъ съ досады.
Но вскорѣ убѣдились мы, что опасность еще не миновала. Не одна Лена перемѣнила свое направленіе: всѣ вообще рѣки и потоки оставили свои русла, и, встрѣтивъ преграды на вновь избранномъ пути, начали наводнять равнины. Вода показалась въ небольшомъ разстояніи отъ нашего стана, и поминутно поглощала бо̀льшее и бо̀льшее пространство. Нѣкоторые утверждали, что она вытекаетъ изъ-подъ земли, и здѣсь въ первый разъ произнесено было между нами ужасное слово—потопъ! Всѣ были того мнѣнія, что надобно уходить въ Сасахаарскія горы, куда многія семейства отправились еще на зарѣ.
Роща, въ одно мгновеніе ока, оживилась повсемѣстнымъ движеніемъ. Одни укладывали свои пожитки, другіе сѣдлали лошадей и слоновъ. Пока мои люди занимались подобными приготовленіями и моя жена заключала съ вѣжливыми прислужниками трактатъ не оставлять другъ друга въ путешествіи, я узналъ случайно о спасеніи моей матери. Она не погибла въ развалинахъ дома; она выскочила въ окно на набережную, когда мы уходили на дворъ; многіе видѣли ее недалеко отъ рощи, съ однимъ знакомымъ намъ семействомъ. Сердце мое сильно забилось отъ радости: я хотѣлъ тотчасъ бѣжать къ возлюбленной родительницѣ, къ одному истинному другу въ этой горькой жизни. Но какъ тутъ быть?… Оставить молодую, невинную супругу въ кругу этихъ вертопраховъ, невозможно!… Я предложилъ Саабарубу, тому самому идолу нашихъ женщинъ, къ которому ревновалъ Саяну, будучи еще женихомъ, и который теперь отчаянно любезничалъ съ нею, пособить мнѣ отъискать матушку. Онъ извинился какимъ-то предлогомъ, котораго я не понялъ, но который жена нашла крайне уважительнымъ. Я обнаружилъ безпокойство. Они посмотрѣли другъ на друга и на меня, и улыбнулись. Я, въ ту минуту, готовъ былъ убить на мѣстѣ ихъ обоихъ; но, подумавъ, что женатому человѣку не прилично сердиться на друзей своей супруги даже и послѣ землетрясенія, предпочелъ покрыть молчаніемъ эту обидную улыбку. Они очевидно издѣвались надъ моею ревностью!!.. Итакъ я вышелъ изъ шалаша; но, уходя, бросилъ на Саяну страшный взглядъ, отъ котораго она содрогнулась. Я взобрался на мамонта, въ совершенномъ разстройствѣ духа, и, приказавъ людямъ дожидаться моего возвращенія, съ двумя невольниками отправился искать матушку.
Ея уже не было въ указанномъ мѣстѣ. Я объѣхалъ всѣ окрестности, разспросилъ повсюду, и нигдѣ не доискался слѣда ея. Эта неудача огорчила меня еще болѣе. Около полудня воротился я въ рощу, которая уже была оставлена всѣми и отчасти потоплена водою. Братъ и слуги находились въ жестокомъ безпокойствѣ. Я разсѣянно подалъ знакъ къ отъѣзду, спрашивая, гдѣ Саяна. Мнѣ отвѣчали хладнокровно, что она ушла въ рощу, и не возвращалась.
— Какъ?… Саяна ушла?… Она не возвращалась?…
И холодный потъ выступилъ у меня на посинѣвшемъ челѣ, на дрожащихъ рукахъ.
— Она не возвращалась!… Моя бѣдная, моя дражайшая Саяна!…
Первая мысль моя была о томъ, что она утонула. Я хотѣлъ бѣжать искать ее по всей рощѣ, но служанка, безмолвно протянувъ руку, отдала мнѣ записку на свернутомъ лоскуткѣ папируса. Я раскрылъ ее.... О горе!… тамъ были начертаны, женскимъ почеркомъ и даже безъ правописанія, только два слѣдующіе іероглифа:
._%D0%98%D0%BB%D0%BB%D1%8E%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F_1.GIF) |
(Прощай!) |
._%D0%98%D0%BB%D0%BB%D1%8E%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D1%86%D0%B8%D1%8F_2.GIF) |
(ревнивый!) |
Гнѣвъ, негодованіе, отчаяніе, ярость, вспыхнули въ душѣ моей со всею силою огорченной любви, со всею неукротимостью обиженной чести.—Итакъ, Саяна измѣнила мнѣ!… Она предпочла услужливость, лицемѣрное рабство низкаго обольстителя мнѣ, моей любви, нашему счастію!… Вѣроломная, коварная!… уходить отъ своего мужа съ любовникомъ во время всеобщаго потопа!… Ахъ, онъ негодяй! Клянусь Солнцемъ и Луною, что этотъ кинжалъ…! что въ ихъ преступной крови…!—И волны мести, хлынувшія изъ сердца, залили мнѣ голосъ въ горлѣ. Я не могъ произнести болѣе ни слова: только махнулъ брату рукою, давая знать, что предоставляю ему людей и все имущество, и въ ту же минуту поскакалъ за уѣзжающими, отъискивать жену и Саабаруба. Я не сомнѣвался, что она убѣжала съ этимъ повѣсою.
Но какъ и гдѣ найти ихъ въ такой тьмѣ народа, бѣгущаго изъ городовъ и селеній, заваливающаго всѣ переправы, покрывающаго всѣ дороги и сухія мѣста частыми, непроницаемыми толпами?… Я скакалъ взадъ, впередъ и поперегъ, бросался на удачу въ различныя стороны, спрашивалъ, заглядывалъ, подстерегалъ: нигдѣ ни слѣда ихъ!… Какъ-будто нырнули въ воду! Я хотѣлъ воротиться къ брату, и его не отъискалъ. Пожираемый жгучею грустью, изнемогающій подъ бременемъ унынія, безчестія, стыда, усталый, почти мертвый, наконецъ потерялъ я всю надежду, и рѣшился спокойно ѣхать вмѣстѣ съ прочими въ горы. Тамъ судьба, счастливымъ случаемъ, скорѣе можетъ поблагопріятствовать моему мщенію, чѣмъ здѣсь нарочные поиски.
Въ четвертомъ часу по-полудни прибыли мы къ одной переправѣ, образованной широко развалившимся ручьемъ. Бредущіе въ немъ пѣшеходцы разступились, чтобъ пропустить меня: одинъ лишь крошечный, горбатый человѣчикъ, стоявшій по колѣни въ водѣ, и который, казалось, весь дрожалъ со страху при видѣ брода не по его росту, не примѣчалъ нашего натиска, и, не смотря на нашъ крикъ, никакъ не хотѣлъ посторониться. Мой мамонтъ мчался быстро, и мы уже думали, что онъ затопчетъ его въ грязи, какъ вдругъ великодушный гигантъ животнаго царства, чтобъ очистить себѣ дорогу безъ угнетенія пѣшеходцевъ, схватилъ его на бѣгу концомъ исполинскаго своего хобота, поднялъ вверхъ выше головы и понесъ черезъ воду, какъ снопъ соломы, воткнутый на длинныя вилы. Горбатый человѣчикъ визжалъ, вертѣлся, махалъ ногами и руками, не постигая, что̀ съ нимъ случилось; мои невольники помирали со смѣху; я приказывалъ имъ остановить мамонта, боясь, чтобы честная скотина, изъ человѣколюбія, не задушила его въ своихъ объятіяхъ, когда онъ, нечаянно поворотивъ къ намъ голову, увидѣлъ меня на сѣдлѣ, и вскричалъ радостнымъ голосомъ:
— Ахъ!… вы здѣсь?… Какъ я радъ встрѣтиться съ вами въ семъ удобномъ мѣст....
— Шимшикъ!… Шимшикъ!… воскликнули мы единогласно, привѣтствуя его громкимъ смѣхомъ.
— Спасите меня!… кричалъ несчастный астрономъ. Ай!… онъ помялъ мнѣ всѣ кости!… Ну, что̀ комета?… не говорилъ ли я вамъ…? Ай, ай, ради Солнца!…
Пробѣжавъ бродъ, нашъ великанъ самъ остановился, и, съ удивительною ловкостью, поставилъ бѣднаго Шимшика на ноги. Мы бросили астроному веревочную лѣстницу, встащили его на сѣдло, и помчались далѣе. Шимшикъ разсказалъ мнѣ свои приключенія, я сообщилъ ему мои: онъ былъ сильно тронутъ моимъ несчастіемъ. Онъ спасъ свои сочиненія, свои открытія и теоріи, которыми сбирался изумить современниковъ и потомство; всѣ его карманы были набиты славою, и, когда настигли мы его у переправы, онъ былъ въ большомъ затрудненіи, и не зналъ что̀ съ собою дѣлать, не смѣя отставать отъ бѣгущихъ и боясь замочить въ ручьѣ свое безсмертіе. Къ счастію, добрый мамонтъ вывелъ его изъ этого непріятнаго положенія, и сохранилъ для науки и чести Барабіи. Узнавъ отъ меня объ измѣнѣ Саяны, онъ воскликнулъ:—Ну, что̀?… не предсказывалъ ли я вамъ, что если бѣдствіе случится съ землею, то единственно изъ-за женщинъ?… По-несчастію, теперь нѣтъ и средства спасти ее: говорятъ, что негры Шахъ-шухъ (Новой Земли), свѣдавъ о нашемъ намѣреніи оскопить все ихъ царство, дрались какъ мегалотеріоны, и разбили нашихъ, которые теперь бѣгутъ отъ нихъ къ столицѣ. Вся надежда на полученіе евнуховъ исчезла: а это было одно средство обуздать развратъ женскаго пола и возстановить нравы!…
Наконецъ, достигли мы горъ, проскакавъ на мамонтѣ въ шесть часовъ девяносто географическихъ миль. Мы находились на границѣ нашего прекраснаго отечества, отдѣлявшей его отъ двухъ большихъ государствъ, Хабара и Каско. Остановясь, мы примѣтили, что земля все еще шевелится подъ нами. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ каменный хребетъ казался еще согрѣтымъ отъ подземнаго огня, незадолго предъ тѣмъ пролетавшаго съ громомъ въ его внутренности. Разрушеніе природы представлялось здѣсь въ самомъ величественномъ и ужасномъ видѣ: гранитныя стѣны были исписаны трещинами, изъ которыхъ многія походили на пропасти; ущелія были завалены обрушившимися вершинами, толстые слои камня взорваны и взрыты, утесы вмѣстѣ съ росшими на нихъ лѣсами опрокинуты, смяты, растасканы. Сасахаарскія горы, послѣ вчерашняго землетрясенія, уподоблялись постели двухъ юныхъ любовниковъ, только-что оставленной ими поутру въ живописномъ безпорядкѣ развалины пылкихъ страстей, еще дышущей волканическою теплотою ихъ сердецъ, среди холодныхъ уже слѣдовъ перваго взрыва ихъ любви.
Со времени поселенія нашего въ горахъ, событія и ужасы преслѣдовали другъ друга и насъ съ такою быстротою, что никакое воображеніе не въ силахъ передать ихъ другому, ни себѣ представить. Земля, небо, стихіи, люди и ихъ мятежныя страсти, были смѣшаны въ одинъ огромный хаосъ, и вмѣстѣ образовали мрачную, шумную, свирѣпую бурю.
Когда мы прибыли, горы уже были покрыты спасавшимся отвсюду народомъ. Противоположная ихъ отлогость была усѣяна каменьями различныхъ цвѣтовъ и видовъ, въ числѣ которыхъ многіе удивляли насъ своею красотою, прозрачностью и огненнымъ блескомъ, а иные своимъ сходствомъ съ громовыми стрѣлами. Но съ одной подоблачной вершины бѣглецы изъ тѣхъ окрестностей указали намъ въ сѣверо-восточной сторонѣ горизонта зрѣлище еще любопытнѣйшее—предлинный хребетъ горъ, съеженный чрезвычайно высокими и острыми массами, котораго прежде тамъ не бывало. Это была одна только оконечность развалинъ вчера разразившейся о землю кометы, которая разостлалась по ней необозримою чертою съ безчисленными боковыми вѣтвями; которая потрясла его въ самомъ основаніи, и, ядромъ своимъ загромоздивъ огромную полосу нашего шара, по сторонамъ наваленныхъ ею исполинскихъ громадъ гранитной матеріи, все пространство смежныхъ земель залила и засыпала дождемъ изъ грязи и песку и сильнымъ каменнымъ градомъ, шедшими нѣсколько часовъ сряду во время и послѣ ея паденія. Слѣды этого града, коснувшагося самой подошвы Сасахаарскихъ горъ, видѣли мы въ тѣхъ незнакомыхъ намъ разноцвѣтныхъ каменьяхъ и блестящихъ голышахъ, а бѣглецы представили намъ образцы краснаго и желтаго песку, составлявшаго по-видимому почву кометы и подобраннаго ими на примыкающей къ горамъ равнинѣ. Желтый песокъ, красивою, лоснящеюся своей наружностью, въ особенности чаровалъ наши взоры и сердца; всякій изъ насъ хотѣлъ имѣть у себя хоть нѣсколько его зернышекъ. Онъ, видно, считался на кометѣ весьма дорогою вещью.
По ихъ разсказамъ, паденію ея предшествовалъ....
«.... страшный гулъ съ трескомъ въ возвышенныхъ странахъ атмосферы, и вскорѣ совершенный мракъ, прорѣзываемый яркими огнями, какъ-бы выжатыми изъ воздуха, придавленнаго ея натискомъ, еще увиличилъ ужасъ роковой минуты. Въ то самое время пятьсотъ тысячъ воиновъ Хабара и Каско стояли на полѣ сраженія, защищая кровію и жизнію честолюбіе своихъ предводителей, тщеславіе своихъ согражданъ и неприкосновенность небольшаго куска земли, безполезнаго ихъ предводителямъ, согражданамъ и имъ самимъ. Военачальники воспламеняли ихъ храбрость, толкуя грозныя небесныя явленія въ смыслѣ благополучнаго для нихъ предвѣщанія, и напоминая имъ о нетлѣнной славѣ, долженствующей скоро увѣнчать ихъ великіе, безсмертные подвиги; города, села, деревни, крыши домовъ и холмы, кишѣли народомъ, ожидавшимъ въ безпокойствѣ слѣдствія огненной борьбы стихій и кровавой борьбы своихъ ближнихъ; поля и луга пестрѣли несмѣтными стадами, которыя, остолбенѣвъ со страху, забывъ о кормѣ, въ общемъ предчувствіи погибели соединяли печальное свое мычаніе съ ревомъ львовъ, тигровъ и тапировъ, трепещущихъ въ лѣсахъ и вертепахъ; воздухъ гремѣлъ смѣшаннымъ крикомъ непостижимаго множества птицъ, летавшихъ густыми стаями въ поминутно усиливающемся мракѣ—когда тяжелая масса воздушнаго камня съ быстротою молніи хлынула на всю страну!… Человѣчество и животное царство изрыгнули одинъ, внезапный, хрипливый стонъ, и, вмѣстѣ съ этимъ стономъ, были размозжены слетѣвшими съ неба горами, которыя, обрызганнымъ ихъ кровію основаніемъ, мигомъ сплюснули, раздавили и погребли навсегда бытъ, надежды, гордость, славу и злобу безчисленныхъ милліоновъ существъ. На необозримой могилѣ пятидесяти самолюбивыхъ народовъ и пяти сотъ развратныхъ городовъ, вдругъ соорудился огромный, неприступный, гремящій смертельнымъ эхомъ и скрывающій куполы свои за облаками, гробовый памятникъ, на которомъ судьба вселенной, разбросанными въ безпорядкѣ гранитными буквами, начертала таинственную надпись: «Здѣсь покоится половина органической жизни этой тусклой, зеленой планеты третьяго разряда».
Мы стояли на утесѣ, и, въ уныломъ безмолвіи, долго смотрѣли на валяющійся въ углу нашего горизонта, блѣдный, безобразный трупъ кометы, вчера еще столь яркой, блистательной, прекрасной, вчера еще двигавшейся собственною силою въ пучинахъ пространства, и какъ-бы нарочно прилетѣвшей изъ отдаленныхъ міровъ, отъ другихъ солнцъ и другихъ звѣздъ, чтобъ найти для себя, возлѣ насъ смертныхъ, гробъ на нашей планетѣ, и прахъ свой, перемѣшанный съ нашимъ прахомъ, соединить съ ея перстью.
Между-тѣмъ, другое явленіе, происходившее надъ нашими головами, проникло насъ новымъ страхомъ. Уже прежде того мы примѣтили, что солнце стишкомъ долго не клонится къ закату: многіе утверждали, что оно стоитъ неподвижно; другимъ казалось, будто оно шевелится вокругъ одной и той же точки; иные, и самъ Шимшикъ, доказывали, что оно очевидно сбилось съ пути, не знаетъ астрономіи, и забрело вовсе не туда, куда бъ ему слѣдовало идти съ календаремъ Академіи въ карманѣ. Мы объясняли это событіе разными догадками, когда, однимъ разомъ, солнце тронулось съ мѣста, и, подобно летучей звѣздѣ, быстро пробѣжавъ остальную часть пути, погрузилось за небосклономъ. Въ одно мгновеніе ока зрѣлище перемѣнилось: свѣтъ погасъ, небо зардѣло звѣздами, мы очутились въ глубокомъ мракѣ, и крикъ отчаянія раздался кругомъ насъ въ горахъ. Мы полагали, что уже навсегда простились съ благотворнымъ свѣтиломъ; что, послѣ истребленія значительной части рода человѣческаго, та же планета, на которой мы родились, назначена быть его остаткамъ темницею, гдѣ мы должны скоро ожидать смертнаго приговора. Не возможно изобразить горести, овладѣвшей нами при этой ужасной мысли. Мы провели нѣсколько часовъ въ этомъ положеніи; но тогда, какъ нѣкоторые изъ насъ уже обдумывали средства, какъ бы пристроить остатокъ своего быта въ мрачномъ заключеніи на нашей несчастной планетѣ, волны яркаго свѣта нечаянно залили наше зрѣніе ослѣпительнымъ блескомъ. Мы всѣ поверглись на землю, и долго не смѣли раскрыть глазъ, опасаясь быть поражены его лучами. Наконецъ, мы удостовѣрились, что онъ происходитъ отъ солнца, которое, непонятнымъ образомъ, взошло съ той стороны, гдѣ незадолго предъ тѣмъ совершился его внезапный закатъ. Достигнувъ извѣстной высоты, оно вдругъ покатилось на югъ; потомъ, поворотясь назадъ, приняло направленіе къ сѣверо-востоку. Не доходя до земли, оно поколебалось, и пошло скользить параллельно чертѣ горизонта, пока опять не завалилось за него недалеко отъ южной точки. Такимъ-образомъ, въ теченіе пятнадцати часовъ, оно восходило четырежды, всякій разъ въ иномъ мѣстѣ; и всякій разъ, исчертивъ его кривыми линіями запутаннаго пути своего, заходило на другомъ пунктѣ, и ввергало въ ночной мракъ изумленные и измученные наши взоры.
Не смотря на ужасъ, распространенный въ насъ подобнымъ ниспроверженіемъ вѣчнаго порядка міра, нельзя было не догадаться, что не солнце такъ странно блуждаетъ надъ нами, но что земной шаръ, обремененный непомѣрною тяжестью кометы, потерялъ свое равновѣсіе, выбился изъ прежняго центра тяготѣнія, и судорожно шатается на своей оси, ища въ своей огромной массѣ, увеличенной чуждымъ тѣломъ, новаго для себя центра и новой оси для суточнаго своего обращенія. Въ самомъ дѣлѣ, мы видѣли, что, при каждомъ появленіи солнца, точка его восхожденія болѣе и болѣе приближалась къ сѣверу, хотя закатъ не всегда соотвѣтствовалъ новому востоку, и падалъ поперемѣнно по правую и по лѣвую сторону южнаго полюса. Наконецъ, въ пятый разъ, солнце засіяло уже на самой точкѣ сѣвера, и, пробѣжавъ зигзагомъ небесный сводъ въ семь часовъ времени, закатилось почти правильно, на югѣ. Потомъ наступила долгая ночь, и, послѣ одиннадцати часовъ темноты, день опять началъ брежжиться на сѣверѣ. Солнце взошло, попрежнему, предшествуемое прекрасною зарею: мы привѣтствовали его радостнымъ кликомъ, льстя себя мыслію, что теперь скоро будетъ конецъ нашимъ страданіямъ, все придетъ въ порядокъ, и мы возвратимся на равнины. Одинъ только Шимшикъ не могъ утолить своей горести послѣ потери прежняго востока и прежняго запада. Онъ говорилъ, что не перенесетъ такого безбожнаго переворота въ астрономіи и географіи: двѣсти-сорокъ-пять лѣтъ своей жизни употребилъ онъ на составленіе таблицъ долготы и широты трехъ тысячъ извѣстнѣйшихъ городовъ и мѣстечекъ, а теперь, при перемѣнѣ полюсовъ, всѣ его исчисленія, вся его ученость, заслуги передъ потомствомъ и право на полный пенсіонъ отъ современниковъ, не стоили старой тряпки!…
Я постигалъ печаль Шимшика, но онъ, окаянный, не умѣлъ оцѣнить моей. Увы!… мужъ, отъ котораго жена бѣжала съ любовникомъ во время паденія кометы на землю, во сто разъ несчастнѣе всѣхъ астрономовъ. Ему скажутъ, что они взяли направленіе къ востоку; онъ побѣжитъ за ними на востокъ, руководствуясь теченіемъ солнца; вдругъ полюсы перемѣнятъ свое положеніе, и онъ очутится на сѣверѣ, въ девяноста географическихъ градусахъ отъ своей сожительницы. Это слишкомъ жестоко!… Сообразивъ все дѣло, я убѣдился, что, въ настоящихъ отношеніяхъ земли къ солнцу, нечего мнѣ напрасно и искать своей жены.
Вдругъ, погода перемѣнилась. Воздухъ сталъ затмѣваться нѣкоторымъ родомъ прозрачнаго, похожаго на горячій паръ, тумана, и крѣпкій запахъ сѣры поразилъ наше обоняніе. Мы уже пріобрѣли-было нѣкоторую привычку къ необыкновеннымъ явленіямъ, и сначала мало заботились объ этой перемѣнѣ погоды, которая, впрочемъ, до-тѣхъ-поръ удивляла насъ своимъ постоянствомъ. Скоро солнце сдѣлалось тускло, кроваво, огромно, какъ во время зимняго заката, и въ верхнихъ слояхъ атмосферы начало мелькать пламя синяго и краснаго цвѣтовъ, напоминающее собою пылъ зажженнаго спирта. Черезъ полчаса пламя такъ усилилось, что мы были какъ-бы покрыты движущимся огненнымъ сводомъ.
— Воздухъ горитъ!… воскликнули многіе изъ моихъ сосѣдей.
— Воздухъ горитъ.!!… раздалось по всему хребту: мы пропали!
Основательность этого замѣчанія не подлежала сомнѣнію: воздухъ былъ подожженъ!… И не трудно даже было предвидѣть, какую смерть готовила намъ ожесточенная природа: мы долженствовали сгорѣть живые, дышать пламенемъ, видѣть заживо внутренности наши сожженными, превращающимися въ уголь. Какое положеніе!… Какая будущность!…
Пожаръ атмосферы принялъ страшное напряженіе. Вмѣсто прежнихъ, мелкихъ и частыхъ клочковъ пламени, огонь пылалъ на небѣ огромными массами, съ оглушительнымъ трескомъ; и, хотя вовсе не было облаковъ, дождь лился на насъ крупными каплями. Но пламя удерживалось на извѣстной высотѣ, отнюдь не понижаясь къ землѣ. Дыханіе сдѣлалось труднымъ; всѣ лица облеклись смертельною блѣдностью. У многихъ голова начала кружиться: они падали на землю и, въ ужасныхъ корчахъ, сопровождаемыхъ поносомъ и рвотою, испускали духъ, не дождавшись конца представленія. Смерть окружила насъ своимъ волшебнымъ жезломъ. Въ теченіи нѣсколькихъ часовъ, бо̀льшая половина спасшагося въ горахъ народа сдѣлалась ея жертвою, покрывъ долины и утесы безобразными, отвратительными трупами. Тѣ, которые выдержали первый ея приступъ на послѣднее убѣжище скудныхъ остатковъ нашего рода, были повержены въ опьяненіе, не чуждое даже нѣкоторой веселости. Я упалъ безъ чувствъ на камень.
Не знаю, какъ долго оставался я въ этомъ положеніи, но, очнувшись, я почувствовалъ въ себѣ всѣ признаки сильнаго похмѣлья. Мои товарищи чувствовали тоже, хотя изъ нихъ только немногіе были свидѣтелями моего пробужденія. Мы страдали головною болью, тошнотою и оцѣпенѣніемъ членовъ, и въ то же время были расположены къ рѣзвости. Поселеніе, которому я принадлежалъ, состоявшее только изъ пятидесяти человѣкъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, въ одно это происшествіе лишилось тридцати двухъ душъ; и мы тотчасъ пустились обнаруживать нашу новую, и для насъ самихъ непонятную, склонность къ шалостямъ, бросая, съ неистовымъ хохотомъ, трупы усопшихъ нашихъ товарищей съ обитаемаго нами утеса въ пропасть, лежащую у его подножія. Разыгравшись, мы хотѣли-было швырнуть туда же и нашимъ астрономомъ, Шимшикомъ, и простили его потому только, что онъ обѣщалъ кувыркнуться три раза передъ нами, для нашей потѣхи. Но, еслибъ Саяна попалась мнѣ тогда въ руки, я бы съ удовольствіемъ перебросилъ ее чрезъ весь Сасахаарскій хребетъ, такъ, что она очутилась бы на развалинахъ кометы.
Вмѣстѣ съ этою злобною веселостью въ сердцѣ, ощущали мы еще во рту палящій, кислый вкусъ, очевидно происходившій отъ воздуха, ибо, не смотря на всѣ употребленныя средства, никакъ не могли отъ него избавиться. Но гораздо изумительнѣйшее явленіе представлялъ самый воздухъ: во время нашего опьянѣнія, онъ очистился отъ туманнаго пара и отъ пылавшаго въ немъ пламени, но совершенно перемѣнилъ свой цвѣтъ, и казался голубымъ, тогда-какъ прежде природный цвѣтъ неба, въ хорошую погоду, былъ свѣтло-зеленый. Шимшикъ, у котораго дѣло никогда не стало за причиною, объяснилъ намъ эту перемѣну тѣмъ, что кромѣ плотной, каменной массы ядра, комета принесла съ собою на землю свою атмосферу, составленную изъ паровъ и газовъ, большею частію чуждыхъ нашему воздуху: въ томъ числѣ вѣроятно былъ одинъ газъ особеннаго рода, одаренный кислымъ и палящимъ началомъ; и онъ-то произвелъ этотъ пожаръ въ воздухѣ, который, отъ смѣшенія съ нимъ, пережегся, окисъ, и даже преобразовалъ свою наружность. Шимшикъ, можетъ-статься, разсуждалъ и правильно, хотя онъ много вралъ, бездѣльникъ!…
Какъ бы то ни было, мы скоро удостовѣрились, что нашъ прежній, сладкій, мягкій, благодѣтельный, цѣлебный воздухъ уже не существуетъ; что приливъ новыхъ летучихъ жидкостей совсѣмъ его испортилъ, превративъ въ составъ безвкусный, вонючій, пьяный, ѣдкій, разрушительный. И въ этомъ убійственномъ воздухѣ назначено было отселѣ жить роду человѣческому!… Мы съ трудомъ вдыхали его въ наши груди, и, вдохнувъ, съ отвращеніемъ немедленно выдыхали вонъ. Мы чувствовали, какъ онъ жжетъ, грызетъ, съѣдаетъ наши внутренности. Въ однѣ сутки всѣ мы состарѣлись на двадцать лѣтъ. Женщины были въ такомъ отчаяніи, что рвали на себѣ волосы и хлипали безъ умолку. Мы съ Шимшикомъ только вздохнули при мысли, что въ этомъ воздухѣ жизнь человѣческая должна значительно сократиться, и что людямъ впередъ не жить въ немъ по пяти сотъ и болѣе лѣтъ[10]. Но эта мысль не долго могла огорчать насъ: въ два дня мы такъ привыкли къ новому воздуху, что не примѣчали въ немъ разницы съ прежнимъ, а смерть уже стояла предъ нами въ новомъ и еще грознѣйшемъ видѣ.
Въ горахъ пронесся слухъ, что Внутреннее Море (гдѣ нынѣ Киргизская и Монгольская Степи[11]) выступило изъ своего ложа и переливается въ другую землю; что оно уже наводнило все пространство между прежнимъ своимъ берегомъ и нашими горами. Выходцы, занимавшіе нижнюю полосу хребта, оставивъ свои поселенія, двинулись толпами на наши, устроенныя почти въ половинѣ его высоты, внутри самой цѣпи. Они принесли намъ плачевное извѣстіе, что подошва его уже кругомъ обложена моремъ, вытолкнутымъ изъ пропастей своихъ насильственнымъ качаніемъ земнаго шара, и что мы совершенно отдѣлены водою отъ всего свѣта. Тревога, безпорядокъ, отчаяніе, сдѣлались всеобщими: можно сказать, что съ той минуты началась наша мучительная кончина. Мы разстались съ надеждою.
Свирѣпый вѣтеръ, съ обильнымъ дождемъ и вьюгою, разметалъ по воздуху и пропастямъ непрочные наши пріюты и насъ самихъ. Десять дней сряду нельзя было ни уснуть покойно, ни развести огня, чтобъ согрѣться и сжарить кусокъ мяса. Все это время держались мы обѣими руками за деревья, за кусты и скалы, и нерѣдко, вмѣстѣ съ деревьями, кустами и скалами, были опрокидываемы въ бездны. Между-тѣмъ вода не переставала подниматься, волны вторгались съ шумомъ во всѣ углубленія и ущелья, и мы взбирались на крутыя стѣны хребта, всякій день выше и выше. Верхи утесовъ, уступы и площадки горъ, были завалены народомъ, сбившимся въ плотныя кучи, подобно роямъ пчелъ, висящимъ кистями на древесныхъ вѣтвяхъ. Всѣ связи родства, дружбы, любви, знакомства, были замыты: чтобъ проложить себѣ путь или очистить уголокъ мѣста, тѣ, которые находились въ серединѣ толпы, безъ разбора сталкивали въ пропасти стоявшихъ по краямъ утесовъ. Оружіе сверкало въ рукахъ у каждаго, и сопротивленіе слабѣйшаго немедленно омывалось его кровію. До-тѣхъ-поръ мы питались мясомъ спасенныхъ нами животныхъ, особенно лошадинымъ, верблюжьимъ и лофіодонтовымъ; но теперь и этого у насъ не стало. Ежели кто-нибудь случайно сохранилъ малѣйшій запасъ живности, другіе, напавъ на него шайкою, похищали у несчастнаго послѣдній кусокъ, нерѣдко вмѣстѣ съ жизнью, и потомъ рѣзались между собою за исторгнутую изъ чужихъ устъ пищу. Разбои, убійства, насилія, мщеніе, ежечасно цѣлыми тысячами уменьшали количество горнаго народонаселенія, еще не истребленнаго ядомъ повальныхъ болѣзней и неистовствомъ стихій. Казалось, будто люди поклялись искоренить свой родъ собственными своими руками, предоставивъ всеобщей погибели природы только трудъ стереть съ планеты слѣды ихъ злобы.
Наконецъ, начали мы пожирать другъ друга....
Личныя мои похожденія не много отличались отъ общаго рода жизни выходцевъ въ тѣ дни остервененія и горя. Спасаясь съ одной горы на другую, я потерялъ своего мамонта, и разлучился съ прежними товарищами. Съ-тѣхъ-поръ блуждалъ я по разнымъ толпамъ, къ которымъ судьба меня присоединяла. Мы жили какъ звѣри, вмѣстѣ терзая зубами общій кусокъ добычи, и, безъ предварительнаго знакомства, считая короткими знакомцами всѣхъ принадлежащихъ нашему стаду, а не принадлежащихъ къ нему врагами, которыхъ слѣдовало кусать, душить и обращать себѣ на пищу. Но въ одномъ изъ тѣхъ стадъ случилось со мною странное происшествіе, которое дало моему быту нѣсколько различное направленіе. У меня увидѣли десятокъ прекрасныхъ, разноцвѣтныхъ голышей, заброшенныхъ въ наши горы каменнымъ дождемъ кометы и скоро вошедшихъ у насъ въ большую цѣну; и какъ я не хотѣлъ добровольно подѣлиться ими, то мои злосчастные ближніе, удрученные несчастіемъ, страхомъ и голодомъ, трепещущіе передъ лицомъ неизбѣжнаго рока, чуть не разорвали меня по кускамъ за эти милыя, блестящія игрушки. Я бросилъ имъ голыши, и ушелъ отъ нихъ подальше.
Скитаясь по горамъ, я искалъ случая непримѣтно втереться въ какую-нибудь толпу. На уступѣ одной горы видна была горстка народа. Она находилась въ страшномъ замѣшательствѣ, и я поспѣшилъ пристать къ ней, не обративъ на себя вниманія. Причиною ея тревоги было неожиданное нападеніе огромнаго тигра, который изъ среды ея похитилъ одного человѣка. Подобныя приключенія случались съ нами поминутно. Львы, тигры, гіены, мегалосауры и другіе колоссальные звѣри, вытѣсненные изъ лѣсовъ и пещеръ водою, поднимались на горы вмѣстѣ съ нами: съ нѣкотораго времени они производили въ нашихъ остаткахъ неслыханныя опустошенія, и уже не довольствовались нашими трупами, но искали живыхъ людей и теплой крови. Пользуясь волненіемъ внезапно напуганныхъ умовъ, я проникнулъ внутрь толпы, гдѣ нѣсколько человѣкъ, стоявшихъ полукружіемъ, съ любопытствомъ поглядывало на землю. На землѣ не было однако ничего особеннаго: женщина лежала въ обморокѣ; подлѣ женщины въ обморокѣ стоялъ на колѣняхъ мужчина, который нѣжно держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, и освѣжалъ лицо ея водою. Я подошелъ поближе, и, сложивъ руки назадъ, сталъ зѣвать на нихъ наряду съ прочими.
Какъ?… возможно ли?… Да это она!…
— Саяна!… Саяна!… жена моя!!.. заревѣлъ я въ изступленіи, среди изумленныхъ незнакомцевъ, и, подобно голодному тигру, прыгнулъ издали на занимательную чету, съ обнаженнымъ кинжаломъ въ рукѣ. Схвативъ за волосы нѣжнаго обнимателя, я отвалилъ голову его назадъ, и вонзилъ въ горло убійственное желѣзо по самую рукоятку. Кровь брызнула изъ него ключемъ на коварную. Изъ свидѣтелей никто не сказалъ ни слова. Я, не дожидаясь объясненій, поднялъ Саяну на руки, и помчался съ нею по скату горы.
Я не сомнѣвался, что умерщвленный мною мужчина былъ ея обольститель. Впослѣдствіи оказалось противное. Настоящій другъ Саяны былъ, за нѣсколько минутъ до моего прибытія, похищенъ огромнымъ тигромъ, а тотъ, кого принесъ я въ жертву моей мести, не имѣлъ прежде никакихъ съ нею сношеній, и только изъ учтивости къ женщинамъ старался возстановить въ ней чувства. Итакъ, я убилъ его понапрасну?… Очень сожалѣю!… Не обнимай чужой жены, если ты ей не любовникъ!
Я продолжалъ нести Саяну. Она раскрыла глаза, вздохнула съ тяжелымъ стономъ, и опять ихъ сомкнула, не узнавъ во мнѣ законнаго своего обладателя. Спустя нѣкоторое время, она произнесла томнымъ голосомъ чье-то незнакомое мнѣ имя. Въ отвѣтъ на незнакомое имя, я хотѣлъ-было бросить ее въ наполненную водою пропасть, по краю которой пробирался. Я уже хотѣлъ бросить, бросить со всей силы, съ тяжестью вѣчнаго проклятія на шеѣ,—и, вмѣсто того, сильно прижалъ ее къ своему сердцу.... Мнѣ суждено быть несчастнымъ!… Я опять былъ влюбленъ, и.... опять ревнивъ!
Таща на плечахъ по острымъ, почти непроходимымъ скаламъ, бремя своихъ обманутыхъ надеждъ, своей страсти и своей обиды, я изнемогалъ, обливался кровавымъ по̀томъ, напрягалъ послѣднія силы. Я спѣшилъ за гору, надѣясь тамъ найти уединенное мѣсто; но, у самаго поворота, увидѣлъ всю площадку утеса, образовавшаго бокъ горы, покрытую бурнымъ собраніемъ народа. Зрѣлище ужасное!… Утесъ почти параллельно висѣлъ надъ ущеліемъ, уже потопленнымъ водою, и опасно потрясался отъ всякаго удара волнъ, разражавшихся объ его основаніе; на утесѣ, люди, въ оглушительномъ шумѣ, дрались, рѣзались и терзали другъ друга—за что жъ?—за горстку уже безполезной для нихъ персти! Комета, при своемъ разрушеніи, навалила на это мѣсто слой желтаго блестящаго песку, о которомъ упомянулъ я выше, неизвѣстнаго на землѣ до ея паденія; и эти безумцы, воспылавъ жадностью къ дорогому дару, принесенному имъ изъ другихъ міровъ, можетъ-быть на погибель всему роду человѣческому, кинулись на него толпами; стали копаться въ немъ, какъ дѣти въ грядѣ, или какъ гіены въ людскихъ могилахъ; исторгали его одинъ у другаго, орошали своею кровію, скользили въ крови, падали на землю и, привставая, израненные и полураздавленные, еще съ восторгомъ приподнимали вверхъ пригоршни замѣшаннаго ихъ кровію металлическаго песку, которыя удалось имъ захватить подъ ногами другихъ искателей. И я, уходя отъ людей, нечаянно очутился среди такого, разъяреннаго алчностью и разбоемъ, сборища!… Я не зналъ куда дѣваться. Опасаясь быть убитымъ, какъ посягатель на сокровища, ниспосланныя имъ судьбою, и не видя возможности иначе пробраться черезъ площадку на ту сторону утеса, я сталъ карабкаться на гору повыше площадки, съ кладомъ своимъ на рукахъ; но едва пробѣжалъ шаговъ двѣсти, какъ вдругъ зыблющійся утесъ, съ людьми и съ желтымъ блестящимъ пескомъ, обрушился въ ущеліе. Распрыснувшіяся съ шумомъ пучины окропили меня и всю гору пѣною. Камни, покрывающіе горную стѣну, однимъ разомъ осунулись подъ моими стопами; я уронилъ Стяну изъ рукъ, и полетѣлъ внизъ, катясь по жесткимъ обломкамъ гранита. Испугъ и боль отняли у меня чувства…
Когда пришелъ я въ себя, голова моя, вся заплесканная кровію, лежала на колѣнахъ у доброй моей Саяны. Она не оставила меня въ опасности. Увидѣвъ, что, прокатясь значительное пространство, я уперся въ низкую скалу на самомъ краю вновь образовавшагося провала, она благородно пожертвовала своимъ страхомъ для моего спасенія, спустилась ко мнѣ по крутому, оборванному скату, оттащила меня отъ пропасти, и положила въ удобнѣйшемъ мѣстѣ. Я не помнилъ, ни что̀ со мною сдѣлалось, ни гдѣ я нахожусь. Долго не смѣлъ я раскрыть глазъ по причинѣ жестокой боли отъ ушибовъ по всѣмъ членамъ; но мнѣ грезилось, будто ощущаю на челѣ легкій, пріятный щекотъ робкихъ поцѣлуевъ. Вмѣстѣ съ дневнымъ свѣтомъ увидѣлъ я подлѣ себя—внизу, неизмѣримую бездну съ гремящими волнами, по которымъ носилось множество человѣческихъ труповъ,—вверху, надъ моимъ лицомъ, милое лицо Саяны. Я взглянулъ на него безъ любви, съ простымъ, холоднымъ чувствомъ признательности, и, въ то самое время, двѣ крупныя слезы, канувшія съ рѣсницъ преступницы, закипѣли на моихъ щекахъ. Въ жгучемъ ихъ прикосновеніи я узналъ огонь раскаянія, который плавитъ сердца и очищаетъ ихъ отъ обиды. Все было забыто: я опять любилъ въ ней свою любовницу, невѣсту, жену.... Но какъ она перемѣнилась! Какъ состарѣлась въ этомъ новомъ воздухѣ! Тому три недѣли, она сіяла всѣми прелестями юности, красы, невинности, а теперь казалась она почти старушкою. Но нужды нѣтъ! она все еще нравилась мнѣ чрезвычайно.
Какъ скоро усмирилась первая боль и я могъ приподняться, мы опять стали карабкаться на гору, и, пособляя другъ другу, достигли до одного возвышеннаго уступа, гдѣ рѣшились провести ночь. Усталость и открытый въ сердцахъ нашихъ остатокъ прежняго счастія, ниспослали намъ крѣпительный сонъ, который застигъ и оставилъ насъ въ объятіяхъ другъ у друга на жесткой каменной почвѣ. На слѣдующее утро я совершенно былъ увѣренъ въ добродѣтели Саяны, въ чистотѣ ея намѣреній, и даже въ томъ, что въ теченіе цѣлыхъ трехъ недѣль нашей разлуки она ни кого въ свѣтѣ, кромѣ меня, не любила. Я никакъ не думалъ, чтобы подобная увѣренность могла когда-либо забраться въ мое сердце!!.. Однакожъ, это случилось: съ влюбленными мужьями, особенно во время великихъ переворотовъ въ природѣ, иногда случаются совсѣмъ невѣроятныя вещи.
Но пора было подумать о нашемъ положеніи. Мы были довольны нашими чувствованіями, но голодны желудкомъ и лишены всякаго сообщенія съ людьми. Ночью, вода поднялась такъ высоко, что цѣпь Сасахаарскихъ горъ была наконецъ вполнѣ расторгнута: все огромное ихъ зданіе потонуло въ бурныхъ пучинахъ; по хребтамъ среднихъ высотъ уже свободно катились волны, и только вершины высшихъ горъ еще не были поглощены странствующимъ въ чужія земли океаномъ: онѣ, посреди его, образовали множество утесистыхъ острововъ, представлявшихъ видъ обширнаго архипелага, или видъ кладбища скончавшихся государствъ прежняго міра. Всякая вершина сдѣлалась особою страною, и судьба, играющая нами, ведшая насъ по взволнованной землѣ, чрезъ отравленный воздухъ, чрезъ огонь, прямо въ воду, какъ-бы въ насмѣшку надъ нашимъ политическимъ тщеславіемъ, вздумала еще согнанные въ кучу остатки нашего племени раздѣлить на нѣсколько десятковъ независимыхъ народовъ, давъ каждому изъ нихъ въ наймы на короткіе сроки по куску гранита, для устройства мгновенныхъ отечествъ. Мы удобно могли видѣть все, что происходило на ближайшихъ вершинахъ, въ новыхъ обществахъ, созданныхъ этою жестокою игрою: мы видѣли людей слабыхъ и людей дерзкихъ; людей искусно ползущихъ вверхъ на четверенькахъ, и людей прямыхъ, неловкихъ, стремглавъ катящихся въ бездны; людей трудящихся вотще, людей беззаботно пользующихся чужимъ трудомъ, людей гордыхъ, людей злыхъ, людей несчастныхъ и людей истребляющихъ другихъ людей. Мы видѣли все это собственными глазами; и какъ теперь людей не стало, то можемъ засвидѣтельствовать, что они были людьми до послѣдней минуты своего существованія.
Гора, на которой находился я съ Саяною, была высочайшая и самая неприступная во всемъ Сасахаарскомъ хребтѣ. Кромѣ птицъ и нѣсколькихъ заблудившихся животныхъ, только мы вдвоемъ, и то случайно, остались ея жителями, когда она превратилась въ островъ. Одиночество не столько было намъ страшно, сколько обезпокоивалъ насъ совершенный недостатокъ пищи. Первыя мученія голода утолили мы листьями мелкаго кустарника, росшаго въ одной трещинѣ, и опять были довольны собою, довольны другъ другомъ,—даже почти довольны нашею судьбою. Надежда, послѣдними своими лучами, еще разъ озарила наши сердца. Въ дарованномъ намъ темномъ и пустынномъ уголку жизни, мы съ радостью увидѣли свѣтлую частицу будущности, рдѣющую блѣднымъ огнемъ древесной гнили, и, при этомъ обманчивомъ свѣтѣ, пытались еще чертить обширные планы счастія—одного предоставленнаго намъ счастія—умереть вмѣстѣ!
Объѣвъ всѣ листья найденнаго нами кустарника, мы отправились искать пріюта въ новомъ нашемъ отечествѣ, и не замедлили познакомиться по-видимому съ единственною нашею соотечественницею—гіеною. Дѣло само по себѣ было ясно: или она насъ, или мы ее, должны были пожрать непремѣнно. Мой кинжалъ рѣшилъ неравную борьбу въ нашу пользу: я погрузилъ его въ разинутую пасть гіены, когда она бросилась мнѣ на грудь, и хищный звѣрь сдѣлался нашею добычею. Съ какимъ удовольствіемъ, послѣ кустарныхъ листьевъ, ѣли мы вязкое и вонючее его мясо! Мы кормились имъ восемь дней, и находили, что, съ любовью въ сердцѣ, сладка и сырая гіенина.
Отъискавъ почти у самой вершины горы большую, удобную пещеру, ту самую, на стѣнахъ, которой черчу теперь эти іероглифы, мы избрали ее нашимъ жилищемъ. Дожди, съ сильнымъ ново-южнымъ вѣтромъ, продолжались безъ умолку, и вода все-еще поднималась, поглощая по нѣскольку горныхъ вершинъ, такъ, что, на шестое утро, изъ всего архипелага оставалось не болѣе пяти острововъ, значительно уменьшенныхъ въ своемъ объемѣ. На седьмой день вѣтеръ перемѣнился, и подулъ съ новаго сѣвера, прежняго запада нашего. Спустя нѣсколько часовъ все море покрылось безчисленнымъ множествомъ волнуемыхъ на поверхности воды, страннаго вида предметовъ, темныхъ, продолговатыхъ, круглыхъ, походившихъ издали на короткія бревна чернаго дерева. Любопытство заставило насъ выйти изъ пещеры, чтобъ приглядѣться къ этой плавающей тучѣ. Къ крайнему изумленію, въ этихъ бревнахъ узнали мы нашу блистательную армію, ходившую войною на негровъ, и черную, нагую рать нашего врага, обѣ за одно поднятыя на волны, вѣроятно, во время сраженія. Море выбросило на нашъ берегъ нѣсколько длинныхъ пикъ, бывшихъ въ употребленіи у негровъ (Новой Земли). Я взялъ одну изъ нихъ, и притащилъ къ себѣ прекрасный, плоскій ящикъ, плававшій подлѣ самой горы. Разломавъ его о скалу, мы нашли въ немъ только высокопарное слово, сочиненное наканунѣ битвы для воспламененія храбрости воиновъ. Мы бросили высокопарное слово въ море. Между-тѣмъ вѣтеръ подулъ съ другой стороны, и обѣ арміи, перемѣнивъ черту движенія, понеслись на востокъ.
Наконецъ, послѣдній островъ потонулъ въ морѣ, и мы догрызали послѣднюю кость гіены. Одна лишь нами обитаемая вершина еще торчала изъ вздутыхъ пучинъ. Итакъ, мы вдвоемъ остались послѣдними жителями странъ, завоеванныхъ океаномъ у человѣка!… Но берегъ моря уже былъ въ пятидесяти саженяхъ отъ нашей пещеры, и мы хладнокровно разсчитывали, сколько часовъ еще остается намъ, законнымъ наслѣдникамъ правъ нашего рода, господствовать надъ мятежною природою. Признаюсь…
…потопъ наскучилъ мнѣ ужасно. Сидя голодные въ пещерѣ, отъ нечего дѣлать, мы начали ссориться. Я доказывалъ Саянѣ, что она меня не любитъ, и никогда не любила; она упрекала меня въ ревности, недовѣрчивости, грубости и многихъ другихъ уголовныхъ въ супружествѣ преступленіяхъ. Я молилъ Солнце и Луну, чтобъ это скорѣе чѣмъ-нибудь да кончилось…
…увидѣли мы заглядывающую въ отверзтіе пещеры длинную, безобразную, змѣиную голову, вертящуюся на весьма высокой и прямой какъ пень шеѣ. Она держала въ пасти человѣческій трупъ, и съ любопытствомъ смотрѣла на насъ большими въ пядень глазами, въ которыхъ сверкалъ страшный зеленый огонь. Мы вдругъ перестали ссориться. Саяна спряталась въ уголъ; я вскочилъ на ноги, схватилъ пику, и приготовился къ защитѣ. Но голова скрылась за камнями, накопленными у входа въ пещеру. Мы ободрились, подошли къ отверзтію, и съ ужасомъ открыли пробирающагося къ намъ огромнаго плезіосаура, длиною по-крайней-мѣрѣ шаговъ въ тридцать, на четырехъ чрезвычайно высокихъ ногахъ, съ короткимъ, но толстымъ хвостомъ и двумя большими кожаными крыльями, стоящими въ видѣ двухъ трехугольныхъ парусовъ на покрытой плотною чешуею спинѣ. Грозное чудовище, безъ-сомнѣнія выгнанное водою изъ своего жилища, находившагося гдѣ-нибудь на той же горѣ, уронивъ трупъ изъ пасти, карабкалось по шаткимъ камнямъ, съ очевиднымъ намѣреніемъ завладѣть нашимъ убѣжищемъ и насъ самихъ принести въ жертву своей лютости. Я почувствовалъ невозможность сопротивляться ему оружіемъ; но тяжелыя, неповоротливыя его движенія по съеженной набросанными скалами и почти отвѣсной поверхности внушили мнѣ другое средство къ отпору. При пособіи Саяны я обрушилъ на него большой камень, лежавшій весьма непрочно на порогѣ пещеры. Столкнутая съ мѣста глыба увлекла за собою множество другихъ камней подъ ноги плезіосауру, и опрокинутый ими драконъ скатился вмѣстѣ съ ними въ море.
Мы нѣжно поцѣловались съ Саяною, поздравляя другъ друга съ избавленіемъ отъ такой опасности и снова были хорошими пріятелями; мы даже произнесли торжественный обѣтъ никогда болѣе не ссориться.
Освободясь отъ незваннаго гостя, мы подошли къ трупу, который онъ у насъ оставилъ въ память своего посѣщенія. Представьте себѣ наше изумленіе: мы узнали въ этомъ трупѣ почтеннѣйшаго Шимшика! Онъ, видно, погибъ очень недавно, ибо тѣло его было еще совершенно свѣжо. Сказавъ нѣсколько сострадательныхъ словъ объ его кончинѣ, мы рѣшились—голодъ рвалъ наши внутренности—мы рѣшились его съѣсть. Я взялъ астронома за ногу, и втащилъ его въ пещеру.
Этотъ человѣкъ нарочно былъ созданъ для моего несчастія!… Едва приступилъ я къ осмотру худой его туши, чтобъ избрать часть годную на пищу, какъ вдругъ мы вспомнили о приключеніи подъ кроватью, гдѣ онъ, наблюдая затмѣніе, разстроилъ первые порывы нашего счастія, и опять разсорились. Саяна воспользовалась этимъ предлогомъ, чтобъ поразить меня упреками. Ей нуженъ былъ только предлогъ, ибо она уже скучала со мною. Одиночество всегда было для нея убійственно, и потопъ казался бы ей очень—очень милымъ, очень веселымъ, если бъ могла она утонуть въ хорошемъ обществѣ, въ блистательномъ кругу угодниковъ ея пола, которые вѣжливо подали бъ ей руку въ желтой перчаткѣ, чтобъ ловче соскочить въ бездну. Я проникалъ насквозь ея мысли и желанія, и насказалъ ей кучу жесткихъ истинъ, отъ которыхъ опа упала въ обморокъ. Какой характеръ!… Мучить меня капризами даже во время потопа!… Какъ-будто недовольно перенесъ я отъ предпотопныхъ капризовъ! А всему этому причиною этотъ проклятый Шимшикъ, который и по смерти не даетъ мнѣ покоя!… Съ досады, съ гнѣва, бѣшенства, отчаянія, я схватилъ крошечнаго астронома за ноги, и швырнулъ имъ въ море. Пропади ты, несчастный педантъ!… Лучше умереть съ голоду, чѣмъ портить себѣ желудокъ худою школярщиною, просяклою чернильными спорами.
Я пытался однакожъ доставить моей подругѣ облегченіе, но она отринула всѣ мои услуги. Пришедъ въ себя, она плакала, и не говорила со мною. Я поклялся впередъ не мѣшать ея горести. Мы поворотились другъ другу спиною, и такъ провели двое сутокъ. Пріятный образъ провожденія времени въ виду довершающагося потопа!… Между тѣмъ голодъ повергалъ меня въ изступленіе: я кусалъ самого себя.
— Саяна!… вскричалъ я, срываясь съ камня, на которомъ сидѣлъ погруженный въ печальной думѣ. Саяна!… посмотри! вода уже потопила входъ въ пещеру.
Она оборотилась къ отверстію и смотрѣла безчувственными, окаменѣлыми глазами.
— Видишь ли эту воду, Саяна?… примолвилъ я, протягивая къ ней руку: то нашъ гробъ!…
Она все еще смотрѣла страшно, неподвижно, молча и какъ-будто ничего не видя.
— Ты не отвѣчаешь, Саяна?…
Она закричала сумасшедшимъ голосомъ, бросилась въ мои объятія, и сильно, сильно прижала меня къ своей груди. Это судорожное пожатіе продолжалось нѣсколько минутъ, и ослабѣло однимъ разомъ. Голова ея упала взничь на мою руку; я съ умиленіемъ погрузилъ взоръ свой въ ея глаза, и долго не сводилъ его съ нихъ. Я видѣлъ, внутри ея, томныя движенія нѣкогда пылкой страсти самолюбія; видѣлъ, сквозь сухое стекло глазъ несчастной, какъ въ душѣ ея, подобно волшебнымъ тѣнямъ на полотнѣ, проходили туманные образы всѣхъ по порядку прежнихъ ея обожателей. Вдругъ мнѣ показалось, будто въ томъ числѣ промелькнулъ и мой образъ. Слезы прыснули у меня дождемъ: нѣсколько изъ нихъ упало на ея уста, и она съ жадностью проглотила ихъ, чтобъ утолить свой голодъ. Бѣдная Саяна!… Я спаялъ мои уста съ ея устами искреннимъ, сердечнымъ поцѣлуемъ, и нѣсколько времени оставался безъ памяти въ этомъ положеніи. Когда я ихъ отторгнулъ, она была уже холодна, какъ мраморъ.... Она уже не существовала!
Я рыдалъ цѣлый день надъ ея трупомъ. Несчастная Саяна!… Кто препятствовалъ тебѣ умереть счастливою на лонѣ истинной любви?… Ты не знала этой нѣжной, роскошной страсти!… Нѣтъ, ты ея не знала, и родилась женщиною только изъ тщеславія!…
Я однакожъ и тогда еще обожалъ ее, какъ въ то время, когда произносили мы первую клятву любить другъ друга до гробовой доски. Я осыпалъ тѣло ея страстными поцѣлуями.... Вдругъ почувствовалъ я въ себѣ жгучій припадокъ голода, и, въ остервенѣніи, запустилъ алчныя зубы въ бѣлое, мягкое тѣло, которое осыпалъ поцѣлуями… Но я опомнился, и съ ужасомъ отскочилъ къ стѣнѣ.............................»
«Вода остановилась на одной точкѣ, и выше не поднимается. Я съѣлъ кокетку!…
15 числа шестой луны. Вода значительно упала. Нѣсколько горныхъ вершинъ опять появилось изъ моря въ видѣ островковъ…
19 числа. Море, при ново-сѣверномъ вѣтрѣ, вчера покрылось частыми льдинами…
26 числа. Сегодня окончилъ я вырѣзывать кинжаломъ на стѣнахъ этой пещеры исторію моихъ похожденій.
28 числа. Кругомъ образуются лядяныя горы…
30 числа. Стужа усиливается…
Постскриптъ. Я мерзну, умира....»
Этими словами прекращается длинная іероглифическая надпись знаменитой пещеры, именуемой Писанною Комнатою, и мы тѣмъ кончили нашъ переводъ. Мы трудились надъ нимъ шесть дней съ утра до вечера, израсходовали пудъ свѣчей и двѣ дести бумаги, выкурили и вынюхали пропасть табаку, измучились, устали, чуть не захворали; но, наконецъ, кончили. Я соскочилъ съ лѣсовъ, докторъ всталъ изъ-за столика, и мы сошлись на срединѣ пещеры. Онъ держалъ въ рукахъ два окаменѣлыя человѣческія ребра, и звонилъ въ нихъ въ знакъ радости, говоря:
— Знаете ли, баронъ, что мы совершили великій, удивительный подвигъ? Мы теперь безсмертны, и можемъ умереть хоть сегодня. Вотъ и кости предпотопной четы.... Эта кость женина: въ томъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Посмотрите, какъ она звонка, когда ударишь въ нее мужниною костью!…
Почтенный Шпурцманнъ былъ въ безпредѣльномъ восхищеніи отъ костей, отъ пещеры, отъ надписи и ея перевода. Я одушевлялся тѣмъ же чувствомъ, соображая вообще необыкновенную важность открытій, которыя судьба позволила намъ сдѣлать въ самой отдаленной и весьма-рѣдко приступной странѣ Сѣвера; но не совсѣмъ былъ доволенъ слогомъ перевода. Я намекнулъ о необходимости исправить его общими силами въ Якутскѣ по правиламъ риторики профессора Толмачева, и подсыпать въ него нѣсколько пудовъ предпотопныхъ мѣстоименій сей и оный, безъ которыхъ у насъ нѣтъ ни счастія, ни крючка, ни изящной прозы.
— Сохрани Богъ! воскликнулъ докторъ: не надобно перемѣнять ни одной буквы. Это слогъ настоящій іероглифическій, подлинно египетскій.
— По-крайней-мѣрѣ, позвольте прибавить десятокъ ископаемыхъ, окаменѣлыхъ прилагательныхъ вышеупомянутый, рѣченный, и такъ далѣе: они удивительно облагороживаютъ разсказъ, и дѣлаютъ его достойнымъ устъ думнаго дьяка.
Шпурцманнъ и на то не согласился.
Я принужденъ былъ дать ему слово, что, безъ его вѣдома, не коснусь перомъ ни одной строки этого перевода.
— Но что̀ вы думаете о самомъ содержаніи надписи? спросилъ я.
— Я думаю, отвѣчалъ онъ важно, что оно драгоцѣнно для наукъ и для всего просвѣщеннаго свѣта. Оно объясняетъ и доказываетъ множество любопытныхъ и понынѣ нерѣшенныхъ вопросовъ. Во-первыхъ, имѣете вы въ немъ вѣрное, ясное, подлинное, доселѣ единственное наставленіе о томъ, что̀ происходитъ въ потопъ, какъ должно производить его, и чего избѣгать въ подобномъ случаѣ. Теперь, мы съ вами знаемъ, что нѣтъ ничего опаснѣе....
— Какъ жениться передъ самымъ потопомъ! подхватилъ я.
— Нѣтъ! сказалъ докторъ: какъ быть влюбленнымъ въ предпотопную, или ископаемую жену, uxor fossilis, seu antediluviana. Это удивительный родъ женщинъ!… Какія неслыханныя кокетки!… Признаюсь вамъ, что, по возвращеніи въ Германію, я имѣлъ намѣреніе жениться на одной молодой, прекрасной дѣвицѣ, которую давно люблю; но теперь—сохрани, Господи!—и думать о томъ не стану.
— Чего же вы боитесь? возразилъ я. Нынѣшнія жены совсѣмъ не похожи на предпотопныхъ.
— Какъ, чего я боюсь?… вскричалъ онъ. А если, женившись, я буду влюбленъ въ свою жену, и вдругъ комета упадетъ на землю, и произойдетъ потопъ?… Вѣдь тогда моя жена, какъ бы она добродѣтельна ни была, по необходимости сдѣлается предпотопною?
— Правда! сказалъ я, улыбаясь. Моя проницательность не простиралась такъ далеко, и я вовсе не предусматривалъ подобнаго случая.
— А, любезный баронъ!… примолвилъ мой товарищъ: ученый человѣкъ, то есть, ученый мужъ, долженъ все предусматривать и всего бояться. Зная зоологію и сравнительную анатомію, я въ полной мѣрѣ постигаю несчастное положеніе сочинителя этой надписи. Извѣстно, что до потопа все, что̀ существовало на свѣтѣ, было вдвое, втрое, вдесятеро огромнѣе нынѣшняго; на землѣ водились животныя, именно мегатеріоны, которыхъ одно ребро было толще и длиннѣе мачты, что̀ на нашемъ суднѣ. Возьмите же мегатеріоново ребро за основаніе, и представьте себѣ все прочее въ природѣ по этой пропорціи: тогда увидите, какіе страшные, колоссальные, исполинскіе долженствовали быть предпотопные капризы, и предпотопныя невѣрности, и.... и.... и все предпотопное. Но возвратимся къ надписи. Во-вторыхъ, эта надпись подтверждаетъ вполнѣ и самымъ блистательнымъ образомъ всѣ нынѣ принятыя теоріи о великихъ переворотахъ земнаго шара. Въ-третьихъ, она ясно доказываетъ, что египетская образованность есть самая древнѣйшая въ мірѣ, и нѣкогда распространялась по всей почти землѣ, въ особенности же процвѣтала въ Сибири; что многія науки, какъ-то, астрономія, химія, физика, и такъ далѣе, уже тогда, то есть, до потопа, находились въ здѣшнихъ странахъ на степени совершенства; что предпотопные, или ископаемые люди были очень умны и учены, но большіе плуты, и прочая, и прочая. Все это удивительно какъ объясняется содержаніемъ этой надписи. Но я не утаю отъ васъ, баронъ, одного сомнѣнія, которое....
— Какого сомнѣнія? спросилъ я съ безпокойствомъ, полагая, что онъ сомнѣвается въ основательности моихъ іероглифическихъ познаній.
— Того, что это не есть описаніе всеобщаго потопа?
— О! въ этомъ я совершенно согласенъ съ вами.
— Это, по моему мнѣнію, только исторія одного изъ частныхъ потоповъ, которыхъ, какъ извѣстно, было нѣсколько въ разныхъ частяхъ свѣта.
— И я такъ думаю.
— Словомъ, это исторія сибирскаго домашняго потопа.
— И я такъ думаю.
— За всѣмъ тѣмъ, это необыкновенная исторія!...
— И я такъ думаю.
Мы приказали промышленикамъ тотчасъ убирать лѣса и кости, и готовиться къ немедленному отплытію въ море, ибо у насъ все уже было объяснено, рѣшено и кончено.
Чтобъ не оставить Медвѣжьяго Острова безъ пріятнаго въ будущемъ времени воспоминанія, я велѣлъ еще принести въ пещеру двѣ послѣднія бутылки шампанскаго, купленнаго мною въ Якутскѣ, и мы роспили ихъ вдвоемъ въ Писанной Комнатѣ.
Первый тостъ былъ единогласно условленъ нами въ честь ученыхъ путешествій, которымъ родъ человѣческій обязанъ столь многими полезными открытіями. За тѣмъ пошли другіе.
— Теперь выпьемъ за здоровье ученой, доброй и трудолюбивой Германіи, сказалъ я моему товарищу, наливая вторую рюмку.
— Ну, а теперь за здоровье великой, могущественной, гостепріимной Россіи, сказалъ мнѣ вѣжливый товарищъ, опять прибѣгая къ бутылкѣ.
— Да здравствуютъ потопы, воскликнулъ я.
— Да здравствуютъ іероглифы, воскликнулъ докторъ.
— Да процвѣтаютъ сравнительная анатомія и всѣ умныя теоріи! вскричалъ я.
— Да процвѣтаютъ всѣ ученые изслѣдователи, Медвѣжій Островъ и бѣлые медвѣди! вскричалъ докторъ.
— Многая лѣта мегалосаурамъ, мегалониксамъ, мегалотеріонамъ, всѣмъ мегало-скотамъ и мегало-животнымъ!!.. возопилъ я при осьмой рюмкѣ.
— Всѣмъ рыжимъ мамонтамъ, мастодонтамъ, переводчикамъ и египтологамъ многая лѣта!!.. возопилъ полупьяный натуралистъ, при девятой.
— Виватъ, Шабахубосааръ!!!… заревѣли мы оба вмѣстѣ.
— Виватъ, прекрасная Саяна!!!…
— Ура, предпотопныя кокетки!!!!…
— Ура, Шимшикъ!… Ископаемый философіи докторъ, ура!… ура.!!!!!…
Мы поставили порожнія бутылки и рюмки посреди пещеры, и отправились на берегъ. Я сползъ съ горы кое-какъ, безъ чужой помощи; Шпурцманна промышленики принесли вмѣстѣ съ шестами. Ученое путешествіе совершилось по всѣмъ правиламъ.
Мы горѣли нетерпѣніемъ какъ-можно скорѣе прибыть въ Европу съ нашею надписью, чтобъ наслаждаться изумленіемъ ученаго свѣта и читать выспреннія похвалы намъ во всѣхъ журналахъ; но, по-несчастію, сильный противный вѣтеръ препятствовалъ выйти изъ бухты, и мы пробыли въ ней еще трое сутокъ, скучая смертельно безъ дѣла и безъ шампанскаго. На четвертое утро увидѣли мы судно, плывущее къ намъ по направленію отъ Малаго Острова.
— Не Иванъ ли Антоновичъ это? воскликнули мы оба въ одинъ голосъ. Ужъ навѣрное онъ! Какой онъ любезный!…
— Вотъ, было бы пріятно повидаться съ нимъ въ этомъ мѣстѣ, на поприщѣ нашихъ безсмертныхъ открытій. Не правда ли, докторъ?
— Ja wohl! мы могли бы сообщить ему много полезныхъ для него свѣдѣній.
Около полудня судно вошло въ бухту. Въ самомъ дѣлѣ это былъ онъ—Иванъ Антоновичъ Страбинскихъ, съ своею пробирною иглою. Какъ хозяева острова въ отсутствіе бѣлыхъ медвѣдей, мы встрѣтили его завтракомъ на берегу. Выпивъ двѣ предварительныхъ рюмки водки и закусивъ хлѣбомъ, обмакнутымъ въ самомъ источникѣ соли—солонкѣ, онъ спросилъ насъ, довольны ли мы нашею экспедиціею на Медвѣжій Островъ?
— О! какъ нельзя болѣе! воскликнулъ мой товарищъ, Шпурцманнъ. Мы собрали обильную жатву самыхъ новыхъ и важныхъ для наукъ фактовъ. А вы, Иванъ Антоновичъ, что̀ хорошаго сдѣлали въ устьѣ Лены?
— Я исполнилъ мое порученіе, отвѣчалъ онъ скромно, и надѣюсь, что мое благосклонное начальство уважитъ мои труды. Я обозрѣлъ почти всю страну, и нашелъ слѣды золотаго песку....
— Я зналъ еще до прибытія вашего сюда, что вы нашли тамъ золотоносный песокъ, сказалъ докторъ съ торжественною улыбкою.
— Какъ же вы могли знать это? спросилъ Иванъ Антоновичъ.
— Ужъ это мнѣ извѣстно! примолвилъ докторъ. Поищите-ка хорошенько, и вы найдете тамъ еще алмазы, яхонты, изумруды, и многія другія диковинки. Я не только знаю, что тамъ есть эти камни и золотой песокъ, но даже могу сказать вамъ съ достовѣрностью, кто ихъ положилъ туда и въ которомъ году.
— Ради Бога, скажите мнѣ это! вскричалъ Иванъ Антоновичъ съ крайнимъ любопытствомъ. Я сію-минуту пошлю рапортъ о томъ по командѣ.
— Извольте! Ихъ навалила туда комета, при своемъ обрушеніи, важно объявилъ мой пріятель.
— Комета-съ?… возразилъ изумленный обербергпробирмейстеръ 7-го класса. Какая комета?
— Да, да! комета! подтвердилъ онъ: комета, упавшая на землю съ своимъ ядромъ и атмосферою въ 11,879 году, въ 17-й день пятой луны, въ пятомъ часу по-полудни.
— Въ 11,879 году, изволите вы говорить?… примолвилъ чиновникъ, выпучивъ огромные глаза. Какой это эры; сирѣчь, по какому лѣтосчисленію?
— Это было еще до потопа, сказалъ равнодушно докторъ: эры барабинской.
— Эры барабинской! повторилъ Иванъ Антоновичъ въ совершенномъ смятеніи отъ такого града ученыхъ фактовъ. Да!… знаю!… Это у насъ, въ Сибири, называется Барабинскою Степью.
Мы захохотали. Торжествующій нѣмецкій Gelehrter, сжалясь надъ невѣжествомъ почтеннаго Сибиряка, объяснилъ ему съ благосклонною учтивостью, что нынѣшняя Барабинская Степь, въ которой живутъ Буряты и Тунгузы, есть, по всей вѣроятности, только остатокъ славной, богатой, просвѣщенной предпотопной имперіи, называвшейся Барабіею, гдѣ люди ѣздили на мамонтахъ и мастодонтахъ, кушали котлеты изъ аноплотеріоновъ, сосиски изъ антракотеріоновъ, жаркое изъ лофіодонтовъ, съ солеными бананами вмѣсто огурцовъ, и жили по пяти-сотъ лѣтъ и болѣе. Иванъ Антоновичъ не могъ отвѣчать на то ни слова, и выпилъ еще разъ водки.
— Знаете ли, любезный Иванъ Антоновичъ, присовокупилъ Шпурцманнъ, лукаво посматривая на меня: что нѣкогда, въ Якутской Области, по всѣмъ канцеляріямъ, писали египетскими іероглифами такъ же ловко и бойко, какъ теперь гражданскою грамотою? Вы ничего о томъ не слыхали?…
— Не случалось! сказалъ чиновникъ.
— А мы нашли египетскіе іероглифы даже на этомъ острову, продолжалъ онъ. Всѣ стѣны Писанной Комнаты покрыты ими съ верху до низу Вы не вѣрите?…
— Вѣрю.
— Не угодно ли вамъ пойти съ нами въ пещеру, полюбоваться на наши прекрасныя открытія?
— Съ удовольствіемъ.
— Вы вѣрно никогда не видали египетскихъ іероглифовъ!…
— Какъ-то не приводилось ихъ видѣть.
— Ну, такъ теперь приведется, и вы удостовѣритесь собственными глазами въ ихъ существованіи въ сѣверныхъ странахъ Сибири.
Мы встали, и начали сбираться въ походъ.
— Иванъ Антоновичъ! воскликнули мы еще, оба въ одно слово, подтрунивая надъ его недовѣрчивостью: не забудьте, ради Бога, вашего оселка и пробирной иглы!...
— Они у меня всегда съ собою, въ карманѣ, примолвилъ онъ спокойно. Мы пошли.
Прибывъ въ пещеру, мы вдвоемъ остановились на срединѣ ея, и пустили его одного осматривать стѣны. Онъ обошелъ всю комнату, придвинулъ носъ къ каждой стѣнѣ, привздернулъ голову вверхъ и обозрѣлъ со вниманіемъ сводъ, и опять принялся за стѣны. Мы читали въ его лицѣ изумленіе, соединенное съ какого-то минералогическою радостью, и толкали другъ друга, съ коварнымъ удовольствіемъ наслаждаясь его впечатлѣніями. Онъ поправилъ свѣчу въ фонарѣ, и еще разъ обошелъ кругомъ комнаты. Мы все молчали.
— Да!… Это очень любопытно!!… воскликнулъ наконецъ почтенный обербергпробирмейстеръ, колупая пальцемъ въ стѣнѣ. Но гдѣ же іероглифы?…
— Какъ, гдѣ іероглифы?… возразили мы съ докторомъ: неужели вы ихъ не видите?… Вотъ они!… вотъ!… и вотъ!… Всѣ стѣны исчерчены ими.
— Будто это іероглифы!!.. сказалъ протяжнымъ голосомъ удивленный Иванъ Антоновичъ. Это кристаллизація сталагмита, называемаго у насъ, по минералогіи, «глифическимъ» или «живописнымъ».
— Что̀?… какъ?… сталагмита?… вскричали мы съ жаромъ: это невозможно!…
— Могу васъ увѣрить, примолвилъ онъ хладнокровно, что это сталагмитъ, и сталагмитъ очень рѣдкій. Онъ находится только въ странахъ, приближенныхъ къ полюсу, и первоначально былъ открытъ въ одной пещерѣ на островѣ Гренландіи. Потомъ нашли его въ пещерахъ Калифорніи. Дѣйствіемъ сильнаго холода, обыкновенно сопровождающаго его кристаллизацію, онъ рисуется по стѣнамъ пещеръ разными странными узорами, являющими подобіе крестовъ, треугольниковъ, полукружій, шаровъ, линій, звѣздъ, зигзаговъ и другихъ фантастическихъ фигуръ, въ числѣ которыхъ, при небольшомъ пособіи воображенія, можно даже отличить довольно-естественныя представленія многихъ предметовъ домашней утвари, цвѣтовъ, растеній, птицъ и животныхъ. Въ этомъ состояніи, по словамъ Гайленда, онъ дѣйствительно напоминаетъ собою египетскіе іероглифы, и потому именно получилъ отъ минералоговъ прозваніе «глифическаго» или «живописнаго». Въ Гренландіи долго почитали его за руническія надписи, а въ Калифорніи туземцы и теперь увѣрены, что въ узорахъ этого минерала заключаются таинственные завѣты ихъ боговъ. Гилль, путешествовавшій въ Сѣверной Америкѣ, срисовалъ цѣлую стѣну одной пещеры, покрытой узорчатою кристаллизаціею сталагмита, чтобъ дать читателямъ понятіе объ этой удивительной игрѣ природы. Я покажу вамъ его сочиненіе, и вы сами убѣдитесь, что это не что̀ иное, какъ сталагмитъ, особенный родъ капельника, замѣченнаго путешественниками въ извѣстной пещерѣ острова Пароса и въ египетскихъ гротахъ Самунъ. Кристаллизація полярныхъ снѣговъ представляетъ еще удивительнѣйшее явленіе въ разсужденіи разнообразности фигуръ и непостижимаго искусства ихъ рисунка....
Мы были разражены въ прахъ этимъ нечаяннымъ изверженіемъ каменной учености горнаго чиновника. Мой пріятель Шпурцманнъ слушалъ его въ настоящемъ остолбенѣніи; и, когда Иванъ Антоновичъ кончилъ свою жестокую диссертацію, онъ только произнесъ длинное въ поларшина: Ja!!!. Я сталъ насвистывать мою любимую арію:
Чѣмъ тебя я огорчила?…
Обербергпробирмейстеръ 7-го класса немедленно вынулъ изъ кармана свои инструменты, и началъ ломать наши іероглифы, говоря, что ему очень пріятно найти здѣсь этотъ негодный, измѣнническій, безсовѣстный минералъ, ибо у насъ, въ Россіи, даже въ Петербургѣ, доселѣ не было никакихъ образцовъ сталагмита живописнаго, за присылку которыхъ онъ несомнѣнно получитъ по командѣ лестную благодарность. Во время этой работы, мы съ докторомъ философіи Шпурцманномъ, оба разочарованные очень непріятнымъ образомъ, стояли въ двухъ противоположныхъ концахъ пещеры, и страшно смотрѣли въ глаза другъ другу, не смѣя взаимно сближаться, чтобы въ первомъ порывѣ гнѣва, негодованія, досады, по неосторожности не проглотить одинъ другаго.
— Баронъ?… сказалъ онъ.
— Что̀ такое?… сказалъ я.
— Какъ же вы переводили эти іероглифы?
— Я переводилъ ихъ по Шампольону: всякой іероглифъ есть или буква, или метафорическая фигура, или буква и фигура, или ни фигура, ни буква, а простое украшеніе почерка. Ежели смыслъ не выходитъ по буквамъ, то....
— И слушать не хочу такой теоріи чтенія!… воскликнулъ натуралистъ. Это насмѣшка надъ здравымъ смысломъ. Вы меня обманули!
— Милостивый государь! не говорите мнѣ этого. Напротивъ, вы меня обманули. Кто изъ насъ первый сказалъ, что это іероглифы?… Кто состряпалъ теорію, для объясненія того, какимъ образомъ египетскіе іероглифы зашли на Медвѣжій Островъ?… По милости вашей, я даромъ просидѣлъ шесть дней на лѣсахъ, потерялъ время и трудъ, перевелъ съ такимъ тщаніемъ то, что̀ не стоило даже вниманія....
— Я сказалъ, что это іероглифы, потому, что вы вскружили мнѣ голову своимъ Шампольономъ, возразилъ докторъ.
— А я увидѣлъ въ нихъ полную исторію потопа, потому, что вы вскружили мнѣ голову своими теоріями о великихъ переворотахъ земнаго шара, возразилъ я.
— Но желалъ бы я знать, примолвилъ онъ, какимъ образомъ вывели вы смыслъ, переводя простую игру природы!
На что̀ естественнымъ образомъ отвѣчалъ я доктору:
— Не моя же вина, ежели природа играетъ такъ, что изъ ея глупыхъ шутокъ выходитъ, по грамматикѣ Шампольона, очень порядочный смыслъ!
— Такъ и быть! воскликнулъ докторъ. Но я скажу вамъ откровенно, что, когда вы диктовали мнѣ свой переводъ, я не вѣрилъ вамъ ни одного слова. Я тотчасъ примѣтилъ, что въ вашей сказкѣ кроется пропасть невѣроятностей, несообразностей....
— Однакожъ вы восхищались ими, пока онѣ подтверждали вашу теорію, подхватилъ я.
— Я?… вскричалъ докторъ. Отнюдь нѣтъ!
— А кто прибавилъ къ тексту моего перевода разныя поясненія и выноски?… спросилъ я гнѣвно. Вы, милостивый государь мой, даже хотѣли предложить гофрата Шимшика въ ископаемые почетные члены геттингенскаго университета.
— Баронъ!… не угодно ли табачку!
— Я табаку не нюхаю.
— По-крайней-мѣрѣ, отдайте мнѣ вашъ переводъ: онъ писанъ весь моею рукою.
— Не отдамъ. Я его напечатаю, и съ вашими примѣчаніями.
— Фуй, баронъ.... сказалъ Шпурцманнъ съ неподражаемою важностью: подобнаго рода шутки не водятся между такими извѣстными, какъ мы, учеными.
На другой день мы оставили Медвѣжій Островъ, и возвратились въ устье Лены, а оттуда въ Якутскъ. Плаваніе наше было самое несчастливое: мы претерпѣли сильную бурю, и все время бились съ льдинами, покрывавшими море и Лену. Я отморозилъ себѣ носъ.
Отдѣлавшись отъ Шпурцманна, я поклялся не предпринимать болѣе ученыхъ путешествій.
Примѣчанія
править- ↑ Pallas, Reise, T. II, p. 108
- ↑ Reinegs, Reise, p. 218
- ↑ Origines Russes, extraits de divers manuscripts orientaux, par Hammer, p. 56. — Memoriae populorum, pag. 317
- ↑ Klaproth, Abhandlungen über die Sprache und Schrift der Uiguren, p. 72 См. также, Описаніе Джунгаріи и Монголіи, о. Іакинѳа.
- ↑ Предваряю, однажды навсегда, что объясненія именъ собственныхъ, заключенныя въ скобкахъ, прибавлены къ моему переводу докторомъ Шпурцманномъ: они, безъ-сомнѣнія, весьма основательны, но я не диктовалъ ихъ ему.
- ↑ Прибавленіе Шпурцманна.
- ↑ Тоже поясненіе Шпурцманна.
- ↑ Поясненіе доктора Шпурцманна.
- ↑ Аноплотеріумъ, anoplotherium gracile, родъ предпотопной газели, изъ котораго жаркое, съ испанскимъ соусомъ и солеными сибирскими бананами, по мнѣнію ученаго Шлотгейма, долженствовало быть очень вкусно. Примѣчаніе доктора Шпурцманна.
- ↑ Объясненіе, данное сочинителю этой надписи, касательно причины пожара въ воздухѣ, весьма основательно. Изо всего явствуетъ, что предпотопный воздухъ былъ составленъ изъ газовъ, неизвѣстныхъ въ нынѣшнемъ воздухѣ, и что въ немъ не было кислотвора; или если и былъ кислотворъ, то въ другой пропорціи. Я теперь знаю, изъ чего онъ былъ составленъ, и издамъ о томъ диссертацію. Кстати: написать изъ Якутска въ геттингенскій университетъ объ ученыхъ заслугахъ гофрата Шимшика, знаменитаго предпотопнаго химика и астронома, и предложить, чтобъ его бюстъ былъ поставленъ въ университетской библіотекѣ. — Приписка на полѣ рукою доктора Шпурцманна.
- ↑ Поясненіе доктора Шпурцманна.
- ↑ Строки, наполненныя точками, означаютъ тѣ мѣста надписи, которыя время совсѣмъ почти изгладило, и гдѣ никакъ нельзя было разобрать іероглифовъ. Примѣчаніе доктора Шпурцманна.