— Я всегда ставлю на седьмыхъ. Потомъ смотрю лошадь и жокея.
— И что же выходитъ?
— Выходитъ то, что я въ выигрышѣ. Вотъ сегодня вы и Сережа всѣ свои деньги проиграли и злитесь поэтому… Нечего, нечего, я вижу, что вы злитесь: Сережа сдвинулъ фуражку на затылокъ, и вы тоже нѣсколько взволнованы, а у меня, кромѣ своихъ, еще тридцать рублей прибавилось, такъ что я могла бы даже угостить васъ скромнымъ обѣдомъ, если-бъ дома папа не ждалъ насъ. И вы, Андрей Семеновичъ, поѣзжайте къ намъ, папа васъ тоже ждетъ.
— Я въ вашемъ распоряженіи, Екатерина Павловна, — отвѣчалъ безусый офицеръ, щелкая каблуками.
Автомобиль катилъ ужъ по Троицкому мосту, а Екатерина Павловна все продолжала говорить, — такъ ни о чемъ, будто ей доставляло удовольствіе просто наполнять воздухъ звуками своего голоса и смотрѣть направо и налѣво изъ-подъ широкой съ трауромъ шляпы своими карими съ малиновымъ оттѣнкомъ глазами. Она была похожа на брата круглымъ, нѣсколько полнымъ лицомъ съ ямочками на щекахъ, прямымъ, приподнятымъ носомъ, густыми темными волосами и бровями расширенными къ вискамъ, какъ хвосты кометы. Ничто казалось, но омрачало ея, и только войдя въ переднюю и сбросивъ пальто на руки лакею, она, вздохнувъ, произнесла:
— Бѣдная мама: все устроить, какъ хотѣла, и умереть! Я не могу объ этомъ подумать.
Студентъ взялъ ее подъ руку и сказалъ:
— Не говори только этого при отцѣ, Катя, не разстраивай его.
— За кого ты меня считаешь? — отвѣтила сестра и повела на него малиновымъ глазомъ.
— Я такъ сказалъ. Я знаю, что ты молодецъ!
— Катерина Павловна не только молодецъ, но у нея вообще твердый и завидный характеръ, — произнесъ молодой офицеръ съ убѣжденностью.
— Всѣ мы тверды до поры, до времени, — замѣтила Катенька, улыбаясь, и прибавила, будто чтобы перемѣнить разговоръ: — Къ намъ скоро пріѣдутъ тети Софи и Елена изъ Берлина. Вѣдь вы знаете, что мама была отчасти нѣмка, хотя и носила французскую фамилію Ламберъ.
— Да, да, я знаю. Что же, ваши тетушки — замужнія, или вдовы?
— Не знаю. Кажется, обѣ старыя дѣвы. Я не имѣю о нихъ никакого представленія. Отецъ получилъ вскорѣ послѣ похоронъ письмо отъ одной изъ нихъ, котораго онъ мнѣ не показывалъ, но которое считаетъ удивительнымъ но возвышенности чувствъ и христіанской настроенности. А потомъ объявилъ, что онѣ сюда пріѣдутъ. Вотъ и все, что я знаю. Конечно, если онѣ хоть отчасти похожи на маму, онѣ должны быть ангельскими душами.
— Ваша матушка была удивительная женщина, которая при всей возвышенности характера обладала большою жизненностью и настоящею любовью къ землѣ, что перешло и къ вамъ, мнѣ кажется.
Катенька, указывая на плотно затворенныя двери рукою, съ которой она еще не сняла черной съ бѣлыми швами перчатки, сказала:
— Вы знаете, въ комнатѣ мамы все, все осталось безъ перемѣны съ того дня, какъ она заболѣла. Открыто піанино, на которомъ она играла но вечерамъ, открыта книга, которую она читала, и на рабочемъ столикѣ все еще лежитъ голубая матерія ея послѣдняго шитья. Я не люблю, когда отецъ туда ходитъ.
Разговоръ прервался, потому что въ комнату вошелъ Павелъ Ильичъ Прозоровъ — отецъ Кати и Сережи, высокій человѣкъ, приближавшійся къ пятому десятку: сѣдина смягчала рыжевато-золотой цвѣтъ его довольно длинныхъ волосъ и дѣлала еле замѣтной небольшую бороду; голубые глаза на свѣжемъ розовомъ лицѣ, нерѣшительная походка и движенія очень отличали его отъ дѣтей, похожихъ, вѣроятно, на покойную мать; лишь звонкій, нѣсколько картавый голосъ, да манера откидывать голову назадъ, выставляя шею, напоминали, что всѣ трое носили фамилію Прозоровыхъ. Въ длинномъ сюртукѣ, закрытомъ жилетѣ и низкомъ отложномъ воротникѣ онъ былъ похожъ на англійскаго проповѣдника или стариннаго доктора, болѣе чѣмъ на писателя, чьи острыя, элегантныя и парадоксальныя статьи плѣняли тѣхъ немногихъ, которые ихъ читали. Получивъ за годъ передъ этимъ большое и неожиданное наслѣдство, онъ могъ спокойно и съ любовью заниматься излюбленными имъ наукой и чтеніемъ, окруженный тѣмъ достаткомъ, котораго, конечно, ему не дало бы положеніе оригинальнаго и уединеннаго мыслителя. Но здѣсь постигло его испытаніе въ видѣ смерти жены, Ирины Артуровны, урожденной Ламберъ, на которой онъ женился по страсти во время своихъ заграничныхъ скитаній, которыя онъ предпринялъ, какъ каждый передовой русскій его времени. Направивъ жизнь, Ирина Ламберъ неожиданно умерла, оставивъ неутѣшнымъ вдовца и достаточно опредѣлившимися дѣтей.
И эти два мѣсяца, что они жили втроемъ, были грустнымъ, но довольно спокойнымъ и какъ-то еще болѣе любовнымъ временемъ. Какъ цвѣты въ букетѣ, изъ котораго вынутъ средній цвѣтокъ, сами крѣпче сжимаются, чтобы наполнить лепестками и листьями образовавшуюся пустоту, такъ и эти трое людей, казалось, еще тѣснѣе привязались другъ къ другу послѣ того, какъ ушла отъ нихъ та, которую они по-разному, но одинаково сильно любили.
За столомъ велись негромкія бесѣды о вещахъ постороннихъ, такъ какъ дѣти и гость считали Павла Ильича, можетъ быть, и справедливо, наиболѣе слабымъ и удрученнымъ недавней потерей. Они разговаривали съ нимъ, какъ съ больнымъ, хотя онъ, повидимому, тоже крѣпился, и не только проговорилъ весь обѣдъ, но даже перешелъ со всѣми въ гостиную пить кофе.
Но все-таки, когда онъ удалился къ себѣ, молодые люди вздохнули съ облегченіемъ, и разговоръ принялъ болѣе живой и свободный характеръ.
Стоя у окна, черезъ которое виденъ былъ янтарь поблѣднѣвшаго неба, Сережа сказалъ:
— Поѣдемте, господа, кататься! Такой чудный вечеръ.
— Мало мы еще сегодня трепались? Я и отъ скачекъ не отдохнула, и потомъ теперь поздно. Во всякомъ случаѣ, если Андрей Семеновичъ поѣдетъ, поѣзжайте вдвоемъ: я останусь.
— Безъ васъ намъ будетъ скучно, — сказалъ офицеръ.
А Сережа отъ окна продолжалъ:
— Я не знаю, когда я вижу весною это блѣдное небо, чувствую вѣтеръ съ моря, на меня находитъ какая-то разслабленность и безпокойство. По-моему всѣ путешествія, всѣ романы должны начинаться весною. Это одна изъ тѣхъ немногихъ обще-принятыхъ истинъ, которыя вѣрны. Потому что по вечерамъ весной чувства неопредѣленны и смѣшаны, составлены изъ желанія любить, изъ безнадежности, изъ чувства близкой смерти и изъ страсти къ перемѣнѣ мѣстъ.
— Все это очень хорошо, но я никакого желанія перемѣнять мѣсто не имѣю.
— Подумай, Катя, какъ будетъ очаровательно, когда янтарь небесъ отразится въ твоихъ прелестныхъ малиновыхъ глазахъ!
— Сережа сказалъ очень вѣрно. Это было бы дѣйствительно очаровательно, — замѣтилъ серьезно офицеръ.
Но Катенька, взглянувъ на него, съ улыбкой замѣтила.
— Я вамъ, пожалуй, доставлю это удовольствіе. Поѣду съ вами, чтобы „янтарь небесъ очаровательно отразился въ моихъ чудныхъ малиновыхъ глазахъ“, но вы напрасно вѣрите Сережѣ: онъ — страшный плутъ и хвалитъ мои глаза только потому, что они похожи на его собственные.
Черезъ пять большихъ оконъ майское солнце такъ освѣщало комнату, по которой ходилъ подъ руку Павелъ Ильичъ съ дочерью, что было похоже, будто они гуляютъ по палубѣ большого парохода. Это сходство усиливалось еще тѣмъ, что они ходили уже больше часа, какъ будто никакихъ дѣлъ у нихъ не было, — не существовало ни письменнаго стола въ кабинетѣ, ни автомобиля у подъѣзда, ни писаній, ни прогулокъ, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого свѣтлаго моря. И какъ это ни странно, Катенька все время говорила съ отцомъ о покойной матери, вспоминая заграничныя поѣздки, ея слова, шутки, платья, которыя она любила, густыя брови, расширявшіяся къ вискамъ, какъ хвосты отъ кометы, и ямочки на щекахъ. Казалось, растравляя раны, она хотѣла вывести отца изъ нѣкоторой апатіи, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснѣе ясно выраженной скорби.
— Ты помнишь, отецъ, тѣхъ чаекъ, на которыхъ мы съ мамой любили смотрѣть, когда жили въ устьяхъ Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдругъ сказала: „Кто знаетъ? Можетъ быть, это души рыбаковъ, погибшимъ въ морѣ, вьются около милыхъ мѣстъ?“ Въ этихъ словахъ нѣтъ ничего особеннаго; я думаю, они тысячу разъ написаны, и мысль избита даже, но мнѣ никогда не забыть того голоса, той интонаціи и взгляда, ахъ! взгляда, съ которымъ мама это сказала… Мама была въ бѣломъ платьѣ, съ узкими зелеными ленточками и въ широкой соломенной шляпѣ отъ загара, которую она завязывала подъ подбородкомъ, словно капоръ сороковыхъ годовъ. Я такъ все помню, пана, хотя, ты знаешь, это было давно.
— Тебѣ тогда было лѣтъ десять, по-моему. Меня съ вами не было. Вы жили тамъ втроемъ.
— А миссъ Эчъ, англичанка, у которой всегда были коробочки съ имбиремъ и бутылочки съ лавандой? Развѣ ты ее позабылъ? Она тогда жила съ нами.
— Миссъ Эчъ была достойная женщина.
— Теперь я понимаю, что-она была достойная женщина, но тогда она мнѣ казалась безконечно смѣшной, а Сережа всегда съ ней воевалъ и былъ очень доволенъ, когда однажды она упала въ море.
— Да, да, Ирина мнѣ и объ этомъ разсказывала. Но онъ не былъ злымъ мальчикомъ.
— Ахъ, нѣтъ, притомъ ему было только двѣнадцать лѣтъ, всѣ въ этомъ возрастѣ безжалостны, а теперь посмотри, какой онъ сталъ душечка. Вообще, папа, у тебя прелестныя дѣти и тебѣ было бы грѣшно жаловаться. Не правда-ли?
Отецъ прижалъ рукой къ себѣ Катинъ локоть и повторилъ послѣ нѣкотораго молчанія:
— Конечно, у меня прелестныя дѣти, и жаловаться мнѣ было-бы грѣшно.
Но Катенькѣ послышались будто другія слова, въ отвѣтъ на которыя, поднявъ глаза, она сказала тихо:
— Теперь мы тебя будемъ любить еще больше, потому что мы любимъ ее.
— Это пока не пришла настоящая любовь. Катенька покраснѣла и сказала съ запинкой:
— Это дѣло совсѣмъ другое, и одно другому нисколько не мѣшаетъ. — Помолчавъ, она еще добавила: — Я это знаю.
— Развѣ уже?
Въ отвѣтъ та только кивнула головой, не останавливая прогулки и съ лицомъ, все такъ же залитымъ румянцемъ. Положимъ, Катерина Павловна, равно какъ и ея братъ, при нѣжности кожи краснѣли очень быстро, при чемъ краска заливала не только щеки, но шею, уши и даже лобъ. Но на этотъ разъ Павелъ Ильичъ понялъ, кажется, вѣрно причину внезапнаго румянца, потому что, сдѣлавъ еще шаговъ десять, дочь снова начала:
— Ты меня прости, папа, что я тебѣ раньше ничего не говорила, но дѣло въ томъ, что мнѣ самой было неясно. Да и теперь, хотя мое чувство выяснилось, я совсѣмъ не знаю, какую оно найдетъ встрѣчу.
— Это Зотовъ?
— Да, Андрей Семеновичъ.
— Что же, онъ, кажется, хорошій и порядочный человѣкъ.
— Ахъ, ты разсуждаешь совсѣмъ не такъ. Развѣ нужно для любви знать, порядочный ли это человѣкъ, и развѣ, полюбя, я разлюбила бы, даже узнавъ, что любимый — шулеръ, воръ и измѣнникъ? Во мнѣ мамина кровь, а можетъ быть, и твоя.
— Можетъ быть, и моя, — отвѣтилъ медленно Павелъ Ильичъ.
Тогда Катенька внезапно остановилась и, положивъ обѣ руки на плечи тоже остановившемуся отцу, посмотрѣла прямо ему въ глаза. Солнце дѣлало прозрачными ея малиноватые глаза, когда она, поднеся совсѣмъ близко свое лицо къ лицу отца, еле слышно прошептала:
— Мы тебѣ не простимъ, если ты забудешь маму.
Сережа хлопнулъ книгой о книгу, и ѣдкій запахъ ныли и старой бумаги усилился въ темной каморкѣ, сплошь заваленной большими книгами въ свиной кожѣ, изданіями классиковъ въ пергаментѣ, маленькими книжками XVIII вѣка, на корешкахъ которыхъ весело виднѣлись еще и теперь не поблекшія красныя, синія и зеленыя наклейки изъ цвѣтной кожи, не переплетенныя груды разрозненныхъ журналовъ, перевязанныя толстыми веревками, и какія-то подъѣденныя крысами рукописи. Сережа быстро перебиралъ томъ за томомъ, откладывая въ сторону книги содержанія легкаго, любовнаго, романы приключеній и мистическія фантазіи. Катерина Павловна сидѣла на табуреткѣ, глядя въ открытую дверь на то, что дѣлалось въ передней комнаткѣ букиниста, и не слушая, что ей разсказывалъ старичекъ въ картузѣ съ длиннымъ козырькомъ, въ очкахъ, въ тепломъ пальто, несмотря на май, и съ бородою, какъ у Аксакова. Они пріѣхали сюда на извозчикѣ, чтобы не казаться богатыми любителями, не знающими цѣнъ и не читающими купленныхъ книгъ. Они съ удовольствіемъ торговались, дѣлая невинныя хитрости, будто ведя веселую и занимательную игру. И торговецъ съ бородой Аксакова хитро щурилъ глазъ подъ очками и считалъ себя большимъ политикомъ, продавая рѣдкое изданіе Данта за безцѣнокъ и дорожась хорошо сохранившимся хламомъ.
— Петрарка, да, Петрарка, — пѣвецъ любви! Но знаешь, Сережа, я почему-то не вѣрю такой любви, одной на всю жизнь, расцвѣтшей въ канцонахъ и сонетахъ; по моему, тутъ есть отвлеченіе, лишающее чувство его веселости, жизненности, милой неправильности и измѣнчивости. Тутъ есть нѣкоторая безжизненность.
— Конечно, ты совершенно права, но остерегайся говорить это тому, кого ты полюбишь… Онъ сочтетъ тебя за вѣтреную кокетку или позерку.
— Я не говорю, что не можетъ быть единственной и вѣрной любви, — возьми хотя бы отца. Но это все не то. А когда чувство фиксируется искусствомъ, возвышается и идеализируется, любовники представляются въ какихъ-то вѣнкахъ, говорящими à qui mieux mieux канцоны подъ звуки лиры, — украшенное и поднесенное такимъ образомъ чувство кажется смѣшнымъ и надутымъ, хотя, можетъ быть, они и любили другъ друга искренно. Не умѣя сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, — они дѣлаютъ любовь возвышенной, прекрасной, безжизненной и нѣсколько смѣтной.
— Тебѣ смѣшонъ увѣнчанный Петрарка, а можетъ быть, черезъ сто лѣтъ будетъ смѣшна и нестерпима наша простота, какъ намъ уже непонятна ярость первыхъ декадентовъ.
— Катулъ и Верленъ будутъ всегда милы влюбленнымъ.
Сережа вдругъ поднялъ лицо отъ книгъ и спросилъ, смѣясь:
— Отчего ты. Катя, сегодня вздумала разсуждать о любви, и что тебѣ сдѣлалъ Петрарка? Не собираешься ли ты влюбиться? Имѣй въ виду, что это дѣлается само собой, и, разсуждая такъ же здраво о любви, какъ ты сейчасъ, можно въ одинъ прекрасный день проснуться Лаурой, ни болѣе, ни менѣе.
Катерина Павловна покраснѣла и, наклонясь къ рыжему коту, тершемуся у ея ногъ, сказала:
— Влюбляться я не собираюсь, но и Лаурой быть не надѣюсь.
— Во всякомъ случаѣ я думаю, что если бы ты сдѣлала меня повѣреннымъ своихъ сердечныхъ тайнъ, ты бы выбрала для этого другое мѣсто, чѣмъ лавка Тихоныча — замѣтилъ Сережа, пересчитывая отобранныя книги.
Они торопились разобрать свой уловъ, дѣля между собой книги, тѣмъ болѣе, что Сергѣй Павловичъ ждалъ къ себѣ вечеромъ товарищей и хотѣлъ къ ихъ приходу разставить въ недавно купленномъ шкапикѣ эти аппетитные старые переплеты.
Катерина Павловна любила эти собранія у брата, когда немногочисленные посѣтители по-молодому вели разговоры объ искусствѣ, жизни и философіи, конечно, не вродѣ героевъ Достоевскаго, но, скорѣе, варіируя мысли Ницше или изощряясь въ парадоксахъ, думая подражать Уайльду. Нельзя сказать, чтобъ все здѣсь было умно, остроумно и талантливо, но молодость дѣлала ихъ эстетизмъ не безжизненной гримасой пресыщенныхъ снобовъ, а придавала ему безтолковый, нѣсколько смѣшной, но болѣе живой характеръ. Конечно, могло вызвать улыбку, но вмѣстѣ съ тѣмъ было и трогательно стараніе Сережи, чтобы въ комнатѣ съ розовыми обоями мебель была обита именно до ядовитости ярко-зеленымъ сукномъ, чтобы чай подавался въ золоченыхъ, съ большими зелеными же листьями чашкахъ, чтобы въ вазочкахъ были помѣщены какіе-нибудь рѣдкіе цвѣты и вообще заботы о всяческихъ милыхъ пустякахъ, которые принято считать несвойственными молодости.
Когда прозвучалъ послѣдній парадоксъ и послѣдній гость-лицеистъ отыскалъ свою треуголку, Екатерина Павловна, взявъ подъ руку брата, вернулась съ нимъ въ его комнату и сказала:
— Ты не усталъ, Сережа? Можно съ тобой поговорить?
— Къ твоимъ услугамъ, — отвѣчалъ тотъ, опускаясь рядомъ съ сестрой на диванъ. — О чемъ же ты хочешь говорить со мной, Катя?
Катенька, разглаживая складку на платьѣ, начата нетвердо:
— Ты хорошо знаешь Андрея Семеновича? Зотова?
— Да. Вѣдь вы съ нимъ, кажется, дружны?
— И даже очень. Но я не знаю, съ какой стороны ты хочешь узнать его?
Видя, что сестра молчитъ, онъ снова началъ:
— Можетъ быть, ты въ него влюбилась? Тогда вполнѣ понятно твое любопытство.
— Я въ него не влюбилась, по, кажется, собираюсь это сдѣлать.
Сережа всталъ и, пройдясь нѣсколько разъ по комнатѣ, остановился:
— Я не совсѣмъ понимаю, какъ можно собраться полюбить. По-моему это приходитъ само собой. Я ничего не могу совѣтовать, но не очень желалъ бы для тебя, чтобъ ты полюбила именно Андрея Семеновича, потому что онъ слишкомъ тяжелый человѣкъ для любви. Помнишь, какъ говорится у Vielè Griffin:
— Ты думаешь? — медленно спросила Екатерина Павловна. — Очень печально, если это такъ, потому что, по правдѣ сказать, я его уже люблю, и даже хотѣла просить тебя нѣсколько помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ.
— Если ты его любишь, то что же тогда разсуждать? А помочь я тебѣ всегда радъ.
— Мы поговоримъ объ этомъ завтра, — сказала Катя, вставая и цѣлуя брата. — Да, кстати, завтра, кажется, пріѣзжаютъ тети Софи и Елена, папа получилъ телеграмму.
— Вотъ какъ, — равнодушно промолвилъ Сережа и еще разъ поцѣловалъ сестру.
Екатерина Павловна одѣлась очень скромно, такъ какъ былъ утренній часъ и притомъ, по слухамъ, сестры Ламберъ были старыми дѣвами высоконравственнаго направленія мыслей. Она съ нѣкоторою тоской думала, ѣдучи на вокзалъ, что вотъ войдутъ въ ихъ жизнь какія-то новыя личности, ничѣмъ не связанныя съ ними, кромѣ того, что они были сестрами покойной матери. Она съ братомъ хорошенько даже не знали, какъ узнать пріѣхавшихъ гостей, и ѣхали, такъ сказать, наугадъ, думая, что пассажировъ въ первомъ классѣ въ это время года будетъ не очень много и что они узнаютъ тетокъ по какому-либо сходству съ Ириной Артуровной. Разговора о нихъ не было и Катенька во время всего пути думала и говорила только о Зотовѣ, какъ будто она съ братомъ ѣхала на прогулку.
Свѣтило солнце, молодые люди были веселы, такъ что ничто, кромѣ чернаго платья Катеньки и крепа на рукавѣ Сережи, не говорило о томъ, что они недавніе сироты. Они стали у входа, чтобы не пропустить никого изъ пріѣзжихъ, но никого подходящаго не замѣтили, пока, наконецъ, изъ второго класса не вышли двѣ дамы въ черномъ, съ густыми вуалями. Одна была повыше, другая пониже, у обѣихъ были блѣдныя, нѣсколько одутловатыя лица, большіе бѣлесоватые глаза и небрежно причесанные свѣтлые волосы; походка ихъ была неровная, такъ что временами казалось, что онѣ обѣ прихрамываютъ. На видъ имъ было обѣимъ лѣтъ но сорока, онѣ казались почти одинаковаго возраста. Имѣя въ рукахъ аккуратные саквояжи, онѣ прямо подошли къ молодымъ людямъ и сказали обѣ вразъ:
— Бѣдныя дѣти, не печальтесь: Иренъ васъ не покинетъ.
Слова эти были произнесены по-нѣмецки, даже скорѣе не произнесены, а пропѣты, при чемъ какъ-то тоже вразъ, одна дама прижала свою щеку къ щекѣ Катеньки, другая же къ щекѣ Сережи, затѣмъ очень методично онѣ перемѣнились партнерами и продѣлали ту же церемонію въ обратномъ порядкѣ. Катенька не могла удержать легкаго смѣха, на что въ отвѣтъ та изъ дамъ, что была пониже, ласково улыбнулась, сдѣлавшись вдругъ лѣтъ на двадцать моложе:
— Это хорошо, дѣвушка, что ты смѣешься, — Богъ побитъ тѣхъ, что радуются.
Она потрепала Катю по щекѣ, и обѣ заковыляли къ выходу. Онѣ всему какъ-то удивлялись, будто маленькія: и тому, что имъ пришлось ѣхать въ автомобилѣ, и тому, что на улицѣ мало еще людей, и встрѣчнымъ церквамъ, и особенно Лѣтнему саду.
— Вотъ это Иренъ, навѣрно, любила: большія деревья и прямыя дороги, — сказала одна изъ нихъ, указывая рукою въ фильдекосовой перчаткѣ, гдѣ одинъ палецъ былъ даже продранъ, на только что покрывшіяся зеленью купы Лѣтняго сада.
Павелъ Ильичъ встрѣтилъ ихъ на верхней площадкѣ, въ черномъ сюртукѣ, скорбный. Обѣ дамы подошли прямо къ нему и сказали вразъ:
— Бѣдное дитя, не печальтесь, Иренъ васъ не покинетъ.
И затѣмъ старшая изъ нихъ приложила свою щеку къ его щекѣ, а другая, сложивши руки, ожидала, когда придетъ ея очередь. Потомъ и эта сдѣлала то же, что старшая, и обѣ зашли за спину Павла Ильича, обойдя его съ двухъ сторонъ. Но Прозоровъ не разсмѣялся подобно своей дочери, а совершенно неожиданно отвѣтилъ въ тонъ дамамъ:
— Я не сомнѣваюсь, что Иренъ меня не оставитъ, потому я не печалюсь.
Затѣмъ сестеръ Ламберъ повели мыться.
— Онѣ очень милыя, тетушки. Знаешь, онѣ забавныя какія-то, — сказала Екатерина Павловна брату.
— Нашла тоже! Забавныя! Чортовы куклы, — непочтительно отвѣчалъ Сережа.
— По-моему онѣ скорѣе Божьи коровки, хотя въ общемъ штучки.
— Я во всякомъ случаѣ не очень доволенъ, что онѣ къ намъ пріѣхали.
Выйдя изъ умывальной, Елена Артуровна обвила Катенькинъ станъ рукою и, отведя ее въ сторону, сказала:
— Мнѣ нужно поговорить съ тобою, Кэтхенъ.
— Пожалуйста, тетя, я слушаю, но только зовите меня лучше Катей.
— Отчего же? Кэтхенъ очень хорошее имя, но если хочешь Катя, пусть Катя. Отчего, Катя, у васъ розовое мыло?
Екатерина Павловна въ недоумѣніи подняла глаза и спросила:
— Отчего же у насъ и не быть розовому мылу? Такъ, случайно купили розовое.
— Иренъ этого бы не любила, она любила Пирсъ-Сонъ, — отвѣтила дама, прищуривая глаза.
Екатерина Павловна, дѣйствительно, вспомнила, что мать любила темное англійское мыло, и, покраснѣвъ, отвѣтила:
— Вы правы, тетя, я сегодня же отдамъ распоряженія; это была простая невнимательность.
Елена Артуровна похлопала Катю по плечу со словами:
— Ты, Катя, добрая дѣвушка. Конечно, нужно быть внимательнѣй; мыло — это, конечно, пустяки, но Иренъ все видитъ, и нужно угадывать ея волю.
— Это очень трудно, тетя, — раздумчиво произнесла Катя.
Для тѣхъ, кто любитъ, это легко. Нужно направить свои мысли и сердце къ одному, и тогда все будетъ понятно. Нужно лишиться своей воли, чтобы взять въ себя волю другого, того, кого любишь. Ты не можешь себѣ представить, дѣвушка, какая это радость.
Голосъ госпожи Ламберъ звучалъ взволнованно и убѣдительно, ея большіе бѣлесоватые глаза посинѣли, и все лицо сразу помолодѣло, какъ тогда на вокзалѣ. Катенька смотрѣла на нее съ удивленіемъ, потомъ вдругъ поцѣловала ее въ губы, произнеся:
— Какъ это все странно, милая тетя! Странно и хорошо. А мыло я сегодня куплю сама.
При ближайшемъ разсмотрѣніи, конечно, можно было замѣтить разницу въ дѣвицахъ Ламберъ; не считая того, что одна изъ нихъ была вдова, а не дѣвица. Кленѣ Артуровнѣ было сорокъ пять лѣтъ, между тѣмъ какъ ея сестрѣ Софьѣ едва минуло тридцать шесть. Елена Артуровна отличалась страннымъ свойствомъ вдругъ молодѣть лѣтъ на пятнадцать и дѣлаться точно похожей на покойную Прозорову; ея бѣлесоватые глаза голубѣли, широкое лицо теряло свою одутловатость, и тогда можно было вообразить, что у нея могла быть сестра смѣлая, прямая, энергичная, не безъ причудъ, но съ широкимъ сердцемъ, какою встрѣтилъ Ирину Павелъ Ильичъ въ своихъ заграничныхъ скитаніяхъ. И чаще всего это бывало въ минуты сильнаго воодушевленія, когда Елена Артуровна вспоминала о сестрѣ; притомъ ея голосъ былъ такъ похожъ на голосъ той, что, закрывъ глаза, можно было подумать, что Ирина Артуровна не уходила въ другой міръ, а продолжаетъ сидѣть за обѣденнымъ столомъ, наблюдать своихъ дѣтей и весело вести домашнюю, полную смысла и радости жизнь, такъ что особенно убѣдительно и странно звучали въ ея устахъ такія фразы, какъ: „Ирина здѣсь, она васъ не покинула, она насъ слышитъ“. Она говорила это часто и такъ просто, что, дѣйствительно, могло показаться, что откуда-то доносится голосъ самой матери, подтверждающей свое таинственное присутствіе. Обѣ сестры расположились по своему желанію въ двухъ небольшихъ комнатахъ на антресоляхъ, оставшихся отъ людскихъ, въ одну изъ которыхъ вела лѣстница прямо изъ кабинета Павла Ильича. Вь опредѣленные часы обѣ Ламберъ, переглянувшись други съ другомъ, неизмѣнно удалялись въ свои каморки, и неизвѣстно, что тамъ дѣлали. Возвращались онѣ минутъ черезъ двадцать съ еще болѣе стоячимъ взглядомъ бѣлесоватыхъ глазъ, ослабѣвшими губами и съ очевидной разбитостью во всей фигурѣ. Въ такія минуты онѣ были молчаливы и когда начинали говорить, то голосами слабыми, доносившимися будто изъ-подъ воды. Всякій шумъ тогда ихъ пугалъ какъ-то особенно, и именно тогда-то было болѣзненно жутко слышать голосъ Елены, когда она, закрывши глаза, произносила почти шопотомъ: „Ирина здѣсь, она насъ слышитъ“.
Катенькѣ всегда были непереносимы эти минуты, а когда присутствовалъ Сережа, то онъ просто злился и пожималъ плечами. Не разъ сестра ему говорила:
— Ты знаешь, Сережа, какъ я люблю маму, но я не могу выносить, когда тетя Лена это дѣлаетъ, мнѣ хочется топать ногами и громко крикнуть ей: „это неправда, неправда! А если мама насъ и слышитъ, то почему однѣ вы это знаете? Развѣ мы не больше вашего знали, любили и жили съ ней? Потомъ, я вѣрю, что она сама настолько насъ любила, что теперь свое присутствіе сумѣла бы сдѣлать легкимъ и радостнымъ, а не непріятной тяжестью“. И боюсь, что это сильно вліяетъ на отца.
— Да вообще было бы гораздо лучше, если бы онѣ скорѣй убирались; но онѣ, кажется, этого не собираются дѣлать.
Дѣйствительно, ничто но указывало на скорый отъѣздъ сестеръ Ламберъ, такъ же какъ далеко не очевидны были причины ихъ пріѣзда. Онѣ жили и жили на своихъ антресоляхъ, уходили въ извѣстные часы неизвѣстно для чего, говорили: „Ирина здѣсь, она насъ слышитъ“. Такъ изо дня въ день. Впрочемъ, нѣкоторая эволюція все же совершалась въ домѣ. Во-первыхъ мыло „Pears’s Soap“ было только началомъ, послѣ котораго послѣдовали и другія указанія на то, что любила Ирина и чего нѣтъ. Иногда Софья пли Елена Артуровны заявляли даже не о томъ, что Ирина любила то-то и то-то, но что Ирина любила бы, хотѣла бы, предпочла бы. Второю перемѣною было то, что часто по вечерамъ или, если хотите, но ночамъ скрипѣла дверь въ покойникѣ Софьи Артуровны, а она спускалась но внутренней лѣстницѣ прямо въ кабинетъ Павла Ильича для продолжительныхъ бесѣдъ, назидательныхъ и волнующихъ. Въ самомъ фактѣ бесѣдъ не было, конечно, ничего особеннаго, но вдругъ за однимъ изъ завтраковъ Павелъ Ильичъ, обратясь къ Сережѣ, сказалъ:
— Сережа, въ четвергъ тебѣ придется поѣхать въ Москву.
— Зачѣмъ? — спросилъ тотъ съ недоумѣніемъ. — И не знаю, зачѣмъ мнѣ туда ѣхать.
— Бѣдное дитя, ничего не надо знать, такъ хочетъ Ирина, — прошептала Софья Артуровна.
Сережа густо покраснѣлъ и промолвилъ:
— Отецъ, ты прости, но я нахожу это страннымъ и не поѣду.
Обѣ сестры Ламберъ вплеснули руками, а Павелъ Ильичъ, нахмурившись, сказалъ твердо:
— Сергѣй, ты поѣдешь!
Сережа долго смотрѣлъ на отца, наконецъ, пожавъ плечами, отвѣтилъ:
— Если ты приказываешь, конечно, я поѣду, но за послѣдствія не ручаюсь.
— Зачѣмъ, папа, Сережѣ нужно въ Москву? — спросила Екатерина Павловна.
Елена Артуровна схватила ее за руку и воскликнула:
— Какъ ты не понимаешь, дѣвушка? Это желаніе вашей покойной матери, — и посмотрѣла на нее съ удивленіемъ, какъ на человѣка, не понимающаго простѣйшихъ вещей.
— Я сказалъ уже, что я поѣду, но я бы просилъ избавить меня отъ подобныхъ разговоровъ и вообще отъ всякихъ мистификацій.
Обѣ Ламберъ закивали укоризненно головами и произнесли обѣ разомъ, нараспѣвъ:
— Ай, ай, какъ ни стыдно, Сережа! Такой молодой и такой безвѣрный.
Но Сережа едва ли слышалъ это замѣчаніе, потому чти, хлопнувъ дверью, онъ уже вышелъ изъ комнаты.
Катенька была нѣсколько сердита на тетокъ, не столько за то, что услали Сережу, сколько за странное и непонятное вліяніе ихъ на отца. Притомъ ей было непріятно, что сестры Ламберъ взяли какъ бы монополію на память ея покойной матери. При ихъ пріѣздѣ она относилась къ нимъ скорѣе, какъ благосклонная наблюдательница, но послѣ исторіи съ Сережей это отношеніе стало походить болѣе на отношеніе подозрительнаго шпіона. Отъ ея недовѣрчиваго и внимательнаго глаза не ускользало ни одно слово, ни одно движеніе какъ тетокъ, такъ и отца, особенно если они касались покойной матери. Очевидно, эта наблюдательная позиція въ свою очередь не укрылась отъ глазъ сестеръ Ламберъ, потому что однажды послѣ завтрака Елена Артуровна отозвала Катю и, обнявъ ее за талію, сказала:
— Ты, кажется, чѣмъ-то недовольна, Катя?
— Нѣтъ. Отчего ты думаешь?
Елена Артуровна улыбнулась и отвѣтила:
— Ты недовольна мною и сестрой Софи, и я знаю на что.
Катя хотѣла было возражать, но Елена, крѣпче обнявъ ее, продолжала:
— Ты ревнуешь Ирину къ намъ, это вполнѣ понятно, и я тебя не виню. Но если бы ты хоть минутку подумала благоразумно, тебѣ стало бы ясно, какъ это ненужно, именно ненужно!.. Ты думаешь, что мы не имѣемъ права считать Ирину болѣе близкой намъ, чѣмъ тебѣ, твоему отцу и брату? Конечно, мы очень долго не видались съ сестрой, но это нисколько не уменьшаетъ силы нашихъ чувствъ. И потомъ — это главное — есть люди, которымъ воля и желаніе ушедшихъ яснѣе видны и чувствительнѣе, нежели другимъ, хотя бы эти послѣдніе и были связаны узами ближайшаго родства и самой подлинной любовью. Это совсѣмъ особенный даръ, особая благодать, которая, конечно, посылается помимо нашей воли, но которую удерживать, укрѣплять и развивать всецѣло зависитъ отъ насъ самихъ. Ты понимаешь, что я говорю?
Екатеринѣ Павловнѣ было какъ-то странно и неловко слушать эти объясненія; потому она отвѣтила неохотно и не глядя на собесѣдницу:
— Конечно, я понимаю… Но мнѣ не совсѣмъ ясно, какое отношеніе это имѣетъ къ данному случаю. Или ты считаешь себя и тетю Софи именно этими особенными людьми? Тутъ легко ошибиться и счесть себя за то, чѣмъ считаться не можешь.
Глаза Елены Артуровны поголубѣли, щеки покрылись румянцемъ, и она стала выкликать довольно громко, несмотря на то, что въ сосѣдней столовой лакей убиралъ со стола:
— Нѣтъ, въ этомъ ошибиться никакъ нельзя, никакъ! И притомъ это вовсе не такое легкое и радостное свойство, какъ ты можешь думать! Какъ всякая благодать, это имѣетъ свои незабываемыя радости и свои тяжести, очень большія. Это даетъ права, но налагаетъ и обязанности. И вотъ наша обязанность именно въ томъ и заключается, чтобы передавать и истолковывать твоему отцу желанія умершей, такъ какъ умершіе имѣютъ желанія, имѣютъ волю и даже капризы, которые намъ кажутся иногда необъяснимыми, оттого что мы гораздо меньше знаемъ, чѣмъ они. Эта обязанность священна, и бѣжать ея значило бы быть трусомъ…
Елена Артуровна, какъ мы уже сказали, говорила громко, и ея возбужденное состояніе производило на Катеньку тягостное и жалкое впечатлѣніе. Ей казалось, что еще минута — и съ тетей Еленой сдѣлается припадокъ. Потому она сама обняла узкія плечи госпожи Ламберъ и сказала ласково:
— Зачѣмъ такъ волноваться, тетя, я же тебѣ сказала… Что я могу имѣть противъ тебя и тети Софи? Вы сестры моей матери, и потому я васъ люблю. Чего же больше? Поступки отца иногда кажутся мнѣ необъяснимыми, по и за это я не могу сердиться на васъ То, что ты мнѣ говорила, мнѣ совершенно чуждо, потому что меня нисколько не интересуютъ метафизическія и философскія тонкости. Ты прости, что я объ этомъ говорю, но ты сама вызвала этотъ разговоръ. Я вѣрю въ Бога, люблю иногда ходить въ церковь, по дальше этого я не иду, потому что итти дальше мнѣ кажется очень отвѣтственнымъ и непріятнымъ. Я вѣрю, что духъ безсмертенъ, но желаній моей покойной матери я знать не могу и не желаю, потому что боюсь непоправимыхъ ошибокъ и печальныхъ искушеній.
Когда Катенька смолкла, Елена Артуровна совершенно неожиданно сказала ей:
— Теперь я вижу, Катя, что очень скоро мы будемъ большими друзьями.
При этихъ словахъ она такъ смѣшно, по-дѣтски сморщила лицо, что Катенька невольно улыбнулась и спросила весело:
— Отчего, тетя, вы такъ думаете?
— Я увѣрена, что мы будемъ друзьями, — твердила Елена Артуровна. Потомъ она вздохнула и прибавила;
— Но, бѣдная Катя, тебѣ предстоитъ много испытаній, сердечныхъ испытаніи.
Катя снова улыбнулась и промолвила:
— Я не думала, тетя, что ты занимаешься и предсказаніями. И потомъ, развѣ ты что-нибудь понимаешь въ сердечныхъ дѣлахъ?
Та пропустила мимо ушей Катины слова и въ порывѣ радости шепнула:
— И тогда, когда мы будемъ друзьями, ты мнѣ позволишь называть тебя Кэтхенъ, потому что это очень трудно выговаривать: Катя.
— Хорошо, тетя, я могу откликаться и на Кэтхенъ, — отвѣтила племянница и поцѣловавъ госпожу Ламберъ, пошла изъ комнаты, но та ее вернула и добавила:
— Такъ какъ мы уже почти друзья, милая Кэтхенъ, то вотъ тебѣ мой первый дружескій совѣтъ: никогда не люби человѣка, который звался бы Андреемъ.
Хотя Екатерина Павловна и говорила, что не вѣритъ предсказаніямъ и пророчествамъ, однако упоминаніе тети Елены имени Андрея сильно поразило ея воображеніе. Перебирая въ памяти всѣ мелочи ближайшихъ дней, она убѣдилась, что, кромѣ Сережи, никто не зналъ объ ея любви къ Андрею Семеновичу, которая для нея самой была еще не вполнѣ опредѣленна. Екатерина Павловна забыла, что она сама, ходя по большой гостиной, призналась въ своемъ чувствѣ отцу, и, перебравъ всѣ подходящія объясненія проницательности Елены Артуровны, она, наконецъ, бросила догадки, просто подумавъ: „Такъ, сболтнула тетя первое, что ей на языкъ пришло“.
Не дружба, а какое-то странное влеченіе и связь тѣмъ не менѣе образовались между госпожей Ламберъ и барышней Прозоровой. Катеньку это томило и вмѣстѣ съ тѣмъ привлекало. Она стремилась къ теткѣ, — и ей было стыдно, какъ будто она участвовала въ какомъ-то нехорошемъ секретномъ дѣлѣ.
Сережа изъ Москвы скоро вернулся, такъ же неожиданно вызванный, какъ и отосланный. Въ Москвѣ ему рѣшительно нечего было дѣлать. Близкихъ и знакомыхъ у него тамъ не было, старую столицу онъ не любилъ, и тѣмъ не менѣе возвращался онъ оттуда безъ особенной радости. Въ первый же день пріѣзда, разговаривая съ сестрой, онъ говорилъ:
— Меня возмущаетъ такое обращеніе со взрослымъ человѣкомъ: поѣзжай въ Москву, возвращайся обратно, дѣлай то, говори это, будто какая-то пѣшка. Кажется, никто моимъ начальствомъ этихъ старыхъ дѣвъ не ставилъ, и если я исполню ихъ желаніе, то только изъ любви къ отцу, котораго, опять-таки изъ любви къ нему, и постараюсь освободить отъ ихъ вліянія.
Катенька задумчиво отвѣтила:
— Онѣ намъ непонятны, Сережа, но безусловно имѣютъ какую-то силу. Отецъ по-моему сталъ гораздо спокойнѣе, онъ нѣсколько утѣшился. А наша враждебность къ нимъ, можетъ быть, происходитъ только отъ нашего непониманія.
— Тебя ли я слышу, Катерина? Неужели на эти десять дней онѣ оплели и тебя?
— Какъ ты можешь это думать, — сказала Катя, покраснѣвъ. — Но признаюсь, что отношенія мои, въ особенности къ тетѣ Еленѣ, нѣсколько измѣнились, особенно послѣ того, какъ она мнѣ сказала удивительную вещь объ Андреѣ.
— Неужели ты съ ней говорила о Зотовѣ?
— Въ томъ-то и дѣло, что я ничего не говорила. Она мнѣ сама сказала, чтобъ я страшилась моей любви къ нему.
— Это чортъ знаетъ что такое. Конечно, не то, что она сказала, потому что мало ли что болтаютъ старыя бабы, а то, что ты придаешь этому такое значеніе. Кстати, — добавилъ онъ небрежно, — Андрей сегодня будетъ у меня. Я купилъ въ Москвѣ удивительный чайникъ ему въ подарокъ, ты не можешь себѣ представить какая прелесть! Андрей въ Москву мнѣ писалъ, и меня даже нѣсколько досадовало, что онъ такъ много распространялся въ этихъ письмахъ о тебѣ…
— Ты не можешь себѣ представить, Сережа, какъ мнѣ трудно и чего-то страшно.
— Ну, полно! Повѣрь, это скоро пройдетъ. Какая же ты эстетка и современная женщина, если будешь такъ распускать нюни? Даю тебѣ слово, что все поверну по-своему.
Катенька улыбнулась и отвѣтила:
— Что ты храбришься! Мы тоже слышали вѣдь, какъ одинъ эстетъ и современный юноша ѣздилъ въ Москву единственно потому, что этого пожелали двѣ старыя дѣвы, которыхъ онъ терпѣть не могъ.
— Тѣмъ болѣе намъ нужно быть энергичными! Чего я одинъ не сдѣлаю, то мы сдѣлаемъ вдвоемъ. Тутъ нечего разводить богадѣльню, тѣмъ болѣе, что дѣло касается не насъ однихъ, а также и отца. Катенька, подумавъ, прибавила:
— А также и покойной мамы.
— Тѣмъ болѣе! Значитъ, союзъ на жизнь и на смерть.
— На жизнь и на смерть, — весело отвѣтила сестра.
Но какъ ни бодрилась Екатерина Павловна, какая-то отрава въ ней оставалась. Какая-то сѣрая и липкая муть вошла въ ея душу, и казалось временами необходимымъ встряхнуться, омыться въ свѣтлыхъ и звонкихъ струяхъ всегда молодой жизни, отогнать отъ себя настойчивое воспоминаніе о бѣлесоватыхъ глазахъ, одутловатыхъ блѣдныхъ лицахъ и хромающей походкѣ сестеръ Ламберъ, объ ихъ странныхъ, то нелѣпыхъ, то таинственныхъ словахъ, а можетъ быть, отогнать и воспоминанія объ умершей — въ пользу живущихъ людей, съ румянцемъ на щекахъ, съ подвижнымъ иногда жалкимъ, иногда восхитительнымъ тѣломъ, которые могутъ не отвлеченно чувствовать, страдать и любить. Когда Екатерина Павловна бывала съ братомъ или выходила на улицу, ото чувство пробуждалось въ ней съ такою силой, что ей хотѣлось кричать, пѣть, цѣловать собственную руку, чтобъ чувствовать теплую, милую кожу, а подъ нею красную кровь. Но именно интенсивность, преувеличенность этихъ чувствъ и указывали на степень зараженія Екатерины Павловны, потому что едва она оставалась одна или видѣла передъ собою тетю Елену или Софи, озирала комакты, въ которыхъ вѣялъ теперь запахъ, будто проникавшій съ антресолей, запахъ затхлый и благочестивый, сходный съ запахомъ не то ладана, не то неировѣтренной комнаты или стараго серебра, тотчасъ же она чувствовала себя охваченной тягостной и сладкой полудремотой, въ которой сердце бьется медленнѣе, мысли, чувства, желанія ослабляются и тупѣютъ и живешь какъ загипнотизированный, исполняя своими движеніями волю и желанія таинственныхъ, страшныхъ, дорогихъ и враждебныхъ покойниковъ.
Снова янтари вечерняго неба отразились въ малиновыхъ глазахъ Екатерины Павловны, когда они шли но пѣшеходной дорожкѣ, вдоль широкой проѣзжей аллеи. Справа была рѣка, вся желтая, расходящаяся широкими, гладкими полосами отъ проѣзжавшей лодки. Слѣва же зеленѣлъ въ тѣни прудъ, казавшійся въ полумракѣ темнымъ и заглохшимъ; лягушки неистово квакали, отвѣчая робкимъ трелямъ соловья. Надъ ними шумѣлъ аэропланъ, удаляясь къ городу, подобно большой стрекозѣ съ легкимъ трепетомъ казавшихся прозрачными крыльевъ. Экипажи ѣхали медленно, будто похоронная процессія, и выѣхавшіе на прогулку соблюдали молчаніе, дѣлая видъ, что они наслаждаются природой. По лужайкамъ стлался уже туманъ, было сыро, и свѣтло, а одинокій фонарь далекой баржи мерцалъ топазомъ на блѣдномъ, какъ мозельвейнъ, небѣ.
Автомобиль, свернувъ въ сторону, предоставилъ путникамъ дѣлать „cent pas“ отъ Елагина моста до Стрѣлки. Но нужно признаться, что и Екатерина Павловна, и господинъ Зотовъ не обращали вниманія на сѣверную природу, которая сдѣлала всѣ усилія, дала всѣ свои краски, чтобы явиться въ своемъ томящемъ хрупкомъ и болѣзненномъ очарованіи. Одинъ Сережа говорилъ, и то онъ не столько чувствовалъ томность этихъ золотыхъ сумерекъ, сколько разсуждалъ, такъ сказать, въ качествѣ офиціальнаго цѣнителя.
Екатерина Павловна и Андрей Семеновичъ слушали его молча, а можетъ быть, и совсѣмъ не слушали, потому что, когда онъ кончилъ, Катенька проговорила совсѣмъ не на тему очень обыкновенную, почти вульгарную фразу. Она сказала:
— Вы насъ совсѣмъ забыли, Андрей Семеновичъ, не годится такъ поступать съ друзьями. Во-первыхъ, Сережа уже сколько времени пріѣхалъ, а во-вторыхъ, вы и въ его отсутствіе могли бы заглянуть къ намъ, потому что безъ Сережи мнѣ было еще скучнѣе.
— Я не думалъ, что вы способны скучать, Екатерина Павловна, — отвѣтилъ офицеръ серьезно.
— Почему же мнѣ и не скучать? Скуку нельзя привить, какъ оспу въ дѣтствѣ, хотя было бы, конечно, недурно, чтобы всѣ гадости прививались намъ заранѣе…
— А вы считаете скуку за гадость?
— Что-же она такое, какъ не гадость? Человѣкъ долженъ быть здоровъ, дѣятеленъ и веселъ, а всѣ эти тамъ настроенія, тоска, безнадежныя любви — по моему это просто болѣзни. Отъ нихъ нужно пить микстуру или прижигать ихъ ляписомъ.
— Повѣрьте, Екатерина Павловна, что не все на свѣтѣ можно прижечь ляписомъ. Это, конечно, очень благоразумно и гигіенично, то, что вы говорите, но я сомнѣваюсь, чтобы это было вполнѣ вѣрно.
— Я удивляюсь, какъ вы можете въ такія сумерки вести салонный разговоръ, — фыркнулъ Сергѣй Павловичъ.
— Во-первыхъ, хотя „янтарь и отразился въ моихъ малиновыхъ глазахъ“, но сумерки я нахожу сырыми, а во-вторыхъ, нашъ разговоръ вовсе не салонный, и я бы назвала его скорѣе обмѣномъ мыслей…
— Въ васъ есть какая-то перемѣна, Екатерина Павловна, — отозвался Андрей Семеновичъ, Вы сильно измѣнились за послѣднее время.
— Развѣ? — встрепенувшись, спросила Катя.
— Тутъ поневолѣ измѣнишься, когда у насъ поселились эти старыя дѣвы, — сказалъ Сережа. — Удивляюсь, какъ я-то остался такимъ же. Но меня никогда нѣтъ дома, а бѣдная Катя сидитъ цѣлый день съ этими кикиморами…
— По-моему я нисколько не измѣнилась, — отвѣтила Катя, какъ-то вдругъ похудѣвшая и поблѣднѣвшая, — а у тетей, конечно, есть много смѣшныхъ чертъ, ио въ сущности, въ глубинѣ, онѣ очень хорошія и насъ любятъ.
— Нѣтъ, ты, Катя, дѣйствительно измѣнилась! — недовольно проговорилъ Сережа и посмотрѣлъ на сестру.
Она шла теперь спиной къ закату, уже померкшему, въ бѣломъ узкомъ платьѣ, глаза ея казались черными, и было выраженіе большой усталости на ея блѣдномъ кругломъ лицѣ.
— Идемте скорѣй! — сказала Катя, торопясь къ стоянкѣ автомобилей.
Во время пути она ни слова не сказала, даже не глядѣла на своихъ спутниковъ. Только когда они остановились на аллеѣ, не доходя до моста, и Сережа отошелъ, чтобы помочь шоферу исправить машину. Катя, не мѣняя положенія головы, сказала еле слышно:
— Вы не ошиблись, Андрей Семеновичъ, я дѣйствительно сильно измѣнилась, потому что теперь мнѣ стало ясно, что я васъ люблю.
Зотовъ хотѣлъ было что-то сказать, но Катя остановила его ручкой.
Андрея Семеновича очень удивило Катеньки но признаніе. Онъ привыкъ къ ласковому и веселому отношенію съ ея стороны, она ему нравилась, какъ человѣкъ и какъ дѣвушка, но онъ никакъ не могъ предполагать въ ней особенныхъ чувствъ къ себѣ. Къ тому же это было въ первый разъ, что онъ встрѣтился съ любовью „барышни изъ общества“. Это было для него ново, и онъ не зналъ, какъ поступать. Притомъ она первая ему призналась, и призналась какъ-то не радостно, не легко, и это его смущало и обязывало еще больше. Онъ не чувствовалъ къ ней страстной любви, но привыкъ ее уважать и ясно понималъ, что если тутъ возможны какія-либо чувства, то, конечно, изъ числа тѣхъ, которыя развиваются спокойно и надежно и увѣнчиваются, говоря попросту, законнымъ бракомъ. Тѣмъ болѣе ему хотѣлось все обдумать и взвѣсить раньше, чѣмъ прійти къ какому-либо рѣшенію. Онъ рѣшилъ поговорить съ Сережей, думая, что тотъ лучше знаетъ сестру и можетъ ему помочь не только совѣтомъ, но и практически.
Сергѣй Павловичъ выслушалъ внимательно то, что говорилъ ему Зотовъ, и подъ конецъ произнесъ:
— Знаешь. Андрей, я едва ли тебѣ въ чемъ-либо могу быть полезенъ. Конечно, я знаю, что сестра не кокетка и зря болтать не будетъ, но за послѣднее время она дѣйствительно, такъ измѣнилась… Я совсѣмъ ея не узнаю, ужъ самый фактъ, что она первая тебѣ призналась, такъ не похожъ на нее… Но если все это дѣло моихъ почтенныхъ тетушекъ, то имъ придется считаться со мной. Все, что я могу сдѣлать для тебя, это послать ее къ тебѣ; поговори съ нею самъ, и тамъ видно будетъ.
И дѣйствительно, когда черезъ нѣсколько минутъ Екатерина Павловна зашла въ комнату брата, послѣдній, воспользовавшись первымъ предлогомъ, оставилъ ее одну съ Зотовымъ. Хотя Екатерина Павловна была нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго, но не казалась такою усталой и взволнованной, какъ въ тотъ вечеръ на Елагиномъ островѣ, и говорила она съ обычною беззаботностью, пока Андрей Семеновичъ, безъ видимой связи съ предыдущимъ разговоромъ, не сказалъ какъ будто бы совсѣмъ некстати:
— Вы не можете себѣ представить, Екатерина Павловна, какъ я счастливъ, какъ я вамъ безмѣрно благодаренъ за то, что вы мнѣ сказали.
Катенька слегка нахмурилась, потомъ, покраснѣвъ, промолвила какъ бы небрежно:
— Ахъ, тамъ, на островахъ! Я думала, что вы позабыли… Я тогда была въ очень странномъ настроеніи.
— Слѣдуетъ ли понимать васъ такъ, что вы жалѣете о томъ, что тогда сказали? Если вамъ угодно, я никогда не буду говорить объ этомъ…
— Нѣтъ, я никогда не жалѣю о своихъ словахъ. Можетъ быть, будь я въ другомъ духѣ тогда, я бы ихъ не сказала, а подождала перваго шага съ вашей стороны. Но это нисколько не лишаетъ правдивости самыя чувства. И потомъ, можетъ быть, ждать отъ васъ признаній совершенно безполезно, такъ какъ я не знаю, какой отвѣтъ я найду въ васъ.
Катенька кончила свою рѣчь съ улыбкой, будто говоря не о себѣ, а о чувствахъ постороннихъ людей, для нея довольно безразличныхъ. Но Андрей Семеновичъ, казалось, этого не замѣчалъ, потому что отвѣтилъ съ полной серьезностью:
— Конечно, я бы никогда не посмѣлъ первымъ заговорить о томъ, что вы сказали такъ легко, осчастлививъ меня неожиданно и незаслуженно.
Катенька глянула на него, все еще улыбаясь, и сказала вбокъ, не поворачивая головы:
— Изъ вашихъ словъ можно заключить, что вы, какъ говорится, любите меня.
— Я ужъ давно люблю васъ, Екатерина Павловна, и притомъ могу вамъ сознаться, что до сихъ поръ я никого но любилъ такъ, какъ васъ.
— Что вы дѣлали и кого любили до сихъ поръ, меня не касается, а полюбите ли вы кого-нибудь, любя меня, — это зависитъ отъ меня, и повѣрьте, что я постараюсь, чтобы этого не случилось. Если только я сама кого-нибудь не полюблю. Тогда, конечно, другое дѣло.
Андрей Семеновичъ вздохнулъ и началъ печальнымъ и глухимъ голосомъ:
— Зачѣмъ вы такъ говорите, Екатерина Павловна? Вѣдь вы совсѣмъ не такъ легко думаете и чувствуете. И васъ достаточно видѣлъ, чтобы знать, насколько не идетъ къ вамъ такая маска.
— Ну такъ вотъ, безъ всякихъ масокъ и легкомыслія я вамъ повторю то, что уже сказала. И принимаю вамъ отвѣтъ. Принимаю вашу любовь.
Андрей Семеновичъ взялъ обѣ Катенькины руки, прижалъ ихъ молча къ губамъ, она же, наклонясь, поцѣловала его въ щеку; тогда онъ всталъ и, щелкнувъ каблуками, сталъ прощаться.
Екатерина Павловна не пошла его провожать, а осталась на томъ же диванѣ, раскраснѣвшаяся, съ опущенными глазами и легкой улыбкой на полуоткрытыхъ губахъ. Посидѣвъ такъ нѣкоторое время, она встала, и прошептала:
— Боже мой, какъ это хорошо! Но отчего такъ грустно? — и вышла на открытый балконъ.
Вѣтеръ съ моря дулъ прямо въ лицо, свѣтило солнце, но рѣкѣ двигались барки, и зелень Лѣтняго сада направо еще не приняла темнаго цвѣта. Мысли Катеньки не сдѣлались болѣе ясными, но потеряли грустный оттѣнокъ. Ей казалось, что она успокоилась, но внѣшній ея видъ нисколько на это не указывалъ. Такъ же горѣли щеки, улыбались губы, а малиновые глаза блестѣли болѣе обычнаго.
На дачѣ въ Павловскѣ, куда въ первые лѣтніе дни переселились господа Прозоровы, уже не было внутренней лѣстницы, которая вела бы изъ помѣщенія госпожъ Ламберъ въ кабинетъ Павла Ильича. Обѣ тетушки помѣщались въ нижнемъ этажѣ, тамъ же, гдѣ жилъ и глава семьи, а верхній этажъ былъ всецѣло предоставленъ Катенькѣ и Сережѣ.
Катерина Павловна не очень жалѣла, что они не отлетѣли этотъ годъ за границу, можетъ быть, втайнѣ желая не разставаться съ Андреемъ Семеновичемъ Зотовымъ, ушедшимъ въ Красносельскій лагерь, можетъ быть, не желая покидать отца, который не хотѣлъ уѣзжать дальше Павловска, а можетъ быть, и вслѣдствіе продолжавшейся странной дружбы съ тетей Нелли.
Катенька рѣже, чѣмъ въ городѣ, видѣла своего брата, который постоянно исчезалъ — то на скачки, то въ Красное, то въ Крымъ, то на Волгу. Елена Артуровна охотно уводила племянницу изъ дому, гдѣ оставались вдвоемъ Павелъ Ильичъ и Софи. Возвращаясь изъ парка въ тотъ часъ, когда небо снова начинало свѣтлѣть послѣ краткой бѣлой ночи, онѣ всегда находили Прозорова съ свояченицей на балконѣ, мечтающихъ и молчаливыхъ. Конечно, тѣ просто ожидали возвращенія съ прогулки нашихъ дѣвицъ — больше ничего. А мечтательны и молчаливы были оттого, что кого же не заставить молчать и мечтать сѣверная пронзительная ночь? И не было ничего удивительнаго, что голоса ихъ звучали слабѣе, руки при пожатіи были мягче, а глаза разсѣяны сладкой разсѣянностью. Притомъ обѣ гуляющія сами были разсѣяны и задумчивы, возвращаясь домой.
Въ ото время всѣ въ домѣ Прозоровыхъ начали видѣть сны, и какъ это ни странно, первою изъ сновидицъ оказалась Катенька. Былъ безсолнечный теплый день, тихій дождь сонно стекалъ съ крыши и бѣлыхъ тонкихъ березъ, разсаженныхъ передъ балкономъ; Павлу Ильичу нездоровилось, онъ ушелъ къ себѣ послѣ завтрака и прилегъ, тогда какъ тетя Софи читала около него англійскаго Диккенса. Катенька стояла на верхнемъ балконѣ, опершись на перила, ни о чемъ не думая, слушая, какъ шелестѣлъ мелкій дождь и вздрагивали еще желто-зеленые листья. Сережа былъ въ Красномъ. Изъ комнаты послышались легкіе хромающіе шаги. „Это навѣрное Нелли“, — лѣниво подумала Катенька, но какое-то оцѣпенѣніе мѣшало дѣвушкѣ пошевелиться или хотя бы обернуть голову къ вошедшей. Легкіе шаги приблизились, легкая рука опустилась Катенькѣ на плечо, и знакомый голосъ съ акцентомъ будто продышалъ ей въ ухо:
„Съ листа на листокъ катимся, отяжеленныя любовью. Что капля можетъ знать и можетъ ли подняться кверху? Листъ дрожитъ, стекаетъ свѣтлая капля — и такъ все ниже“.
Екатерина Павловна зажмурилась и слушала, не шевелясь. А голосъ надъ ухомъ все дышалъ: „Бѣги, дитя, бѣги Андрея. Тебя ждутъ у черныхъ воротъ“.
„Какой вздоръ“, — подумала Катя. — Какія капли? Какія черныя ворота?.. и что ей сдѣлалъ бѣдный Андрей Семеновичъ?“ Но Катина мысль внезапно пресѣклась, такъ какъ она отлично поняла, что это голосъ не тети Нелли, а покойной матери. Екатерина Павловна быстро обернулась, по никого не увидала. Лишь хлопнула балконная дверь, да черезъ стекло мелькнула фигура въ сѣромъ платьѣ. А снизу Катю звалъ уже подлинный голосъ Елены Артуровны:
— Кэтхенъ, дитя мое, надѣнь калоши, дождь прошелъ! Пройдемъ хотя бы до вокзала. Ты, кажется, спишь тамъ у себя наверху? Я зову тебя уже минутъ пять.
Катенька, спустившись, внимательно посмотрѣла на темно-зеленое платье госпожи Ламберъ, видное изъ подъ сѣраго непромокаемаго пальто. Но она ничего ни сказала о случившемся, лишь мелькомъ спросила черезъ нѣсколько минутъ:
— Вы, тетя, сейчасъ подымались ко мнѣ наверхъ, уже надѣвши пальто или безъ него?
— Какая ты сонуля, Кэтхенъ: да я и не думала къ тебѣ подыматься. Я снизу тебя позвала.
Помолчавъ, Катя спросила:
— А что папа?
— Павелъ Ильичъ очень усталъ сегодня. Теперь онъ спитъ, и Софи легла: она тоже устала. Въ такіе дни всѣмъ спится, это отъ дождя.
Катенька подняла глаза на мокрыя деревья и прошептала:
— Съ листа на листокъ стекаютъ отяжеленныя любовью. Можетъ ли капля подняться кверху? Нѣтъ, все ниже и ниже.
— Что ты шепчешь, Катя?
— Такъ, я вспоминаю… Вы, тетя, очень несправедливы къ Андрею Семеновичу. Это мнѣ тѣмъ болѣе непріятно, что вы знаете, какъ сердечно я люблю его.
Елена Артуровна ничего не отвѣтила и молча ковыляла въ сѣромъ пальто. На вокзалѣ онѣ совершенно неожиданно встрѣтили Сергѣя Павловича; онъ поцѣловалъ сестру, слегка покосившись на госпожу Ламберъ, и весело заговорилъ:
— Тебѣ поклоны, Катя: отъ Зотова Андрюши, отъ го товарищей, изъ города… Ну, а что у насъ? Что отецъ? Я уже, кажется, цѣлую недѣлю дома не былъ.
— У насъ всѣ спятъ, — отвѣтила Катя.
— Могу сказать — весело время проводите! Если и ты все будешь спать, Катя, ты не только жениховъ, а царство небесное проспишь.
— Въ снахъ часто бываетъ откровеніе, — замѣтила тетя Нелли.
— Ахъ, Елена Артуровна, — нетерпѣливо воскликнулъ Сережа, — не ко всѣмъ подходитъ библейская точка зрѣнія. Я ничего не имѣю противъ нея, но Катя мнѣ — сестра, и мнѣ жалко, что изъ веселой дѣвушки она дѣлается какой-то мокрой курицей. Вы посмотрите, на что она стала похожа!
— Господа, да бросьте вы обо мнѣ говорить! Катя похудѣла, Катя поскучнѣла, Катя мало ѣстъ, Катя много спитъ… что за наказаніе! — И Катенька, стараясь улыбнуться, взглянула своими приподнятыми малиновыми глазами въ глаза брата, такіе же какъ у нея, и сказала тихонько: — Повѣрь мнѣ, Сережа, я все такая же и попрежнему люблю Андрея Семеновича… Чья это дача?! — воскликнула она вдругъ, останавливаясь у чугунной рѣшетки, за которой виднѣлся узкій цвѣтникъ и большой домъ съ плотно занавѣшанными окнами. Изъ дома доносились заглушенные звуки рояля, а на черныхъ чугунныхъ воротахъ были поставлены два дельфина хвостами вверхъ. — Какъ странно! сколько разъ мы ходили на станцію, а я не замѣчала этого дома!
— Это потому, что я повелъ васъ другой дорогой. Возможно, что ты никогда не была здѣсь, — отвѣтилъ Сережа.
Катенька все продолжала стоять, смотря на черныхъ дельфиновъ, отъ которыхъ на черную же рѣшетку спускались нити вьющагося растенія.
— Это дача Вейсъ, — сказала Елена Артуровна и написала зонтикомъ по мокрому песку: „Вейсъ“. — Я ихъ хорошо знаю и думаю, что и ты, Катя, скоро узнаешь, — замѣтила тетя Нелли.
— Но покуда мы ихъ не знаемъ, идемте домой: что же стоять передъ чужимъ домомъ? И потомъ я съ утра ничего не ѣлъ, — сказалъ Сережа, и всѣ двинулись въ путь.
Оказалось, что Прозоровы жили сейчасъ же за поворотомъ но, дѣйствительно, не ходили до сихъ поръ по той уединенной улицѣ, гдѣ находилась дача Вейсъ.
На балконѣ уже былъ накрытъ столъ, но ни Павла Ильича, ни тети Софи не было. Очевидно, оба еще почивали. Однако, когда Екатерина Павловна, постучавъ, вошла въ комнату Софьи Артуровны, та сидѣла за маленькимъ столомъ и что-то писала.
— Вы, тетя, не заняты? — спросила Катенька съ порога.
Софья Артуровна подняла свои бѣлесоватые глаза и неспѣша отвѣтствовала:
— У меня для тебя всегда есть время, Катя, а безъ дѣла я не сижу.
— Сережа пріѣхалъ, — помедливъ, сказала Катенька.
— Ну такъ что же? Онъ — славный мальчикъ, Сережа. Очень упрямый только и внѣшній.
— Можетъ быть, но не въ томъ дѣло. Онъ хочетъ ѣсть, и я хотѣла спросить, будемъ ли мы ждать, когда проснется папа, или пообѣдаемъ безъ него?
— Милая Катя, ты знаешь, что ты хозяйка въ домѣ и можешь распоряжаться, какъ тебѣ угодно. Что же касается меня, то я подожду Павла Ильича.
Но она не принималась вновь за прерванное письмо, а сидѣла, откинувшись на спинку стула, будто ожидая продолженія разговора.
Видя, что Катя молчитъ, она снова начала:
— Очень странные дни мы переживаемъ. Но это ничего, потомъ все выяснится и всѣмъ будетъ хорошо… Я сегодня видѣла во снѣ покойную сестру. Но странно, очень странно.
И, проведя рукою по лбу, она продолжала мечтательно:
— Помни, — Катя, что счастье ждетъ тебя у черныхъ воротъ, а Андрея нужно забыть.
При упоминаніи черныхъ воротъ Катя сдѣлалась сама не своя.
— Не мучьте меня, тетя! — воскликнула она горестно: — я не знаю, что мнѣ дѣлать. Вы поймите, что у меня умъ и сердце разрываются, я будто въ плѣну, и главное, я не знаю, въ чьемъ плѣну. Мое чувство говоритъ мнѣ одно, но что-то большее, нежели чувство, опредѣляетъ мои поступки. Вотъ уже второй разъ сегодня, или нѣтъ, третій, я слышу упоминаніе о черныхъ воротахъ, и я не знаю, что это значитъ. Меня это пугаетъ. Я разсуждаю по-земному: я любила маму и чту ея память, но я не вѣрю, не вѣрю, чтобы она хотѣла меня пугать и запутывать. А между тѣмъ сегодня — такъ странно! — все мнѣ говоритъ про одно и то же… Я не хочу объ этомъ думать, потому что чѣмъ больше я думаю, тѣмъ меньше понимаю.
И Катенька склонилась на плечо госпожи Ламберъ. Та стала ее гладить, разсѣянно смотря бѣлесоватыми глазами на потолокъ.
— Многое совершается помимо пашей воли, — сказала она, наконецъ, мягко, но настойчиво, — И хочешь ты, или не хочешь, а желанія нашей милой ушедшей отъ этого не измѣнятся.
— Никто ихъ не можетъ знать, это ложь, вы обманываете папу или самихъ себя!
— Ты сама не знаешь, что говоришь, дитя. Софья Артуровна густо покраснѣла, встала и сказала равнодушнымъ голосомъ:
— Въ такомъ случаѣ идемъ обѣдать: ты сама говорила, что Сережа хочетъ ѣсть…
Когда Екатерина Павловна подошла въ сумерки къ крыльцу своей дачи, она увидѣла цѣлый ворохъ нарубленныхъ березовыхъ вѣтокъ.
— Что это такое? Развѣ завтра Троица? спросила она у находившейся тутъ горничной.
— А какъ же! Троица, — отвѣчала та и, немного помедливъ, продолжала: — Да вотъ не знаемъ, какъ и быть: дворникъ привезъ березки, а Елена Артуровна не позволяетъ ихъ въ горницу вносить.
— Вы что-нибудь путаете: или Елена Артуровна позабыла, что завтра Троица, или вы ее не поняли. А березки, конечно, нужно внести въ комнату и разставить. Да не забудьте утромъ достать скошенной травы на полъ.
Катенька сердито вошла въ домъ, гдѣ все было темно и спокойно. У сестеръ Ламберъ двери были заперты, и Екатерина Павловна, взявши оставленный въ гостиной томъ „Домби и сынъ“, невнимательно его перелистывала, будто ожидая чего-то. Сквозь тюлевыя занавѣски было видно позеленѣвшее небо и доносились свистки отдаленныхъ паровозовъ. Катенькѣ вдругъ стало необычайно скучно, и почему-то вспомнилось дѣтство, самое раннее дѣтство, до ихъ заграничныхъ скитаній. Въ этотъ день нянька всегда водила ихъ въ церковь. Сладкій ли и какой-то распаренный запахъ вялыхъ березовыхъ листьевъ нагонялъ на нее эти воспоминанія, или едва уловимый легкій ароматъ ладана, распространявшійся незамѣтной струйкой изъ комнатъ берлинскихъ тетушекъ по всему дому, наводилъ ея мысли на долгую церковную службу, но Екатеринѣ Павловнѣ захотѣлось ярко освѣщенныхъ иконъ, оплывающихъ свѣчъ, жаркой и тѣсной толпы, праздничнаго пѣнія, и умилительныхъ возгласовъ изъ алтаря. Двери безшумно открылись въ тускло освѣщенную комнату тети Нелли, запахъ ладана донесся сильнѣе, и сама Елена Артуровна показалась на порогѣ. Ея бѣлесоватые глаза посинѣли, сіяя внутреннимъ сіяніемъ, одутловатое лицо было бѣло, вся фигура, несмотря на полноту, казалась окрыленной, такъ что, когда она, прихрамывая, быстрыми шагами подошла къ Катенькѣ, можно было подумать, что она не идетъ, а летитъ.
— Это ты, Кэтхенъ? я тебя не замѣтила въ сумеркахъ. Я только что о тебѣ такъ крѣпко и хорошо думала и я имѣю нѣчто сказать тебѣ.
— Вы, тетя, знали, что завтра Троица?
— Конечно. Сошествіе Святого Духа! Еще бы.
— Отчего же вы не позволили внести березокъ?
— Березки! ну, что же березки? это такъ внѣшне! Это все языческая обрядность. День Святого Духа мы должны праздновать въ духѣ.
— Но я привыкла къ этому съ дѣтства, это вошло въ мою плоть и кровь, это меня волнуетъ, трогаетъ, смягчаетъ и растапливаетъ сердце.
— Я и считала тебя очень чувствительной язычницей, и ты не можешь себѣ представить, до чего кстати весь этотъ разговоръ! Я именно думала о твоей чувствительной, слишкомъ чувствительной привязанности къ внѣшнимъ вещамъ… и къ внѣшнимъ людямъ, что уже значительно серьезнѣе.
— Я васъ не совсѣмъ понимаю, тетя, и почему вы именно сегодня такъ думаете обо мнѣ?
— Я молилась о тебѣ въ числѣ другихъ близкихъ, — отвѣтила просто Елена Артуровна и, расправивъ сѣрое платье, сѣла на козетку рядомъ съ племянницей. Глаза все такъ же синѣли синимъ сіяніемъ, когда она, обнявъ станъ дѣвушки, заговорила взволнованнымъ и задушевнымъ голосомъ:
— Я не только сегодня, а давно уже думала о тебѣ, Катя. Оттого, что я по-настоящему держу тебя въ сердцѣ и мнѣ не безразлична твоя судьба. Ты думаешь слѣдовать своему чувству, а между тѣмъ совсѣмъ не то, ахъ, совсѣмъ не то тебѣ нужно.
— Ахъ, что мы можемъ знать… Я даже плохо знаю, что я чувствую.
— Вотъ именно, я и хотѣла сказать, дитя мое, что ты не знаешь своего чувства, — съ живостью подхватила тетя Нелли.
— Можетъ быть, вы знаете и мои чувства лучше, чѣмъ я сама? — спросила Катенька съ нѣкоторой насмѣшкой.
Но тетя Нелли увѣренно и просто отвѣтила:
— Да, я лучше знаю ихъ, и не столько я, какъ Тотъ, Которымъ управляются всѣ наши чувства, мысли и поступки.
Отъ внесенныхъ березъ пахло распареннымъ сладкимъ духомъ вялыхъ листьевъ, небо за тюлевой занавѣсью, зеленѣя, все болѣе и болѣе блѣднѣло, отъ сѣрыхъ складокъ платья Елены Артуровны несся еле уловимый запахъ ладана, и Катенькѣ неудержимо захотѣлось уйти изъ этого соннаго и задушевнаго плѣна куда нибудь, гдѣ солнце свѣтило бы ярко, люди ступали крѣпко, говорили громко и знали бы опредѣленно и точно то немногое, что они могутъ знать. Ей хотѣлось очутиться на яхтѣ, чтобы дулъ вѣтеръ, а море темнѣло бы мелкою рябью, или сидѣть на скачкахъ съ братомъ, съ Андреемъ и ихъ товарищами, слѣдя за разноцвѣтными жокейскими тапками, или просто находиться въ ресторанѣ, чтобы цѣнилось вино въ хрусталѣ, а красныя куртки оркестра отражались въ стѣнныхъ зеркалахъ, — все что угодно, только бы не этотъ полумракъ, полуслова, получувства и полузнанія! А Елена Артуровна между тѣмъ продолжала:
— И знаю человѣка, съ которымъ тебѣ очень важно познакомиться. Это очень тонкая и чуткая натура, совсѣмъ не похожая на тѣхъ внѣшнихъ людей, которыми ты себя окружаешь. Я думаю, ты могла бы съ нимъ подружиться. Онъ утонченный музыкантъ и притомъ богатый и, по-моему, очень красивый человѣкъ, — добавила тетка, слегка улыбаясь.
— Я въ первый разъ вижу васъ, тетя, въ роли свахи! — сказала Екатерина Павловна, тоже улыбнувшись. — Какъ же его зовутъ? И гдѣ живетъ эта тонкая натура?
— Живетъ онъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, а зовутъ его Яковъ Вейсъ.
„Вейсъ, Вейсъ? гдѣ я слышала это имя…“ — подумала Катя и вдругъ вспомнила черныхъ дельфиновъ на чугунныхъ воротахъ.
— Яковъ Вейсъ? — громко воскликнула она. — Тотъ, который игралъ въ занавѣшенной дачѣ съ черными воротами?
— Да. Что же ты находишь въ этомъ удивительнаго? — спокойно отвѣтила тетя Нелли.
— А то, что я не только дружиться, но и знакомиться не хочу съ вашимъ Вейсомъ. Мнѣ совершенно достаточно тѣхъ людей, которые находятся около меня.
Елена Артуровна только пожала плечами.
Но какъ Катенька ни негодовала, познакомиться съ Вейсомъ ей все-таки пришлось. Случилось это на музыкѣ, куда привлекъ не только Елену, но и Софью Артуровну исполнявшійся скрипичный концертъ Меньдельсона. Наши три дамы отправились туда спозаранку, чтобы застать свободныя мѣста; Екатерина Павловна не особенно досадовала на то, что онѣ неподвижно сидѣли въ кругу музыкальной публики, а не ходили вмѣстѣ съ гуляющими, гдѣ казалось весело и нарядно. Она едва замѣтила, какъ къ нимъ подошелъ совсѣмъ молодой человѣкъ, почти мальчикъ, въ соломенной canotier, щуря узкіе зеленоватые глаза. Лишь когда Елена Артуровна молвила:
— Позволь тебѣ представить: Яковъ Самойловичъ Вейсъ, — густая краска неудовольствія залила щеки дѣвушки. Холодно протянувъ руку новому знакомому, помѣстившемуся рядомъ съ нею, она враждебно разглядывала, косясь, его слишкомъ бѣлое худощавое лицо рыжаго блондина, слегка вьющіеся волосы, большіе уши и большой ярко-красный ротъ. Особенно сердили ее запонки съ зелеными камнями на сѣрыхъ полоскахъ его манжетъ.
Катенька лишь краемъ уха слушала, какъ ея сосѣдъ картавилъ по-нѣмецки съ дѣвицей Ламберъ, и на прощанье сказала ему насмѣшливо:
— Вы, кажется, большой любитель музыки?
— Какъ же, какъ же! Онъ самъ отличный музыкантъ, — отвѣтила, вмѣсто господина Вейсъ, Елена Артуровна и поспѣшно добавила: — Вы непремѣнно должны зайти къ намъ какъ-нибудь поиграть ваши композиціи. Вѣдь это просто стыдно — жить въ двухъ шагахъ и не заглянуть къ старымъ знакомымъ.
Яковъ Вейсъ раскланивался, глядя на Катю, но та молча протянула ему руку и, отойдя на нѣкоторое разстояніе, спросила тетокъ:
— Откуда вы достали этого Вейса?
— Это нашъ берлинскій знакомый. Развѣ онъ тебѣ не понравился?
— Чему же тутъ нравиться!
— Ты очень огрубѣла, милая Катя, со своими офицерами, а когда узнаешь Вейса ближе, то увидишь, какой это тонкій и прекрасный человѣкъ.
— Первое впечатлѣніе, во всякомъ случаѣ, не возбуждаетъ желанія узнавать этого господина ближе, — отвѣтила Катя и молча продолжала путь, шагая по мелкимъ лужамъ послѣ недавняго дождя при свѣтѣ зеленой неутасающей зари.
Андрей Семеновичъ Зотовъ уже нѣсколько недѣль былъ не совсѣмъ здоровъ, даже дней шесть лежалъ въ лазаретѣ, а потому не посѣщалъ павловскихъ жителей. Конечно, онъ не забылъ Екатерины Павловны, чувство къ которой, не будучи слишкомъ горячимъ, тѣмъ вѣрнѣе могло выдерживать искусъ разлуки. Но чувство это дѣлалось все теплѣе и теплѣе, и каждый вечеръ на страничку своего безхитростнаго дневника Андрей Семеновичъ заносилъ имя Екатерины Павловны Прозоровой.
„Видѣлъ во снѣ сегодня очень странно Екатерину Павловну: нужно бы на-дняхъ съѣздить, да боюсь нѣмокъ, а Сереженька опять улепетнулъ“.
Или:
„Идя мимо шлагбаума, все думалъ о Катенькѣ. Семеновъ выпустилъ собакъ, теперь не знаю, гдѣ и найти ихъ, хоть объявленіе подавай. Ѣздилъ въ баню; пріѣхавъ, нашелъ письмо отъ матушки, нужно бы обязательно въ Кострому съѣздить, да жаль покинуть Катеньку, хоть и рѣдко ее видаю, но все какъ-то ближе. За три дня Семеновъ сорокъ рублей истратилъ на хозяйство, — куда только деньги идутъ? не иначе, какъ нужно подробнѣе счета спрашивать“.
Или:
„Въ стихахъ и романахъ описываютъ любовь, какъ нѣкую страсть или катастрофу, а но мнѣ, такъ это тихій, незамѣтный цвѣтокъ, который въ тиши растетъ, укрѣпляетъ корни и пышнымъ затѣмъ расцвѣтаетъ цвѣтомъ, такова моя любовь къ Катенькѣ. Конечно, о будущемъ не гадаю, но думаю, что и впредь такъ будетъ продолжаться. Собаки нашлись, принесъ какой-то нѣмецъ, повидимому, садовникъ, пришлось ему двадцать пять рублей дать. Семеновъ напился, хотѣлъ было его обратно въ роты отправить, но на радости, что собаки нашлись, простилъ. Конечно, до перваго раза, очень ужъ вороватъ народъ пошелъ. Боже мой. Боже мой, хотѣлось бы мнѣ, чтобы все уладилось, а тетокъ Прозоровскихъ я не люблю, шельмы бабы по-моему, притомъ святоши и шарлатанки. Коль я ошибаюсь, тѣмъ, конечно, лучше“.
Тѣмъ не менѣе въ одинъ изъ воскресныхъ дней Андрей Семеновичъ отправился въ Павловскъ, и нельзя сказать, чтобы онъ не чувствовалъ нѣкотораго сердечнаго замиранія, подходя къ дачѣ Прозоровыхъ. Онъ прошелъ черезъ садъ, и первою, кого онъ увидѣлъ, была сама Екатерина Павловна. Въ бѣломъ кисейномъ платьѣ съ зелеными лентами она сидѣла на солнцѣ, держа зонтикъ въ рукахъ и чертя имъ по песку какіе-то круги, да линіи.
— Ахъ, это вы, Андрей Семеновичъ, — сказана дѣвушка не радостно и не удивленно, а будто они видѣлись только вчера.
— Вотъ, пріѣхалъ васъ навѣстить!.. Вѣдь мы цѣлую вѣчность не видѣлись, изъ чего не слѣдуетъ, чтобы я васъ позабылъ. Наоборотъ, вспоминаю каждодневно, — говорилъ гость, не садясь.
— Будто ужъ и каждодневно? — спросила Катя. — Но мы васъ тоже помнимъ. Да что же вы стоите? садитесь, будьте гостемъ, или, можетъ быть, вы хотите видѣть Сережу, пану и тетушекъ?
— Я пріѣхалъ, Екатерина Павловна, исключительно видѣть васъ, что, я думаю, вы и безъ моихъ словъ отлично знаете, — сказалъ Зотовъ серьезно и сѣлъ на скамейку рядомъ съ Катенькой.
Та перестала чертить зонтикомъ, но и разговора не продолжала.
— Что новаго у васъ? — началъ Андрей Семеновичъ.
— Чему же у насъ быть новому? — отвѣтила Катенька, пожимая плечами.
— Такъ, значитъ, все по старому? Я очень радъ этому!
— Чему?
— Что нѣтъ никакихъ измѣненій, потому что въ томъ, что мнѣ дорого, измѣненія могли бы быть или очень радостными для меня, или очень печальными. А такъ какъ я не имѣю основанія предполагать первыя и боюсь вторыхъ, я радуюсь, что никакихъ измѣненій нѣтъ. Можетъ быть, я нѣсколько сухо и скучно излагаю все это; по вы прекрасно знаете, Екатерина Павловна, что чувства мои къ вамъ, если и скучны, то отнюдь не сухи.
Екатерина Павловна вспомнила слова брата о томъ, что чувства Зотова лишены легкости и свѣтлаго веселья, но вмѣстѣ съ тѣмъ ей съ такой ясностью представилось, что, кромѣ Сережи, котораго почти не бывало дома, единственнымъ человѣкомъ, съ кѣмъ можно бы было отдохнуть отъ домашнихъ тумановъ, былъ именно Андрей Семеновичъ, что она проговорила возможно мягче и задушевнѣе:
— Ахъ, милый другъ, можно-ли говорить о какой-либо скукѣ. Я вамъ такъ благодарна и увѣрена въ вашихъ чувствахъ ко мнѣ, что повѣрьте, только мысль о нихъ нѣсколько поддерживаетъ мои силы.
— Но почему ваши силы нуждаются въ поддержкѣ?
— Не знаю, какъ вамъ объяснить. Если бы вы вошли въ нашъ домъ и увидѣли меня не здѣсь на солнцѣ одну, а съ отцомъ и тетушками, то вы поняли бы, что у насъ въ домѣ, кромѣ насъ, всегда присутствуетъ невидимый страшный жилецъ: онъ милъ, дорогъ нашему сердцу, нашей памяти, но это — покойникъ! Минутами мнѣ кажется, что я сойду съ ума, если это будетъ такъ продолжаться. Единственное средство, единственное средство избавиться отъ этого, — это отдаться вполнѣ сладкимъ и страшнымъ чарамъ… Мнѣ кажется, что и отецъ, и тетя Нелли, и я сама, живя въ этомъ кругѣ, дѣлаемся такими же мертвецами. Возьмите мои руки, онѣ пахнутъ ладаномъ, не правда-ли? Но и тлѣніемъ, тлѣніемъ, тлѣніемъ…
И Катенька поднесла къ лицу Зотова свои маленькія, полныя, очень бѣлыя руки, отъ которыхъ, конечно, не только тлѣніемъ, но и ладаномъ не пахло, а распространялся едва уловимый ароматъ англійскаго мыла. Андрей Семеновичъ поцѣловалъ маленькія бѣлыя ладони и сказалъ тихонько:
— Милая Екатерина Павловна, уѣзжайте поскорѣе съ Сережей куда-нибудь отсюда…
По дѣвушка, будто не слыша, что говоритъ ей собесѣдникъ, въ ужасѣ раскрывъ свои малиновые глаза и схвативъ обѣими руками рукавъ зотовской тужурки, продолжала:
— Я ищу кого-нибудь, кто бы казался мнѣ живымъ. Я васъ люблю, конечно, но, кромѣ того я такъ благодарна вамъ за то, что вы живой человѣкъ, что у васъ въ жилахъ течетъ кровь, что вы можете сѣсть верхомъ и поѣхать, что когда я съ вами, я поступаю или какъ вы хотите, или какъ я сама хочу, а не исполняю чью-то волю невѣдомую. Я окружена снами и выходцами…
Говоря это, она не замѣтила, что по дорожкѣ къ нимъ подходитъ молодой человѣкъ въ бѣломъ костюмѣ, въ бѣлой соломенной шляпѣ, изъ-подъ которой слегка кудрявились рыжіе волосы. Онъ остановился, почтительно раскланялся, смотря зелеными глазами на Екатерину Павловну, которая въ ужасѣ взирала на него, опираясь одною рукою на плечо поручика.
— Вы меня, очевидно, не узнаете? Яковъ Вейсъ. Елена Артуровна познакомила насъ съ вами на музыкѣ.
Но Катенька, не опуская руки, быстро шептала, обращаясь къ Зотову:
— Зачѣмъ онъ пришелъ сюда? Вы видите, всѣ они сговорились мучить меня. Я не хочу видѣть его, ни его черныхъ воротъ съ дельфинами, ни слышать его музыки! Пускай онъ! уходитъ или уйдемте мы съ вами.
И она заплакала. Тогда Андрей Семеновичъ, обращаясь къ Вейсу, сказалъ:
— Вы, вѣроятно, желали видѣть Елену Артуровну? Она, насколько мнѣ извѣстно, дома, а Екатерина Павловна очень извиняется, что не можетъ васъ принять, такъ какъ чувствуетъ себя не совсѣмъ хорошо.
Тотъ снова надѣлъ шляпу и прослѣдовалъ по направленію къ террасѣ, ярко бѣлѣя на солнцѣ своимъ костюмомъ, а поручикъ повелъ къ выходной калиткѣ Катеньку, которая не переставала плакать.
Съ невеселыми и смутными думами оставилъ Павловскъ Андрей Семеновичъ; странною и нерадостною показалась ему та, которая — онъ зналъ — его любитъ. Къ его собственному чувству почтительной и сдержанной влюбленности примѣшивалась еще необычайная жалость къ этой веселой и бодрой дѣвушкѣ, которую теперь онъ видѣлъ больною и слабой. Онъ не зналъ, чего бы онъ ни далъ, чтобы вернуть ей прежнія силы и прежнее спокойствіе. А можетъ быть, она прежде жила безъ сознанія, и теперь совершается болѣзненный переходъ изъ одного состоянія въ другое, и вся теперешняя смута и борьба служатъ только для того, чтобы Катенька вновь сдѣлалась бодрой и радостной, но уже по-новому, сознательно и безповоротно. Но онъ тотчасъ отбрасывалъ это предположеніе, потому что не похоже было Катенькино состояніе на густыя облака, которыя все свѣтлѣе и свѣтлѣе дѣлаются отъ разгорающейся зари, а наоборотъ, скорѣе уподобить ихъ можно было ясному, весеннему ландшафту, который все болѣе и болѣе темнѣлъ отъ сѣраго тумана, или черноватаго дыма. „Дымъ кадильный“, почему-то подумалось Андрею Семеновичу.
Онъ рѣшилъ никакихъ особенныхъ шаговъ не предпринимать и даже не дѣлиться своими наблюденіями съ Сергѣемъ Павловичемъ, зная открытый, прямой, но нѣсколько односторонній и не всегда кстати дѣятельный характеръ послѣдняго. Рѣшилъ только чаще бивать, чтобы не совсѣмъ упускать изъ виду Катеньки и но мѣрѣ силъ незамѣтно поддерживать.
А между тѣмъ сама Катенька сидѣла на оттоманкѣ въ лѣтней гостиной и слушала, полузакрывъ глаза, какъ рыжій музыкантъ игралъ, низко опуская голову къ клавишамъ, Шопена.
Нѣжные звуки не заглушали жужжанія большой мухи, залетѣвшей на занавѣшенное тюлемъ окно. Въ комнатѣ, кромѣ Екатерины Павловны и молодого Вейса, никого не было, и, когда музыкантъ умолкъ, можно было подумать, что бьющаяся муха была единственнымъ живымъ существомъ въ этой полутемной комнатѣ.
— Вы любите Шопена, фрейлейнъ Катя? — спросилъ наконецъ, не оборачивая головы, Яковъ Вейсъ.
— Я вообще люблю музыку. Я, конечно, не знатокъ, но Шопенъ не изъ числа моихъ любимцевъ. Я люблю музыку ясную, простую и радостную; изъ нѣмцевъ я люблю Моцарта и Вебера. Но вы исполняете Шопена прекрасно, и, когда я васъ слушаю, я забываю, люблю я это или не люблю, я просто отдаюсь звукамъ, которые я слушаю.
— Это самый лучшій способъ слушать, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, подходя къ Екатеринѣ Павловнѣ. — А я обожаю Шопена. Онъ мнѣ кажется самымъ нѣжнымъ, самымъ страстнымъ, самымъ отравленнымъ цвѣткомъ, который произвела романтическая музыка. Это какой-то обреченный на смерть любовникъ, онъ долженъ былъ умереть молодымъ, его нельзя представить восьмидесятилѣтнимъ.
Катенька посмотрѣла на говорившаго; она почти никогда не думала о томъ, красивъ онъ, или нѣтъ, а между тѣмъ онъ былъ безусловно красивъ, и теперь, когда онъ говорилъ о Шопенѣ, поблѣднѣвъ отъ долгой игры, съ потемнѣвшими зеленоватыми глазами, слегка растрепавшимися рыжими кудрями, большимъ, очень краснымъ ртомъ, съ длинными бѣлыми пальцами на узкихъ рукахъ, онъ самъ казался обреченнымъ любовникомъ, или однимъ изъ тѣхъ еврейскихъ божественныхъ юношей, гибель которыхъ оплакивали въ древности женщины малоазіатскаго побережья. Все это подумала Екатерина Павловна, но при этомъ совершенно неожиданно спросила:
— Почему вы знакомы съ тетей Нелли?
— Съ Еленой Артуровной знакомы скорѣй мои родители, т.-е. мой отецъ. Какъ они познакомились и какіе интересы ихъ связывали, я не знаю. Сто было такъ давно, я былъ совсѣмъ ребенокъ, но всегда помнилъ Елену Артуровну какъ свою въ домѣ.
— Почему же теперь эта близость какъ-то потерялась? Вѣдь вы пріѣхали въ Россію раньше тети Нелли, вы живете совсѣмъ рядомъ съ нами, и если бы мы ие встрѣтились на музыкѣ, вы къ намъ бы не пришли. Пли вашъ батюшка пересталъ быть другомъ тети Нелли?
— Не знаю. Дѣйствительно, не встрѣться мы съ вами на концертѣ, я бы къ вамъ не пришелъ, — мнѣ даже не было извѣстно, что Елена Артуровна такая близкая намъ сосѣдка. Но повѣрьте, что пришелъ я не потому, что я встрѣтился тогда съ госпожою Ламберъ.
— А почему же? — спросила дѣвушка живо.
— Потому что вмѣстѣ съ госпожею Ламберъ я встрѣтилъ тогда и васъ, — отвѣтилъ тихо Вейсъ, слегка наклоняясь къ сидѣвшей неподвижно Катѣ.
— Сознайтесь, что это вы сейчасъ выдумали, сію минуту, спеціально? — съ улыбкой сказала Катя.
— И никогда не выдумываю, — произнесъ Яковъ Вейсъ очень серьезно. Затѣмъ, подойдя къ окну, гдѣ все еще продолжала жужжать муха, сказалъ: — Ахъ, фрейлейнъ Катя!
— Я пойду позову тетю, — заявила Екатерина Павловна, опять-таки совершенно неожиданно, и, быстро поднявшись, вышла, не давъ времени гостю что-нибудь отвѣтить.
Яковъ Самойловичъ и по уходѣ Кати оставался-все въ той же позѣ, пока въ комнату ни вошла, прихрамывая, Елена Артуровна и, подошелъ, не сказала задумавшемуся молодому человѣку:
— Что случилось, милый другъ? Вы ничего и сказали Кэтхенъ? Съ ней нужно быть очень осторожнымъ. Вы не обижайтесь, я вѣдь спрашиваю въ качествѣ вашего друга.
— Я ничего особеннаго не сказалъ, я только далъ понять, что не будь ея, я бы не такъ старательно искалъ возобновленія знакомства съ вами.
— Это, конечно, вполнѣ прилично, хотя и не особенно лестно лично для меня. Но это правда такъ? вы относитесь не совсѣмъ безразлично къ бѣдной Кэтхенъ?
— Я очень люблю фрейлейнъ Катю и не считаю нужнымъ скрывать этого отъ васъ.
— Конечно, потому, что помните разъ навсегда, что я вашъ лучшій другъ и никогда не нужно отъ меня ничего скрывать.
Яковъ Вейсъ жилъ вдвоемъ съ старикомъ отцомъ въ большой дачѣ съ чугунной рѣшеткой, гдѣ окна были почти всегда занавѣшены, потому что молодой человѣкъ не выносилъ яркаго свѣта и солнца, даже петербургскаго. Онъ не выносилъ также громкихъ голосовъ и никакого шума, кромѣ звуковъ рояля, почему полы во всѣхъ комнатахъ были устланы толстыми коврами, а по коридорамъ войлокомъ. Поэтому же всѣ слуги въ домѣ были старые, опытные, безшумно появлявшіеся и почти безъ приказаній исполнявшіе желанія господина. Едва ли старый Самуилъ Михайловичъ вполнѣ сходился въ этихъ вкусахъ съ своимъ сыномъ, но онъ рѣдко бывалъ дома, все время занятый своей банкирской конторой, своими биржевыми операціями, и мало обращалъ вниманія на окружающее. Притомъ Яковъ былъ его единственнымъ сыномъ, въ которомъ онъ души не чаялъ и которому предоставилъ полную свободу заниматься и жить, какъ ему угодно. Не смотря на свой преклонный возрастъ онъ съ такимъ же рвеніемъ, какъ и сорокъ лѣтъ тому назадъ, проводилъ въ работѣ по пятнадцати часовъ въ сутки, отлично зная, что все пріобрѣтенное имъ достанется сыну, и, какъ это ни удивительно, не особенно сожалѣя, что тотъ избралъ свободную дорогу артиста, чтобы или добыть еще милліоны, или прожить нажитые отцомъ. Онъ желалъ только одного: чтобы у Якова была семья, главное, дѣти — продолженіе рода Вейсовъ, которые, подражая дѣду, будутъ копить золото и глазами, носомъ, ртомъ, голосами будутъ похожи на него, Самуила Вейса.
Такъ онъ понималъ земное, плотское безсмертіе. Но это было желаніе, которое онъ никогда не высказывалъ сыну, а только съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на тонкаго слабогрудаго юношу и при видѣ каждой молодой здоровой дѣвушки думалъ, не она ли достанется въ жены Якову и дастъ ему родовое безсметріе. Единственно это казалось ему важнымъ, а тамъ пускай Яковъ сидитъ съ занавѣшенными окнами, читаетъ непонятныя ему, старику, книги стиховъ, сыплетъ часами бисеръ гаммъ на клавіатуру Стенвейна.
Молодой Вейсъ почти никогда не заглядывалъ въ кабинетъ отца, куда цѣлый день свѣтило солнце, и потому старикъ нѣсколько удивился, когда часа въ два въ двери его постучали и на его пригласительный отвѣтъ въ комнату вошелъ не слуга, не посторонній дѣловой посѣтитель, а его собственный сынъ.
— Фу, какое у тебя солнце! Можно спустить штору? — спросилъ тотъ капризнымъ голосомъ, опускаясь на кожаный диванъ.
— Старыя кости любятъ тепло, а старые глаза молодѣютъ, когда видятъ молодыя лица и солнечные лучи.
— Цитата изъ библіи?
— Я не знаю. Это мои собственныя слова, но возможно, что и въ Библіи есть что-нибудь подобное, потому что если покопаться, то въ ней можно найти всю правду, какую мы можемъ сказать.
— Можетъ быть, въ ней можно найти и объясненіе этого письма, которое я получилъ сегодня утромъ, или совѣтъ, какъ мнѣ отнестись къ нему?
— Отъ кого? Дѣловое? — спросилъ старикъ, переставъ барабанить по конторкѣ, у которой онъ стоялъ. — Можешь ты мнѣ показать его, или по крайней мѣрѣ, разсказать, что тебѣ пишутъ?
— Охотно. Я затѣмъ и пришелъ къ тебѣ. Какія нестерпимо яркія шторы! какъ ты можешь сидѣть съ ними?
— Отъ Елены Артуровны, — сказалъ Самуилъ Михайловичъ, надѣвъ золотое пенснэ и взявъ въ руки почтовый листокъ, казавшійся совсѣмъ зеленымъ отъ ярко-зеленыхъ шторъ.
Письмо было написано неровнымъ почеркомъ, по-нѣмецки:
„Мой молодой другъ! Вы знаете, насколько я васъ люблю, и поймете мою радость, которую я испытываю убѣдившись, что Отецъ Небесный выказалъ явное Свое, расположеніе къ вамъ, пославъ на вашъ жизненный путь человѣка, который болѣе чѣмъ кто-бы то ни было, болѣе, чѣмъ я, можетъ вамъ не только сочувствовать, но придавать столь необходимую въ этой жизни силу и, слѣдуя вашему руководству, руководить вами. Испытайте свое сердце; было бы безуміемъ противиться тому, что предназначено намъ свыше. Будьте увѣрены въ моей искренней и нѣжной дружбѣ къ вамъ. Елена Ламберъ. Устройте такъ, чтобы притти завтра къ намъ въ 11 часовъ утра, мы сможемъ тогда поговорить наединѣ“.
Кукушка прокуковала четверть третьяго, когда Самуилъ Михайловичъ, прочитавъ письмо, наконецъ произнесъ:
— По-моему, Елена Артуровна тебѣ сватаетъ кого-то. Только не знаю кого — свою сестру, племянницу или» наконецъ, самое себя. Иначе, по-моему, нельзя понять этого письма. Конечно, тебѣ нужно будетъ завтра пойти къ нимъ, только надо быть очень осмотрительнымъ и испытать не только свое сердце, но и всѣ обстоятельства, потому что ты у меня слишкомъ завидный женихъ не только для Катеньки Прозоровой. Я говорю: женихъ, потому что Елена Артуровна слишкомъ серьезный человѣкъ, чтобы писать о романахъ или о какомъ-нибудь тамъ сродствѣ душъ.
— Ты какъ-то все слишкомъ практически понимаешь, отецъ. Елена Артуровна — Божья душа, а не сваха.
— Но кому же и заботиться о бракахъ, какъ не Божьимъ душамъ?
— Если бы ты былъ правъ, я бы успокоился. Эта дѣвушка никакого расположенія ко мнѣ не имѣетъ. Но я думаю, что ты ошибаешься, а потому волнуюсь.
— Стоитъ-ли волноваться по такимъ пустякамъ. Къ тому же никто тебя не можетъ приневолить. Какъ захочешь, такъ и поступишь. Меня такъ гораздо больше безпокоитъ твое здоровье; я тебя эти дни не видѣть, и ты мнѣ кажешься очень блѣднымъ.
— Это отъ твоей нелѣпой шторы я кажусь такимъ блѣднымъ.
И дѣйствительно, освѣщенное сквозь зеленую занавѣску лицо Якова Самуиловича казалось болѣзненно зеленымъ, что особенно выдѣлялось при его рыжихъ волосахъ, а томная поза его выражала крайнюю усталость и безконечное равнодушіе. Отецъ и сынъ въ молчаніи прослушали, какъ кукушка прокуковала три часа. Наконецъ, младшій всталъ.
— Я пойду, я не могу выносить твоей шторы. Ужасно усталъ, — сказалъ Яковъ и зѣвнулъ своимъ большимъ краснымъ ртомъ.
— Ты слишкомъ много упражняешься, мой мальчикъ, нужно беречь себя, — сказалъ старый Вейсъ и посмотрѣлъ на карманные часы.
Молодой человѣкъ зѣвнулъ еще разъ и вышелъ за дверь. Самуилъ Михайловичъ поднялъ штору и, вынувъ изъ конторки пачку бумагъ, долго ихъ разбиралъ, выкладывая что-то на счетахъ. Солнце падало на густую шевелюру стараго господина, скользило по золотому пенснэ и задѣвало край мясистаго носа. Въ тишинѣ былъ слышенъ только стукъ костяшекъ, да тихое мурлыканье кошки, вскочившей на подоконникъ.
Переставъ считать, Самуилъ Михайловичъ снялъ пенснэ и задумался, потомъ сказалъ вслухъ:
— Нужно мнѣ самому что-нибудь сдѣлать для Якова.
Елена Артуровна, казалось, поджидала гостя у калитки сада, гдѣ она стояла въ сѣромъ платьѣ и въ старомодной соломенной шляпѣ. Увидѣвъ его, она сказала:
— Я вамъ очень благодарна, что вы исполнила мою просьбу, — а затѣмъ молча повела его черезъ садъ а террасу къ себѣ въ комнату, гдѣ, не снимая шляпы, напала:
— Вы, конечно, догадываетесь, о чемъ или скорѣе о комъ я хочу съ вами говорить… Вы знаете, что я человѣкъ отнюдь не легкомысленный и, кромѣ того, очень расположена къ вамъ. И вотъ, я увѣряю васъ, что болѣе тонкой и сочувствующей души, чѣмъ у Кэтхенъ, вы не встрѣтите. Я говорю это не потому, что она моя племянница, а потому, что я дѣйствительно вашъ другъ и желаю вамъ добра.
— Насколько я понимаю, вы хотите сказать, что Екатерина Павловна меня любитъ?
— Я совсѣмъ не это хочу сказать, я говорю только про самое полное и тонкое сочувствіе; но, можетъ быть, это и есть любовь, или даже лучше любви.
— Но вы можете ошибаться, Елена Артуровна. Какъ говорится „чужая душа потемки“. Или вамъ сама Екатерина Павловна признавалась въ своихъ чувствахъ?
— Екатерина Павловна ни въ чемъ мнѣ не признавалась, но у меня есть сердце и разсудокъ, которые позволяютъ мнѣ знать то, что не говорится словами. И потомъ… — Елена Артуровна встала ивъ волненіи прошлась по комнатѣ, не забывайте, мой другъ, что у меня есть еще знаніе, которое вы не будете отрицать и на которое можно опираться.
— Но что, по-вашему, нужно было бы сдѣлать, если бы ваше предположеніе оказалось вѣрнымъ?
Елена Артуровна снова опустилась въ кресло, какъ будто она борола одолѣвавшій ее сонъ. Якова Вейса, повидимому, не особенно удивило состояніе его собесѣдницы и ея внезапное молчаніе. Онъ даже закурилъ папиросу и молча смотрѣлъ, какъ госпожа Ламберъ, вдругъ покрывшись смертельной блѣдностью, стала подниматься всѣмъ своимъ тѣломъ, будто желая отдѣлиться отъ кресла, въ которомъ она сидѣла, и потомъ, почти не дыша, закрывъ глаза, стала выгибаться. Наконецъ, движенія прекратились, она откинулась къ спинкѣ и, глубоко вздохнувъ, открыла глаза, въ которыхъ будто еще плыли какія-то полотнища туманныхъ пеленъ. Знакомъ, безъ словъ попросила она его дать воды и, выпивъ залпомъ цѣлый стаканъ, снова опустила вѣки, теперь уже успокоенная.
Когда она снова открыла глаза, въ нихъ свѣтилась нѣсколько мутная голубизна.
Помолчавъ нѣкоторое время, Яковъ спросилъ:
— Что вы видѣли? Было ли это что-нибудь насчетъ меня, насчетъ нашего съ вами разговора или что-нибудь неожиданное?
Съ трудомъ выговаривая слова, Елена Артуровна молвила:
— Я всегда вижу Ирину. Она сидитъ въ розовомъ саду и въ розовой одеждѣ. Красныя птицы съ золотыми хохлами слетаютъ къ ней на плечи, будто желая нашептать ей что-то. Она больше обыкновеннаго роста, иногда она кажется огромной. Она мнѣ ничего не сказала, она только подняла указательный палецъ лежащей на колѣняхъ руки, но я поняла, что я права. По всему небу были буквы, похожія на еврейскій алфавитъ, квадратныя. Я не знаю, что было написано, но я настолько помню само начертаніе, что могу ихъ написать…
Елена Артуровна взяла кличекъ бумаги и стала судорожно-быстро покрывать его похожими одинъ на другой квадратами.
— Теперь вы вѣрите тому, что я говорила?.. Если вы не будете вѣрить, васъ постигнетъ страшное несчастье. Вы умрете черезъ три дня, или еще того хуже…
Яковъ Самуиловичъ пожалъ плечами:
— Кажется, вы имѣли достаточно случаевъ убѣдиться въ моемъ довѣріи, по я не имѣю никакихъ практическихъ указаній, какъ мнѣ слѣдуетъ поступать… — сказалъ онъ.
Госпожа Ламберъ будто не слышала словъ своего собесѣдника и, продолжая сидѣть въ креслѣ съ опустившимся и вдругъ какъ бы потухшимъ лицомъ, повторяла: „Черезъ три дня… Черезъ три дня!..“
Яковъ Вейсъ помедлилъ нѣсколько; затѣмъ, видя, что хозяйка не проявляетъ вниманія къ его присутствію, вышелъ тихонько изъ комнаты, прошелъ на балконъ и сталъ ждать. Собственно говоря, онъ самъ не зналъ, чего онъ ждетъ здѣсь на обвитомъ хмелемъ балконѣ въ этотъ прохладный ясный полдень. Ждалъ ли онъ Екатерину Павловну, уготованную ому волею Вышнихъ Судебъ, или онъ ждалъ, что вѣщая провидица еще присовокупитъ ему что-нибудь, но онъ сидѣлъ, да сидѣлъ, пока тоненькіе часы гдѣ-то въ комнатахъ не пробили не то часъ, не то половину второго. Вдали застучали тарелками, предсказывая близкій завтракъ; по аллеѣ, идя быстрымъ шагомъ, приближалась сама Екатерина Павловна. Она казалась очень радостной и не только не прошла мимо Вейса, а наоборотъ, замѣтивъ его еще изъ сада, привѣтливо закивала головой и громко заговорила, не входя на балконъ:
— Ахъ, это вы, Яковъ Самуиловичъ? Какъ кстати вы пришли! Очень можетъ быть, что черезъ три дня я съ Сережей уѣду.
— А я черезъ три дня умру.
Катенька громко разсмѣялась и, не останавливаясь, воскликнула:
— Откуда такая мрачность? Это было бы слишкомъ романтично! Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, что съ вами? Отчего у васъ такія печальныя мысли? Нѣтъ, ужъ погодите умирать до моего пріѣзда.
— А вы надолго изволите уѣзжать?
— Я не знаю, вѣдь это еще не рѣшено, я еще не говорила съ отцомъ. А если поѣду, то недѣли на двѣ въ Смоленскъ. Ну вотъ, теперь я разсказала вамъ свои планы, разскажите и вы, почему вы собрались умирать?
Екатерина Павловна говорила свободно, почти безпечно. Но, видя, что Вейсъ ничего ей не отвѣчаетъ, она продолжала болѣе ласково:
— Вы не сердитесь, Яковъ Самуиловичъ, на мою болтовню, но вѣдь вы, конечно, шутили? Немыслимо въ самомъ дѣлѣ, думать, что вамъ черезъ три дня грозитъ какое-нибудь несчастіе… А теперь пойдемте завтракать. Что касается до меня, то я ужасно хочу ѣсть.
„Она совсѣмъ меня не любитъ“, думалъ Вейсъ, послушно идя за Катенькой въ столовую, гдѣ уже перестали стучать посудой.
Эту перемѣну Екатерины Павловны Прозоровой, доступную всякому непредубѣжденному глазу, трудно себѣ объяснить, потому что никакихъ внѣшнихъ фактическихъ причинъ для такого измѣненія не было. Развѣ только то, что Елена Артуровна, усиленно занявшись судьбою молодого Вейса, предоставляла ей нѣсколько болѣе свободы. И Катенька, воспользовавшись этой относительной свободой, все время проводила съ братомъ, будто стараясь въ его простомъ и жизненномъ обществѣ укрѣпить свои ослабѣвшія силы, собрать которыя она инстинктивно считала нужнымъ для какой-то новой, болѣе значительной борьбы. Ѣхать въ Смоленскъ, гдѣ у нихъ были какіе то дальніе родственники, пришло Катеньки въ голову сразу, безъ всякаго обдумыванія и безъ всякой опредѣленной цѣли. Ей просто хотѣлось на время покинуть домашнюю обстановку, которая тяготила ее все болѣе и болѣе. Она не знала, какъ сказать объ этомъ отцу, съ которымъ видѣлась теперь очень рѣдко и ужъ давно не говорила по душѣ.
Когда она вошла въ комнату отца, она услышала тихій голосъ Софьи Артуровны, которая читала но-англійски вслухъ „Крошку Дорритъ“. Павелъ Ильичъ былъ еле замѣтенъ въ полумракѣ.
— Почему они всегда читаютъ Диккенса? — мелькнуло въ головѣ у Катеньки, и, извинившись за помѣху, она промолвила безъ всякаго вступленія:
— Пана, отпусти меня съ Сережей въ Смоленскъ!
— Съ Сережей въ Смоленскъ? А развѣ Сережа ѣдетъ въ Смоленскъ? Впрочемъ, онъ всегда куда-нибудь ѣдетъ. Но отчего тебѣ пришло въ голову ему сопутствовать?
— Мнѣ очень хочется проѣхаться. А съ тобой, отецъ, я такъ рѣдко вижусь послѣднее время, что мое недолгое отсутствіе тебѣ совсѣмъ не будетъ замѣтно.
— Ты какъ будто хочешь сказать, Катя, что прежде ты видѣлась съ отцомъ чаще? Можетъ быть, ты обвиняешь въ этомъ меня и сестру Нелли? — сказала Софья Артуровна.
— Я никого не обвиняю… Я знаю только, что прежде мнѣ никогда не бывало скучно, теперь же я чувствую себя такъ, что еще нѣсколько дней, и я не знаю, что со мной будетъ…
Катенька говорила спокойно и уныло, и въ ея голосѣ, въ опущенныхъ рукахъ, равнодушномъ лицѣ была такая усталость, что Павлу Ильичу стало невыразимо жалко ея. Онъ подошелъ къ ней, обнялъ ее и сказалъ какъ можно мягче.
— Но что съ тобой Катя? Можетъ быть, я дѣйствительно виноватъ… Въ послѣднее время я какъ-то не такъ обращаю на тебя вниманіе. Но это не оттого, что я тебя позабылъ. Это тебѣ только такъ кажется. И если мы рѣже теперь видимся, рѣже говоримъ съ тобою, такъ это временно, чтобы потомъ еще больше сдружиться…
— Отпусти меня папа, съ Сережей! — повторила Катенька тѣмъ же равнодушнымъ голосомъ.
— Кого отпустить? что за отъѣзды? — сказала, входя, Елена Артуровна.
— Да вотъ, Катя просится съ братомъ въ Смоленскъ.
— Катя — въ Смоленскъ? съ этимъ вѣтрогономъ Сергѣемъ! И вы еще сидите втроемъ и думаете, можно ли это сдѣлать? Да это хуже, чѣмъ ѣхать одной!
— Но, милая Нелли, вы забываете, что она совсѣмъ взрослая и ѣздила одна сколько угодно.
— Конечно… Я не хотѣла говорить настоящую причину… Но она не хочетъ, чтобы ты ѣхала, потому что эти дни ты должна быть здѣсь.
Катенька, вся вспыхнувъ, вскочила:
— Въ такомъ случаѣ я непремѣнно ѣду, — воскликнула она. — Я не хочу, я не хочу, чтобы вы такъ… распоряжались маминымъ именемъ! Кто можетъ знать, чего хотятъ тѣ, которые умерли? Я ее любила больше, чѣмъ вы, и больше знала. Она никогда бы не захотѣла раздѣлять меня и Сережу отъ папы, — это все ваши выдумки, ваши и теги Софи! Чего вамъ надо? Зачѣмъ вы пріѣхали къ намъ?..
— Катя, Катя! что ты говоришь? — возвышалъ голосъ Павелъ Ильичъ, стараясь прервать рѣчь своей дочери, но та быстро подошла къ отцу и опустившись передъ и имъ на колѣни, заговорила съ удвоенной силой:
— Отецъ, умоляю тебя именемъ покойной мамы, сбросъ этотъ мертвый сонъ. Она не хочетъ того, что происходитъ здѣсь, не можетъ этого хотѣть!
Софья Артуровна, страшно поблѣднѣвъ, подошла къ Катѣ и, присѣвъ около нея, стала ей шептать въ ужасѣ:
— Катя, развѣ ты знаешь? ты не можешь знать…
Но Екатерина Павловна, казалось, ничего не слышала, потому что, закрывъ глаза, продолжала твердить неподвижно сидѣвшему Павлу Ильичу:
— Отецъ, вернись къ намъ! вернись къ намъ!..
Въ эту минуту оба женскіе голоса, Катеньки и Софьи Ламберъ, покрылъ рѣзкій, какъ будто не принадлежащей ей голосъ Елены Артуровны:
— Мы всѣ поступимъ такъ, какъ желаетъ наша дорогая ушедшая! Ея воля видна только просвѣтленному глазу… Ни личныя чувства, ни слезы тутъ не помогутъ.
Она говорила очень громко, и глаза ея снова сіяли синимъ сіяніемъ. Екатерина Павловна вдругъ поднялась и твердо сказала:
— Въ такомъ случаѣ, я сегодня же уѣду въ городъ…
— Катя, не огорчай меня, дружокъ! — сказалъ Павелъ Ильичъ еле слышно.
— Она не уѣдетъ, она не можетъ уѣхать! — прокричала Елена Артуровна.
Но Катенька пожала плечами и молча вышла изъ комнаты.
Поднявшись въ свои апартаменты, она стала быстро и безпорядочно собирать свой несложный багажъ. Одна мысль владѣла ею: уѣхать какъ можно скорѣе, сейчасъ, куда угодно. Она запихивала въ чемоданъ, неизвѣстно зачѣмъ, пачки старыхъ писемъ, перевязанныя цвѣтными ленточками, когда въ комнату постучали и быстро вошла Елена Артуровна. Обозрѣвъ быстрымъ окомъ открытый чемоданъ и разбросанныя вокругъ вещи, тетя Нелли спокойно спросила:
— Ты дѣйствительно собираешься ѣхать, Кэтхенъ?
Катя, не отвѣчая, продолжала укладываться. Елена Артуровна сѣла на диванъ, раздвинувъ лежавшее на немъ бѣлье, и такъ же спокойно продолжала, не дожидаясь отвѣта:
— Ты сама не знаешь, что ты хочешь дѣлать. Если тебѣ тяжело, то съ твоей стороны очень не хорошо быть такой скрытной. Ты бы могла сказать Павлу Ильичу, пли мнѣ, — и повѣрь, мы бы постарались какъ-нибудь помочь тебѣ.
Елена Артуровна послѣ каждой фразы дѣлала остановку, будто ожидая, что племянница вставитъ какую-нибудь реплику, но Екатерина Павловна молча и какъ-то враждебно продолжала укладываться.
— Что же ты молчишь, развѣ ты не слышишь, что я тебѣ говорю? Или ты не желаешь со мной разговаривать? Тогда я уйду, сказала тетя Нелли.
Катенька, сѣвши на полъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она стояла на колѣняхъ передъ чемоданомъ, заговорила тихо, но взволнованно:
— Что мнѣ сказать вамъ, тетя? Не говорила я съ вами раньше, потому что не могла я вамъ сказать, что именно вы и дѣлаете мнѣ жизнь невыносимой. У насъ была память о мамѣ тихая, свѣтлая и хорошая; вы же внесли въ нашъ домъ культъ покойницы, который меня такъ страшитъ и тяготитъ, что я готова бѣжать, куда глаза глядятъ. Вы сдѣлали то, что Сережи почти никогда нѣтъ дома, вы отдѣлили отъ насъ отца, отдалили Андрея Семеновича, нашего друга, — я поневолѣ подружилась съ вами… Не скрою, я васъ даже полюбила. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, я васъ ненавижу, хотя, можетъ быть, вы и желали мнѣ добра. Я уѣзжаю, потому что мнѣ это болѣзненно…
Елена Артуровна молча поднялась, подошла къ сидѣвшей все еще на полу дѣвушкѣ и, поцѣловавъ ее, сказала:
Я отъ души тебѣ благодарна, Катя, за то, что ты говорила откровенно. Я тебя не упрекаю въ томъ, что ты мнѣ этого раньше не сказала, потому что, вѣроятно, прежде ты это не такъ сознавала. Отчасти даже я тебя понимаю, по ты такъ думаешь, такъ говоришь потому, что ты немного устала и многое тебѣ непонятно. Тебѣ не ясенъ путь, которымъ я хочу тебя вести и который считаю единственно возможнымъ, — оттого смута, недовольство и томленіе. Но повѣрь, теперь будетъ все иначе. Тебѣ, конечно, надо отдохнуть, но совсѣмъ нѣтъ необходимости уѣзжать… Ты видишь, что я совсѣмъ не сержусь за то, что ты меня ненавидишь. Но я думаю, что ты сказала это сгоряча… Едва ли такъ чувствуетъ сердце.
Тетя Нелли говорила успокоительно-монотонно и ласково, и Катенька, не подымаясь, вдругъ охватила руками колѣни стоявшей рядомъ женщины и залилась слезами. Елена Артуровна молча наклонилась къ плачущей дѣвушкѣ, стала ее гладить по волосамъ и нѣжно цѣловать въ лобъ, пока та сама не начала прерывисто и жалостно:
— Конечно, я просто устала, мы всѣ устали… И я была къ вамъ несправедлива… Мнѣ казалось, что въ обществѣ Сергѣя, въ новыхъ мѣстахъ я найду прежнее спокойствіе духа. Но развѣ я сама не измѣнилась, развѣ я та же, что была полгода тому назадъ? Моя теперешняя слабость — это временно, я скоро буду сильной, по-новому сильной, я это чувствую, милая тетя, Я хотѣла бы пойти ко всенощной, долго-долго молиться, глядя на свѣчи, и потомъ у печки пить чай съ баранками… Вы, тетя, этого не понимаете, потому что вы нѣмка, но вы поймете, что для меня это нужно. Вы будете часто со мной разговаривать. Мы будемъ вмѣстѣ гулять, я буду очень послушною, но, тетя, говорите со мною о Богѣ, о Берлинѣ, о встрѣчныхъ цвѣтахъ, о вчерашнемъ обѣдѣ, но, прошу васъ, не говорите о покойной мамѣ. Такъ мнѣ будетъ легче… И потомъ, тетя, мнѣ еще хотѣлось бы полюбить кого-нибудь, чтобы онъ былъ кротокъ, тихъ, почти какъ подруга, и очень влюбленъ въ меня… Вы простите, что я такъ болтаю, это отъ усталости.
Елена Артуровна улыбнулась, снова поцѣловала Катеньку въ лобъ и перекрестила ее, несмотря на то, что была нѣмкой.
— Милое дитя! — шептала она. — И буду всегда съ тобою, буду говорить тебѣ о Богѣ и о цвѣтахъ… А завтра къ тебѣ придетъ Яковъ Вейсъ.
— Ахъ, Яковъ Вейсъ… Ну что-жъ, пускай приходитъ, — сказала Катенька, склоняясь на грудь госпожи Ламберъ и закрывая глаза.
Эти дни Екатерина Павловна переживала, такъ сказать, медовый мѣсяцъ новаго своего положенія. Ей было сладко чувствовать себя слабой, покорной, лишенной собственной воли и живущей такъ, будто чья-то ласковая рука ведетъ ее, а сама она, Катенька, ничего не знаетъ, ничего не видитъ, какъ малый ребенокъ. Иногда ей было удивительно, какъ она можетъ находить пріятность въ положеніи, которое, казалось, противорѣчило всему ея характеру, но она не могла отрицать, чти пріятность эта была. И такъ жила она, ни о чемъ не думая, въ какой-то полудремотѣ. Похоже было, будто плаваешь на спинѣ: наверху передъ планами голубое небо, рѣдкія птицы черными точками въ немъ, можно почти не шевелиться, еле-еле лѣниво двигая рукою или ногою, а куда плывешь, не видать. Лишь когда повернешь голову, увидишь, что приплылъ не обратно къ мосту, у котораго купаются остальные, а прямикомъ правишь къ плоскому мысу, гдѣ подъ мелкой ракитой смолятся рыбачьи лодки. Такъ и Екатерина Павловна не думала и не впала, куда плыветъ. Она старалась не вспоминать объ Андреѣ Семеновичѣ, о Сережѣ, и даже, когда видѣла брата, ей было какъ-то неловко и непріятно; зато почти неразлучно она бывала съ Еленой Артуровной: то вмѣстѣ гуляли по парку, предоставивъ Софьѣ Артуровнѣ сидѣть дома съ Павломъ Ильичомъ, то вмѣстѣ читали, ходили на музыку или просто сидѣли на балконѣ и вели продолжительныя задушевныя бесѣды, и Елена Артуровна сама будто молодѣла, будучи все время съ племянницей, или, вѣрнѣе, послѣдняя постарѣла. Но самимъ себѣ онѣ казались ровесницами въ ихъ тихой и на чужой взглядъ скучной жизни.
Часто съ ними вмѣстѣ находился и Яковъ Самуиловичъ. Катенька съ шумъ не подружилась, но относилась къ нему менѣе враждебно и безъ видимой насмѣшки; она часто сама просила его играть его произведенія, которыми онъ дѣлился съ очень немногими близкими, но которыя онъ весьма охотно исполнялъ, смущаясь и краснѣя, для Кати. Когда въ первый разъ онъ кончилъ капризный и меланхолическій отрывокъ и умолкли послѣдніе диссонирующіе аккорды, онъ, ничего не спрашивая, даже не оборачивая головы, остался ждать, что скажетъ ему его слушательница.
— Отчего вы не любите солнца, Яковъ Самуиловичъ? Тогда бы вы были веселѣй, — сказала Катя.
— Такъ спокойнѣе!
— Спокойнѣе! Сколько вамъ лѣтъ?
— Восемнадцать.
— Я старше васъ немного… Но отчего же мы хотимъ спокойствія? Развѣ мы такъ устали?.. А между тѣмъ и я, кажется, скоро начну бояться свѣта и шума. Я и теперь почти не люблю встрѣчаться съ Сережей и его друзьями. Я сама себя не узнаю, это такъ на меня не похоже. Полгода тому назадъ я была очень веселая. Правда!
И Катенькины слова умолкли, какъ звуки Вейсова отрывка. Тогда молодой человѣкъ подошелъ къ ней и сказалъ прочувствованно:
— Какъ вы хорошо поняли мою музыку! Это она навела васъ на такія мысли. Я такъ вамъ благодаренъ, что вы не хвалили и не порицали ее, а сказали именно то, что сказали: это было очень вѣрно, и мнѣ безконечно дорого отъ васъ это слышать.
— Вы помните, въ началѣ нашего знакомства мы говорили о Шопенѣ, и вы сказали, что онъ обреченный любовникъ. Вотъ мнѣ кажется, что у васъ есть сходство съ Шопеномъ.
— Я знаю, что я не долговѣченъ.
— Да я не про то, совсѣмъ не про то. Не думайте, не думайте о смерти, — заволновалась Катенька.
— Вы напрасно такъ волнуетесь, думая, что мысль о смерти страшитъ меня. Тамъ мы обрѣтаемъ спокойствіе, а я вѣрю въ безсмертіе души!
— Ради Бога, не говорите мнѣ о смерти… Выйдемте лучше въ садъ: ужъ зашло ненавистное вамъ солнце. Если вы хотите сдѣлать мнѣ пріятное, не говорите мнѣ никогда ни о смерти, ни о покойникахъ.
И Катенька виновато улыбнулась.
Елена Артуровна сдержала свое слово: дѣйствительно, съ того дня, когда среди разбросанныхъ вещей, у раскрытаго чемодана, была вновь утверждена ея дружба съ Катенькой, она ни разу не упоминала о покойной сестрѣ. Какъ отрѣзало. Даже Софья Артуровна и Павелъ Ильичъ не говорили о дорогой умершей, по крайней мѣрѣ, при Катенькѣ. О поѣздкѣ разговоровъ больше не поднималось, будто само собою было рѣшено, что Катенька остается.
Въ тотъ день, когда Катенька разговаривала съ Вейсомъ о Шопенѣ, вечеромъ она зашла къ Еленѣ Артуровнѣ и сказала, опускаясь въ кожаныя кресла:
— Можно у васъ посидѣть теперь? Давно я у васъ не была… У васъ все по-прежнему, тихо и мирно. Я теперь привыкла къ тишинѣ, она меня не гнететъ больше.
— Въ тишинѣ и въ тонкомъ дыханіи мы узнаемъ Бога! — сказала, улыбаясь, Елена Артуровна.
— Объ этомъ я не думаю, но знаю, что теперь я къ ней привыкла. Она убаюкиваетъ. Я не знаю, хорошо ли это, но это пріятно.
И Катенька закрыла глаза, будто наглядно желая показать, какъ ее убаюкивала тишина. Елена Артуровна молчала, и Катенька умолкла. Такъ онѣ въ молчаніи просидѣли нѣкоторое время, пока старшая не заговорила:
— У тебя былъ сегодня Вейсъ?
— Отчего вы спрашиваете объ этомъ? Я сама только что о немъ думала.
— Я не знаю, почему я о немъ вспомнила. Можетъ быть, потому, что ему, какъ и тебѣ, нужна тишина, и потому, что я знаю, что онъ любитъ тебя.
Катенька пропустила мимо ушей послѣднее замѣчаніе тетки и сказала тихо и жалобно:
— Да, его очень жалко. Онъ какой-то обреченный… Да развѣ не такая же и я?
Зачѣмъ бояться обреченности? Можетъ быть, вы оба уготованные. Можетъ быть, вы люди, которыхъ коснулся Божій перстъ, и судьба ваша одинакова. Не нужно бояться этого. Нужно покорно и мудро принимать то, къ чему насъ готовитъ не наша воля.
Екатерина Павловна взяла одну изъ розъ, стоявшихъ въ бѣломъ кувшинѣ, и, вдыхая вялый, слегка приторный запахъ, проговорила, не мѣняя жалобнаго тона:
— У меня есть къ вамъ просьба, тетя.
— Какая, дитя? Я все готова исполнить, ты знаешь.
— Помните, я просила васъ не говорить о покойной мамѣ. Теперь, напротивъ, я очень прошу — говорите какъ можно чаще о ней, о ея волѣ, обо всемъ, что ея касается. Я хочу это знать и я вѣрю, что знать это можно.
Елена Артуровна быстро встала, опустилась передъ сидѣвшей дѣвушкой на колѣни и стала порывисто цѣловать ея руки.
— Что вы, тетя? Что вы, тетя? — говорила дѣвушка, отнимая свои руки, изъ которыхъ выпала бѣлая роза.
— Я такъ давно ждала этой минуты, когда ты сама захочешь, чтобы я говорила… Я была неправа, обращаясь съ тобой такъ, какъ будто ты была уже готова, но теперь растаялъ ледъ, растопилось сердце, и я благодарю небо за эту минуту, которой радуется наша дорогая ушедшая… Она наша, наша, наша, и радуется, глядя на насъ.
— Катенька склонила свою голову на грудь госпожи Ламберъ и прошептала, накрывая глава:
Говорите, говорите, тетя, о мамѣ! Я хочу поступать такъ, какъ она поступала-бы. А вы меня научите, что надо дѣлать… Господи, благослови.
Уединенная улица, гдѣ стояла дача съ черными дельфинами, была почти сплошь заполнена автомобилями, экипажами и просто извозчичьими пролетками, что представляло для той мѣстности необычайное и удивительное зрѣлище. Если Вейсовъ и посѣщали два-три товарища Якова Самуиловича и дѣловые гости старика-отца, то, кажется, впервые съ тѣхъ поръ, какъ умерла госпожа Вейсъ, ихъ дача видѣла такой съѣздъ не только молодыхъ музыкантовъ и старыхъ биржевиковъ, но и дамъ, дѣвицъ и господъ, которые, казалось, не имѣли никакого отношенія ни къ старому, ни къ молодому Вейсу. Было не совсѣмъ понятно, зачѣмъ Самуилу Михайловичу понадобилось мобилизировать всѣхъ своихъ, даже шапочныхъ, знакомыхъ, устраивать великолѣпный обѣдъ и приглашать модныхъ пѣвицъ и пѣвцовъ, для которыхъ у него была заготовлена цѣлая пачка конвертовъ со вложенными кредитными билетами. Но, очевидно, старому Вейсу это собраніе для чего-то было нужно, потому что, не отвѣчая на доводы сына, онъ только надписывалъ адреса на пригласительныхъ билетахъ (особенно тщательно людямъ семейнымъ) и лишь но окончаніи этого занятія, снявъ золотое пенснэ, началъ спокойно и методично:
— Конечно, ты не думаешь, Яковъ, что всю эту исторію я затѣваю для собственнаго удовольствія: ты знаешь, что для моихъ дѣлъ мнѣ совершенно достаточно моихъ знакомыхъ, съ которыми я могу иногда позавтракать у Кюба, или на крышѣ „Европейской“… Я дѣлаю это исключительно для тебя.
— Что-же, ты думаешь, мнѣ доставить удовольствіе видѣть все это сборище незнакомыхъ дамъ и сидѣть цѣлый вечеръ во фракѣ?
— Я этого нисколько не думаю. Наоборотъ, я думаю, тебѣ это доставитъ еще менѣе удовольствія, чѣмъ мнѣ. Но для твоего будущаго, для твоей артистической карьеры намъ необходимо жить шире, — я тебѣ ни слова не говорилъ противъ того, что ты хотѣлъ сдѣлаться музыкантомъ. Но разъ ты избралъ это поприще, нужно дѣлать бумъ; не думалъ же ты, въ самомъ дѣлѣ, что я удовольствуюсь, чтобы Яковъ Вейсъ былъ скромнымъ преподователемъ музыки или самъ для себя игралъ при лунѣ ноктюрны Шопена? Нѣтъ, братъ, если ты сдѣлался піанистомъ, то будь у меня европейской извѣстностью, на то ты и Вейсъ. Если даже ты самъ этого не хочешь, то я это сдѣлаю, потому что не даромъ я работаю по двѣнадцати часовъ въ сутки и потому что не даромъ меня зовутъ Самуилъ Вейсъ.
На этотъ обѣдъ были приглашены госпожа Ламберъ и Катенька Прозорова, приглашены скорѣе по-сосѣдски, нежели изъ какихъ-либо тактическихъ соображеній, потому что для карьеры молодого артиста онѣ могли сдѣлать очень мало. Одѣтая въ скромное лѣтнее платье, Катенька со скукой сидѣла за обѣдомъ, глядя на богатые туалеты декольтированныхъ дамъ и слушая краемъ уха, что говорилъ ей сидящій рядомъ съ нею маленькій и сѣдой профессоръ консерваторіи, нападавшій на оперы Штрауса.
Обѣдъ страшно затянулся, и уже давно электричество дробилось въ хрусталѣ бокаловъ, когда, наконецъ, толстая родственница Вейсовъ, сидѣвшая за хозяйку, отодвинула стулъ, давая понять, что обѣдъ конченъ.
— Вы не можете себѣ представить, какъ я скучалъ эти полтора часа! — сказалъ, подходя къ Екатеринѣ Павловнѣ, молодой Вейсъ.
— Всегда скучны большія собранія мало знакомыхъ людей!
— Я бы хотѣлъ сидѣть рядомъ съ вами, тогда всѣхъ этихъ людей не существовало-бы для меня, и мы говорили-бы, какъ-будто мы одни, въ вашемъ саду или у насъ въ гостиной, когда никого нѣтъ. Я страшно сердитъ на отца за то, что онъ устроилъ весь этотъ балаганъ.
— Онъ думаетъ о вашей будущности, о вашей славѣ.
— Моя будущность, моя „слава“, какъ вы выражаетесь, развѣ онѣ нужны мнѣ?
— Онѣ нужны и вашему отцу, и всѣмъ, кто васъ цѣнитъ и, любитъ; вы не должны отказываться отъ тѣхъ шаговъ, которые дѣлаютъ для васъ и за васъ близкіе и любящіе васъ люди.
Катенька говорила хотя и задушевно, но совсѣмъ просто и, только увидѣвъ поблѣднѣвшее отъ волненія лицо Якова Самуиловича, поняла, что сказала, можетъ быть, больше, нежели желала, и что слова ея можно было счесть за полупризнаніе.
— Я такъ благодаренъ вамъ, Екатерина Павловна, за то, что вы сказали… У насъ сейчасъ начнется концертъ, я буду въ первый разъ исполнять свои вещи въ присутствіи почти незнакомыхъ лицъ; между ними есть многіе, передъ которыми не только мой отецъ, но и я самъ дрожу. Тутъ есть мои старые профессора и артисты выдающагося вкуса. Несмотря на это, мнѣ казалось страшно тягостно и непріятно играть сегодня. Теперь же, послѣ того, что вы сказали, я буду играть только для васъ, какъ будто вы единственная моя слушательница, мнѣніемъ которой я исключительно дорожу, какъ-будто вы были моей вдохновительницей.
— Хотя это и не совсѣмъ такъ! — прервала его Катенька.
— Фактически это, конечно, не такъ, но можно впередъ предугадывать и предчувствовать многое, и я думаю, я увѣренъ, что даже тѣ вещи, которыя я писалъ, не зная васъ, писаны для васъ, продиктованы вами, что онѣ ваши, какъ и я весь вашъ.
Екатерина Павловна взглянула на еще болѣе поблѣднѣвшее лицо Якова и сказала торопливо, боясь, что онъ будетъ продолжать:
— Яковъ Самуиловичъ, нашъ отдѣльный разговоръ слишкомъ затянулся. Я не хочу отнимать васъ отъ вашихъ гостей.
— Объ одномъ васъ прощу: когда я буду играть, сядьте, если не около меня, то такъ, чтобы я могъ васъ видѣть, — сказалъ Вейсъ.
— Хорошо, это я постараюсь сдѣлать, — отвѣтила Катенька и пожала руку Якова Самуиловича.
Послѣ кофе гости, разбившись на отдѣльныя группы, или бесѣдовали въ гостиныхъ, или гуляли по саду, пока звукъ колокола не извѣстилъ о началѣ концерта. Въ большомъ залѣ были разставлены стулья такъ, что они не придавали комнатѣ офиціальнаго концертнаго вида. Чтобы придать еще большій видъ непринужденности этому строго обдуманному музыкальному вечеру, старые опытные слуги, которыхъ такъ любилъ Яковъ, безшумно разносили между нумерами вино и фрукты. Публика выражала свое одобреніе ровно въ мѣру, чтобы не обидѣть приглашенныхъ артистовъ и показать свѣтскую сдержанность.
Долгое ли сидѣніе за скучнымъ столомъ, бесѣда ли со старымъ профессоромъ или краткій взволновавшій ее разговоръ молодого хозяина, но Катенька чувствовала себя усталой и какой-то сонливой на своемъ желтомъ стулѣ у стѣны, какъ разъ противъ хвоста рояля, за которымъ долженъ былъ скоро появиться Яковъ Вейсъ. Она чувствовала себя разбитой, ей сладко было не шевелить ни рукою, ни ногою и слышать, какъ при внѣшней видимой скованности внутри что-то неотступно поднималось, будто отдѣляя ее отъ земли. Словно сквозь сонъ или нѣкій туманъ она видѣла, какъ приходили и уходили на небольшую, спеціально сдѣланную эстраду толстыя пѣвицы въ открытыхъ платьяхъ, изображавшія томленіе Далилы или легкомысліе Карменъ, какъ толстый же бѣлокурый теноръ ворковалъ „Сонъ кавалера де-Гріэ“, а сухощавый басъ басилъ о послѣдней зарѣ, которая должна зайти, какъ скрипачъ встряхивалъ космами на манеръ Кубелика. Она даже едва замѣтила, какъ противъ нея изъ-за рояля показалась голова Вейса; она смотрѣла на него, какъ на чужого. Ей казалось страннымъ, что для нея будетъ играть этотъ молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ, съ рыжими, слегка кудрявыми волосами и ярко-краснымъ ртомъ, который теперь кривился. Онъ не улыбнулся ей, а только, взмахнувъ зеленоватыми глазами, тотчасъ опустилъ ихъ и заигралъ медленно и капризно. Она почти не слышала, что онъ игралъ, все болѣе и болѣе цѣпенѣя и ясно чувствуя, что если всѣ ея члены еще больше нальются свинцомъ, еще больше отяжелѣютъ, обратятся въ инертную массу, то что-то въ ней вспорхнетъ легко и освобождены«і, какъ птица. Передъ глазами у нея заходили зеленые круги, образуя странный узоръ, который можно было принять за зеленую рощу. Елена Артуровна, сидѣвшая подлѣ, прошептала:
— Что съ тобой, дитя мое, тебѣ дурно?
Катенька въ отвѣтъ не только не могла ничего промолвить, но даже пошевелить головой или улыбнуться, — ничего. Ей только сильнѣе и сильнѣе хотѣлось выпорхнуть въ ту негустую блѣдно-зеленую рощу, которую теперь она ясно видѣла, съ бѣлыми цвѣтами по муравѣ и свѣтлымъ, почти бѣлымъ озеромъ за кустами. Еще одно усиліе! Косное тѣло, будь еще неподвижнѣе!.. Какъ вдругъ громкій крикъ разбилъ все очарованіе. Катенька съ трудомъ открыла глаза и безъ удивленія, тупо смотрѣла на волненіе людей около рояля, гдѣ, очевидно, что-то произошло. Наконецъ, нѣсколько мужчинъ пронесли почти мимо Екатерины Павловны неподвижное тѣло Якова Вейса съ закинутой рыжей головой и свѣсившейся длинной рукой. Отчего случился обморокъ съ молодымъ піанистомъ, никто не зналъ, и объясняли это волненіемъ дебютанта. Еще непонятнѣе были слова, которыя онъ выкрикнулъ, лишаясь чувствъ, потому что, не окончивъ пьесы, онъ взмахнулъ руками и, закричавъ: „Какая зелень!“, упалъ, какъ подстрѣленный. Стараясь загладить непріятное впечатлѣніе, Самуилъ Михайловичъ попросилъ, чтобы концертъ продолжался, увѣряя, что сынъ его, оправившись, снова вернется къ роялю, но гости понемногу стали разъѣзжаться, обсуждая все происшедшее и мало обращая вниманія на новую пѣвицу, которая изображала прощаніе Іоанны д’Аркъ. Катенька шла неровно, будто она отсидѣла обѣ ноги, опираясь на руку тети Нелли, ничего не говоря, между тѣмъ какъ голова у нея болѣла и все тѣло было непріятно разбито. Она едва слышала, какъ тетя Нелли около нея говорила:
— Тебѣ нужно лечь сейчасъ же! Въ первый разъ это всегда бываетъ тягостно. И потомъ всегда вредно, когда это не доводится до конца. Про обморокъ молодого Вейса Катенька какъ будто ничего не знала.
Послѣ вечера у Вейсовъ Екатерина Павловна заболѣла и слегла. У нея не было никакой опредѣленной болѣзни. Она просто лежала въ слабости, не будучи въ состояніи ни встать, ни даже пошевелиться. Докторъ, позванный по настоянію самой больной, ушелъ, не найдя ничего опаснаго, ни опредѣленнаго. Почти безотлучно находилась при ней Елена Артуровна, то читая вслухъ, то тихо разговаривая, то просто сидя, пока сама Катенька ни говорила:
— Вамъ, можетъ быть, нужно что нибудь по дому, тетя, такъ вы не стѣсняйтесь, я одна подремлю. Какой смѣшной докторъ: говоритъ, что у меня ничего нѣтъ, прописалъ какія-то дѣтскія пилюли, а между тѣмъ я ни встать, ни сѣсть не могу. Такъ идите, идите, тетя.
Но когда выходила тетя Нелли, Катенька не спала, не дремала, а лежала то съ открытыми, то съ закрытыми глазами, неизвѣстно о чемъ думая. Она и ночью почти не спала, прислушиваясь къ тонкому дыханію Елены Артуровны, помѣщавшейся во время Катенькиной болѣзни тутъ-же на кушеткѣ. Вмѣсто сна на Екатерину Павловну временами находило тягостное забытье, которое не освѣжало ея чувствъ, а, наоборотъ, угнетало ихъ и смущало. Едва-ли Елена Артуровна замѣчала, что всякій разъ, какъ она оставляла племянницу для одинокихъ размышленій и потомъ снова къ ней приходила, та была еще болѣе молчалива, и ласковость ея была извиняющаяся, обидная, не дружественная, будто въ эти минуты она сердилась на тетку и ласкою хотѣла загладить это. Онѣ говорили почти всегда или о прочитанномъ только что романѣ, или объ отвлеченныхъ предметахъ, но никогда о томъ, что ихъ интересовало болѣе всего. Имя Якова Вейсъ также не упоминалось въ ихъ бесѣдахъ, равно какъ и все случившееся за послѣдніе дни. Утромъ на третій день болѣзни Екатерины Павловны, когда Елена Артуровна по обыкновенію сидѣла около нея, читая какой-то англійскій романъ, ей подали письмо.
— Ты позволишь? — спросила тетка, надрывая длинный зеленоватый конвертъ.
— Пожалуйста, тетя, какъ же иначе… Отъ кого это? — спросила Катенька, когда Елена Артуровна, прочитавъ письмо, снова спрятала его въ конвертъ.
— Отъ Якова Вейса!
Катенька закрыла глаза и послѣ долгаго молчанія снова спросила, будто съ трудомъ выговаривая слова:
— Что же пишетъ Яковъ Самуиловичъ?
— Вотъ прочти сама, если хочешь. Секретовъ здѣсь нѣтъ, и я даже думаю, что онъ именно хотѣлъ, имѣлъ въ виду, чтобы это письмо дошло и до тебя.
— Прочтите вслухъ! — молвила Катенька опять послѣ паузы.
Госпожа Ламберъ снова вынула зеленоватый листокъ и начала, читать безъ всякаго выраженія:
„Прежде всего я долженъ извиниться за свои разстроенные нервы и за то, что произошло въ эти послѣдніе дни. Можетъ быть, вы будете менѣе строги, узнавъ, что вотъ уже третій день я лежу въ постели, не двигаясь и не зная, чѣмъ себѣ объяснить это мое состояніе. Отецъ, конечно, призывалъ доктора, но тотъ, ничего не найдя, прописалъ мнѣ какія-то дѣтскія пилюли, а между тѣмъ я почти не могу шевелиться, почти не сплю, лишь изрѣдка забываясь тягостнымъ забытьемъ. Не нужно вамъ говорить, какъ былъ-бы я радъ имѣть какія-нибудь свѣдѣнія о васъ или о многоуважаемой Екатеринѣ Павловнѣ, которую такъ искренно уважаю и которой приношу почтительнѣйшія извиненія. Конечно, я очень былъ-бы радъ видѣть васъ лично, но не смѣю безпокоить васъ, которая и безъ того была всегда слишкомъ добра ко мнѣ.
Екатерина Павловна выслушала письмо молча, не открывая глазъ и лишь слегка разглаживая тонкими пальчиками зеленоватое тканьевое одѣяло. Елена Артуровна тоже молчала, будто ожидая, что скажетъ племянница, и, наконецъ, видя, что та продолжаетъ молчать, спросила:
— Хочешь, будемъ читать дальше нашъ романъ?
— Да, тетя, пожалуйста… Мы остановились на томъ, какъ Гарри пріѣхалъ въ Америку.
Елена Артуровна, вздохнувъ, взяла бѣленькій томикъ изданій Таухнитца. Но въ двери снова постучались. Госпожа Ламберъ недовольно вышла и, тотчасъ снова вернувшись, спросила взволнованно:
— Я не знаю, Катя, какъ быть: тамъ пришелъ и проситъ тебя видѣть этотъ офицеръ, Зотовъ. Я не хотѣла безъ спроса отказывать ему, но вѣдь ты же не можешь его принять…
Катенька, не открывая глазъ, сказала тихо:
— Я хочу его видѣть, введите его.
— Но подумай, Катя, это тебя такъ разстроитъ, ты и со мной-то еле говоришь.
— Я хочу его видѣть! — повторила Катенька монотонно, открывая свои малиновые глаза.
Елена Артуровна потопталась на мѣстѣ, потомъ пожала плечами и, сказавъ: „Какъ хочешь“, вышла изъ горницы. Черезъ минуту въ ту же дверь входилъ такой же румяный, такъ же ничѣмъ не замѣчательный, какъ и прежде, Андрей Семеновичъ Зотовъ. Онъ говорилъ весело и громко, какъ-будто дѣвушка не была больна, какъ-будто съ ней ничего не случилось и видѣлъ ее онъ только вчера.
— Что это съ вами, Екатерина Павловна! Какъ вамъ не стыдно! Хворать нужно зимой, когда холодно, а лѣтомъ нужно гулять, толстѣть, пить молоко!
— Что-же дѣлать, Андрей Семеновичъ? Я и сама рада-бы гулять и толстѣть, а вотъ приходится лежать и слушать англійскіе романы.
— И давно вы въ такомъ плачевномъ состояніи?
— Вотъ уже третій день. Но вы не можете себѣ представить, какъ надоѣло мнѣ это лежаніе, — какъ будто я лежу не третій день, а третій мѣсяцъ.
И Катенькѣ дѣйствительно сразу надоѣло быть больной, лежать, слушать англійскіе романы и думать, неизвѣстно о чемъ. И сразу ей стало удивительно, почему она такъ давно не видала ни Сережи, ни Андрея Семеновича, и когда она вспоминала, какою она была послѣднее время, то сама себѣ казалась странной, чужой и непріятной.
— Да что у васъ за болѣзнь, собственно говоря, милая Екатерина Павловна? — спросилъ Зотовъ.
— А знаете, я сама не знаю. Докторъ говоритъ, что никакой нѣтъ…
— Такъ это, милая барышня, одна распущенность! Или вы очень скучаете. Знаете, одно лѣто я жилъ на русскомъ курортѣ — такъ тамъ масса людей не только-что заболѣвали, а умирали со скуки. И не въ переносномъ смыслѣ умирали, а въ самомъ простомъ, непоправимомъ. Вамъ просто, нужно встряхнуться, вы слишкомъ засидѣлись. Жалко, что нѣтъ Сергѣя. Но онъ черезъ три дня пріѣдетъ, къ тому времени, надѣюсь, вся ваша хворь пройдетъ, и мы увеземъ васъ въ городъ безъ всякихъ разговоровъ, а потомъ будемъ часто бывать у васъ и не упускать васъ изъ виду, если позволите. Конечно, со стороны, мы можемъ показаться людьми пошлыми и времяпрепровожденіе наше довольно вульгарнымъ, но согласитесь, положа руку на сердце, что это все-таки лучше, чѣмъ лежать вотъ такъ въ полунирванѣ.
— Зачѣмъ ждать Сережи? поѣдемте завтра, вдвоемъ. Я встану — увѣряю васъ, — сказала Катенька. — Мнѣ даже сейчасъ хочется встать, и я могу.
— Милая Екатерина Павловна, сейчасъ вставать вамъ незачѣмъ, потому что если-бы вы даже были совсѣмъ здоровы, то, пролежавъ три дня, естественно ослабѣли. А завтра забудьте всѣ ваши болѣзни, встаньте утромъ какъ ни въ чемъ ни бывало, умойтесь, одѣньтесь, а часовъ въ шесть я къ вамъ пріѣду, и мы посмотримъ.
Андрей Семеновичъ говорилъ весело, но внушительно и настойчиво. Екатерина Павловна чувствовала, будто отъ его спокойнаго голоса кровь быстрѣе двигается по ея жиламъ, на щекахъ показывается румянецъ и ея малиновымъ глазамъ снова возвращается прежній веселый блескъ.
— Обязательно пріѣзжайте завтра, — говорила она, когда Андрей Семеновичъ сталъ прощаться. — И послѣ завтра, и въ четвергъ! И привезите мнѣ цвѣтовъ и каштановъ въ сахарѣ.
На слѣдующій день Екатерина Павловна, конечно, никуда не поѣхала, хотя Зотовъ и пріѣхалъ въ Павловскъ съ цвѣтами и засахаренными каштанами. Впрочемъ, она встала, одѣлась и чувствовала себя совершенно бодрой, такъ-что отъ дальнѣйшей предпріимчивости ее удержали только совѣты того же Андрея Семеновича. Она поиграла на піанино, а къ вечеру вышла въ садъ. Офицеру казалось, что онъ видитъ прежнюю Катю, — настолько она была оживленна и весела. Нѣсколько разъ она принималась даже смѣяться. Только изрѣдка разсѣянный взглядъ и нѣсколько тревожное выраженіе мѣняли ея круглое поблѣднѣвшее теперь лицо.
Елена Артуровна, воспользовавшись присутствіемъ Зотова, вышла куда-то изъ дому и вернулась только въ позднія сумерки, когда Андрей Семеновичъ уже уходилъ и Катенька провожала его по саду.
— Вы меня простите, Андрей Семеновичъ, что я ушла, — сказала она. — У меня боленъ большой другъ, а я изъ-за Катенькинаго нездоровья все не могла улучить минуты навѣстить его, а сегодня воспользовалась тѣмъ, что Катѣ лучше и вы при ней.
— Какъ же здоровье вашего друга? — спросилъ Андрей Семеновичъ равнодушно.
— Благодарю васъ, ему гораздо лучше. Сегодня онъ даже занимался музыкой и выходилъ въ садъ меня провожать.
Въ темнотѣ нельзя было видѣть, какъ густая краска залила Катенькины щеки, но настоящій гнѣвъ звучалъ въ ея голосѣ, когда она воскликнула:
— Елена Артуровна, я васъ прошу не говорить при мнѣ о Вейсѣ! Особенно такъ не говоритъ, — съ какими-то странными намеками.
— Вотъ и видно, это ты не совсѣмъ еще понравилась! Волнуешься по такимъ пустякамъ! — сказала тетя Нелли.
— Я нисколько не волнуюсь, и моя болѣзнь здѣсь не при чемъ, а просто мнѣ надоѣли эти постоянныя аналогіи. Я не хочу о нихъ слышать. И я сама, и моя болѣзнь не находятся ни въ какой связи съ господиномъ Вейсомъ…
— Я не понимаю, другъ мой, почему ты кипятишься? Я, кажется, вовсе и не высказывала того, въ чемъ ты меня упрекаешь. Я въ правѣ имѣть свое мнѣніе о сродствѣ душъ и о возможности телепатическаго сношенія, по я никому его не навязываю и даже не говорю о немъ.
— Но вы это думаете, думаете, — и заставляете меня думать такъ же! Я знаю всѣ ваши штучки… Но я этого не хочу и не допущу. И вы съ вашимъ Вейсомъ ничего не достигнете такимъ способомъ…
Катенька выкрикивала, будто одержимая, и было дѣйствительно не совсѣмъ понятно ея негодованіе.
— Богъ знаетъ, что ты говоришь, Катя, — сказала Елена Артуровна, какъ можно мягче. Ты слишкомъ рано встала съ постели, — тебѣ нужно было бы вылежаться…
— Вы хотите, чтобы я совсѣмъ не вставала, я знаю, вы были-бы рады, если-бы я захворала, умерла, какъ мама… Тогда-бы вы стали меня боготворить и изъ-за меня губить и мучить другихъ.
Теперь уже вступился Андрей Семеновичъ.
— Екатерина Павловна, я теперь поѣду, — иначе я пропущу поѣздъ… Я не смѣю судить, нравы вы или нѣтъ, мнѣ очень горестно видѣть васъ въ такомъ состояніи, но въ настоящую минуту вамъ будетъ всего полезнѣе лечь и успокоиться… Я думаю, что вы все очень преувеличиваете, и увѣренъ, что нѣтъ настолько черствыхъ людей, которые желали-бы вашей смерти. Завтра я обязательно буду у васъ.
Онъ простился съ обѣими дамами и вышелъ за калитку. Дамы же молча вернулись въ домъ и разошлись по своимъ комнатамъ.
На слѣдующее утро Катенька встала опять веселою, будто забывъ о вчерашнихъ словахъ своихъ, и заранѣе одѣлась къ выходу, ожидая, когда придетъ Зотовъ. Заслышавъ шаги въ саду, она вышла къ нему навстрѣчу, но вмѣсто него увидѣла брата своего Сергѣя, который шелъ, съ легкимъ чемоданомъ въ рукѣ.
— Ахъ, Сережа, какъ я тебѣ рада, ты не можешь себѣ представить! — заговорила Катенька, цѣлуя брата и смотря въ его малиновые, такіе же какъ у нея, глаза. Я такъ тебя заждалась, ты мнѣ всячески необходимъ… Идемъ скорѣе, умойся, одѣнься, и я все тебѣ разскажу.
— А на видъ ты гораздо лучше, Катя, чѣмъ была весною. И то, что ты видѣть меня хочешь, мнѣ очень нравится. Я тебѣ тоже могу разсказать кое-что касающееся до тебя… Не столько разсказать, сколько спросить, правда-ли то, что я слышалъ.
— Ты слышалъ что-нибудь дурное?
— Дурно это или хорошо, зависитъ отъ точки зрѣнія, но то, что я слышалъ, большинству людей, и мнѣ въ томъ числѣ, покажется не очень красивымъ. Тебѣ не слѣдуетъ слишкомъ безпокоиться, это не относится прямо къ тебѣ. Непосредственно-же тутъ замѣшана Елена Артуровна и семейство, которое, кажется, намъ даже незнакомо. Это нѣкіе Вейсы…
— Я ихъ хорошо знаю!
— Какъ это непріятно!
— Но почему?
— Потому что тебя могутъ приплести къ этой исторіи, которая, повторяю, не изъ красивыхъ.
— Но что-же случилось, разскажи! Иди умойся скорѣе и приходи ко мнѣ. Я тоже должна тебѣ сказать очень многое, тѣмъ болѣе, что сейчасъ пріѣдетъ Андрей Семеновичъ, а при немъ мнѣ не хотѣлось-бы говорить.
— Вотъ милѣйшій человѣкъ, я отъ души радъ, что онъ снова началъ бывать у насъ.
Когда Сергѣй Павловичъ, вымытый и переодѣтый, вошелъ въ комнату сестры, она тотчасъ начала разсказывать то, что читателю уже извѣстно. Выслушавъ ее и помолчавъ, Сережа промолвилъ:
— Такъ что, выходитъ, наша почтенная тетушка, во что-бы то ни стало, хочетъ свести тебя съ Яковомъ Вейсомъ и какъ можно крѣпче привязать тебя къ себѣ. Конечно, я и Андрей служимъ главнымъ препятствіемъ ей въ этомъ, — потому насъ и отстраняютъ. Но видишь-ли въ чемъ дѣло, я совершенно случайно узналъ, что Елена Артуровна дѣйствуетъ и у Вейсовъ такимъ-же приблизительно образомъ, какъ у насъ, и эта ея дѣятельность, ея дружба тамъ началась давно, еще въ Берлинѣ. Тебѣ, конечно, не безызвѣстно, что молодой Вейсъ находится подъ сильнымъ вліяніемъ госпожи Ламберъ, но для тебя, можетъ-быть, неожиданнымъ будетъ узнать, что еще большее вліяніе тетушка имѣетъ на старика Вейса, пользуясь, какъ и у насъ, именемъ его покойной жены, которую онъ обожалъ. Для меня составляетъ громадный интересъ, — просто, какъ Шерлоку Холмсу, — узнать, какъ думаетъ связать Елена Артуровна всѣ эти разрозненныя нитки своихъ интригъ. Я, конечно, но могу дѣйствовать хладнокровно, такъ какъ тутъ замѣшанъ я самъ и, главное, ты. Но я обѣщаю тебѣ, если ты не будешь мѣняться по отношенію ко мнѣ и будешь тверда, ни на минуту не оставлять тебя, потому что, по правдѣ сказать, я уже хотѣлъ было совсѣмъ отъ тебя отстраниться. Ты была какой-то чужою. Теперь же ты мнѣ кажешься прежней милой сестрой Катей… Отца вернуть, повидимому, надежды нѣтъ, но мы съ тобою давай не разставаться. Андрей намъ поможетъ…
— Милый Сережа, какъ я благодарна тебѣ! Давай не разставаться, иначе я умру… Катенька встала и крѣпко поцѣловала брата, поднявшись на цыпочки. Но потомъ тихо промолвила, будто въ раздумьи:
— А все-таки знаешь, Сережа, можно что угодно говорить про тетю Нелли и Софи, но онѣ не мошенницы, нѣтъ…
— Я буду очень радъ, если это такъ окажется! — сказалъ Сергѣй.
Первымъ, кого встрѣтила Катенька, выходя изъ дому на слѣдующій день, былъ Яковъ Вейсъ. Она шла съ братомъ и съ Зотовымъ и потому думала ограничиться отдаленнымъ поклономъ, такъ какъ Вейсъ не былъ знакомъ ни съ тѣмъ, ни съ другимъ, но молодой человѣкъ подошелъ къ ней и, почтительно приподнявъ соломенную шляпу, произнесъ такъ радостно, какъ-будто Катенька только и ждала его привѣтствія:
— Какъ ваше здоровье, Екатерина Павловна?
— Ничего, благодарю васъ! — отвѣтила Катенька сухо.
— Я вѣдь самъ былъ нездоровъ, сегодня въ первый разъ вышелъ. — Катенька молчала, не желая дальше продолжать разговора, но Вейсъ настаивалъ, будто не понимая ея нежеланія, — Всегда такъ радостно, даже послѣ краткой болѣзни, чувствовать себя выздоравливающимъ: все кажется новымъ, и необычайной свѣжести. Вы, навѣрное, сами понимаете это чувство, потому что сами недавно перенесли болѣзнь.
— Я не знаю, Яковъ Самуиловичъ, зачѣмъ вы мнѣ все это говорите! Я не хочу этого слышать; я просто простудилась, и моя болѣзнь не имѣетъ въ себѣ ничего таинственнаго.
Катенька говорила болѣе чѣмъ сухо и такъ и не представила молодого Вейса своимъ кавалерамъ. А тотъ молча стоялъ безъ шляпы, пока компанія не удалилась но направленію къ вокзалу. И когда въ городѣ на лицо Екатерины Павловны время отъ времени набѣгала легкая тѣнь и братъ спрашивалъ у нея: „Что съ тобою?“, — она недовольно отвѣчала: „Такъ, ничего, вспомнила о Вейсѣ“.
Но не нужно думать, что Екатерина Павловна все время была задумчива и молчалива; наоборотъ, она была оживленна и весела, какъ давно не бывала, такъ что Сергѣй Павловичъ не могъ насмотрѣться на свою сестру.
Вернулись они очень поздно, прямо изъ города на автомобилѣ. Идя по темному саду, они замѣтили, что окно въ спальной Павла Ильича еще освѣщено и даже открыто, такъ какъ ночь была душной.
Не уговариваясь, молча, они подошли къ окну, находящемуся въ первомъ этажѣ, можетъ быть, желая неожиданной шуткой обласкать отца, съ которымъ давно не говорили попросту, какъ дѣти. Но они остановились, не окликая его, такъ какъ изъ комнаты доносились голоса. Собственно говоря, слышенъ былъ голосъ только Павла Ильича: обрывки рѣчи долетали до нихъ, то приближаясь, то удаляясь, такъ какъ, очевидно, говорящій ходилъ по комнатѣ, что, впрочемъ, можно было заключить и по силуэту, то появлявшемуся, то исчезавшему на освѣщенномъ фонѣ спущенной шторы.
— Я твердо вѣрю, что такъ нужно было поступить. Я слѣдовалъ не только личному чувству но отношенію къ вамъ, но общему чувству необходимости и святости того, что происходитъ.
Затѣмъ голосъ сталъ удаляться:
— Я думаю, если бы наша милая ушедшая видѣла насъ сейчасъ, она бы порадовалась тому, какъ свѣтло, божественно и полно обожанія къ ней наше свиданіе…
Другой голосъ отвѣчалъ неслышно, — едва можно было уловить монотонный звукъ болѣе высокаго тембра. Павелъ Ильичъ снова началъ:
— Вы говорите о Екатеринѣ, о моей дочери? Дѣйствительно, она странно себя ведетъ. Но здѣсь, можетъ быть, виновата не одна она. Можетъ быть, Елена Артуровна слишкомъ большой заботливостью и настойчивостью возстановила ее противъ того, что яснѣе яснаго.
Говорившій умолкъ, настала пауза… Наконецъ, какъ будто подъ самымъ окномъ, вновь раздался женскій голосъ:
— Я закрою окно, другъ мой, потому что скоро будетъ гроза.
Затѣмъ изъ-за шторы высунулась рука, захлопнула одну раму, другую, штора снова легла намѣсто, голоса перестали быть слышными, и даже силуэты не мелькали болѣе, какъ-будто собесѣдники продолжали разговоръ сидя.
— Кто же это былъ съ папой? — спросилъ наконецъ Сергѣй Павловичъ. — И какого рода свиданіе это могло быть? Тутъ говорили о тебѣ.
— Мнѣ показалось, что это голосъ тети Сони…
— Да, но зачѣмъ Софьѣ Артуровнѣ такъ долго сидѣть въ кабинетѣ отца?
— Я не знаю, они просто заговорились, не обратили вниманія, что поздно.
— Очень странно все это… А, дѣйствительно, скоро соберется гроза.
Когда Катенька и Сережа вошли въ домъ, они встрѣтили тетю Нелли, идущую по коридору со свѣчкой въ рукахъ. Она молча остановилась, наконецъ произнесла:
— Какъ вы поздно! Вѣдь ты, Катя, послѣ болѣзни первый разъ выходишь, и такъ загулялась…
— Отчего вы, тетя, не спите? Или вы насъ ждали? Можетъ-быть, это вы говорили съ папой? — сказала Катя.
— Павелъ Ильичъ давно спитъ! Я просто услышала шумъ и вышла посмотрѣть, кто это. Я вовсе не ждала васъ: я думала, что это васъ стѣснитъ.
Катенька быстро оглянула фигуру Елены Артуровны, которая совсѣмъ не была похожа на только что вставшую съ постели, и ничего не сказала.
— Зачѣмъ же мы стоимъ въ коридорѣ? — вымолвилъ, наконецъ, Сережа послѣ паузы. — Спокойной ночи. Елена Артуровна.
— Но у папы никого нѣтъ? — снова спросила Катенька.
— Я не понимаю, что ты говоришь, Катя. Мы всѣ устали, теперь поздно, и нужно идти спать!
— Зачѣмъ же мы стоимъ въ коридорѣ? — повторилъ Сережа. — Мы можемъ разбудить отца, если онъ, дѣйствительно, спитъ… Идемъ, Катя. Еще разъ спокойной ночи, Елена Артуровна!
Когда молодые люди поднялись но внутренней лѣстницѣ въ свое помѣщеніе, Елена Артуровна не возвратилась въ свою спальную, а постучала въ кабинетъ Павла Ильича. Дверь отворила Софья Артуровна; потомъ она снова ее закрыла, впустивъ сестру и оставивъ коридоръ во мракѣ.
На слѣдующее утро, выйдя въ садъ, Катенька первою увидѣла тетю Софи.
— Поговорю прямо съ нею, — мелькнуло въ головѣ у Екатерины Павловны. — Она признается, если есть въ чемъ признаться.
Катенька сама точно не знала, какихъ признаній ждала она отъ Софьи Артуровны; просто она рѣже видала эту тетушку и не такъ отчетливо могла предвидѣть себѣ всѣ ея слова, какъ бывало это съ тетей Нелли, но вмѣстѣ съ тѣмъ она была увѣрена, что и Софью Артуровну связываетъ какая-то тайна.
Софья Артуровна сидѣла на скамьѣ въ бѣломъ платьѣ и въ соломенной шляпѣ съ большими полями, бросавшими тѣнь на ея блѣдное нѣсколько припухшее лицо и опущенныя вѣки. Катенька сѣла около тетки и начала очень мягко:
— Вы очень утомлены, тетя Софи. Вы плохо спите по ночамъ, вѣроятно. У насъ въ домѣ всѣ плохо спятъ послѣднее время…
— Я сплю спокойно. А если кажусь блѣдной, то это отъ солнца… — отвѣтила Софья Артуровна, не мѣняя позы.
— Вчера вы такъ долго не ложились, а сегодня — уже встали!
Софья Артуровна быстро и испуганно взглянула на собесѣдницу и снова опустила глаза, ничего не отвѣтивъ.
— Вы вчера долго говорили съ папой, и это васъ взволновало, — продолжала Катенька.
— Откуда вы это знаете?
— Я знаю.
Послѣ неподвижности Софьи Артуровны тѣмъ замѣтнѣе было необычайное волненіе, которое ею овладѣло. Она схватила обѣими руками Катенькину руку и приблизила лицо къ ея лицу, широко раскрывъ глаза:
— Я вамъ клянусь, что это почти въ первый разъ я говорила съ вашимъ отцомъ и что въ нашемъ разговорѣ не было ничего предосудительнаго.
— Я въ этомъ увѣрена! — отвѣтила Катенька суховато. — А тетя Софи продолжала еще болѣе взволнованно:
— Вы можете думать что-нибудь дурное, вамъ можетъ казаться, что я и сестра какъ-то втерлись въ ваше семейство, имѣемъ слишкомъ большее вліяніе и злоупотребляемъ имъ. Но, повѣрьте, это не такъ. Моя сестра Елена — она святая женщина, вы это знаете. Я ее слушаюсь не только какъ старшую сестру, но какъ покойную мать, потому что она знаетъ лучше насъ всѣхъ то, что необходимо знать, необходимо!.. Вы можетъ-быть, думаете, что вашъ отецъ слишкомъ любитъ меня?
И голосъ Софьи Артуровны перервался, какъ-будто она страшилась Катенькинаго отвѣта.
— Я объ этомъ ничего не знаю… И потомъ отецъ можетъ любить кого ему угодно. Кто тутъ можетъ быть судьею? Онъ человѣкъ добрый и въ сущности христіанинъ; я думаю, онъ любитъ всѣхъ.
— Ахъ Катенька, вы все не про то, не про то! Я очень виновата предъ вами, конечно, но я говорила не о христіанской любви.
— А о какой-же? Что-же, вы думаете, что отецъ влюбленъ въ васъ?
Видя, что Софья Артуровна замолкла, припавъ къ ея плечу, Катенька снова спросила:
— Давно онъ васъ любитъ?
— Не спрашивайте объ этомъ, не мучьте меня! — бормотала Софья Артуровна, густо краснѣя.
— Я не помѣшаю вашимъ совѣщаніямъ? — раздался громкій голосъ Елены Артуровны, незамѣтно подошедшей къ сидѣвшимъ. Софья Артуровна слегка вскрикнула и, бросившись на шею сестрѣ, прошептала:
— Милая Нелли, ей все извѣстно!
— Что-же ей извѣстно?
— Тетя Софи мнѣ призналась, что папа ее любитъ! — сказала Катенька съ спокойнымъ вызовомъ.
— Бѣдное, бѣдное дитя! Она совсѣмъ лишилась разсудка! — сказала Елена Артуровна и тихо добавила Екатеринѣ Павловнѣ: — Милая Катя, я тебя умоляю, дождись меня здѣсь. Я только провожу несчастную Софи домой, вернусь и все объясню!
Катенька будто не соображала всей важности того, въ чемъ призналась Софья Артуровна. Она будто застыла и съ простымъ любопытствомъ только ждала, какъ все это можетъ объяснить тетя Нелли. Когда послѣдняя вернулась, Катенька продолжала сидѣть на той же скамейкѣ.
— Ты была, естественно, удивлена тѣмъ, что тебѣ говорила эта несчастная, — заговорила Елена Артуровна. — Но я тебѣ должна открыть, что на Софи иногда находитъ затменіе, нѣчто вродѣ сумасшествія, когда ей кажется, что всѣ въ нее влюблены. Это, конечно, простая случайность, что она назвала Павла Ильича, а не перваго изъ знакомыхъ мужчинъ, хотя бы Сережу, Вейса или того же Зотова. Мы тщательно скрывали эти ея состоянія, но сегодня не досмотрѣли, — и вотъ ты вся въ волненіи…
— Она говорила искренно и съ большимъ чувствомъ, — промолвила Катенька задумчиво.
— Но она искренно и вѣритъ тому, что выдумываетъ ея больной мозгъ.
Екатерина Павловна недовѣрчиво покачала головой, а Елена Артуровна продолжала настойчиво и убѣдительно:
— Ты стала какая-то странная, Катя! Почему ты больше вѣришь сумасброднымъ словамъ душевно-больной, нежели мнѣ, которая никогда но обманывала твоего довѣрія? Наконецъ, ты можешь спросить у отца.
— Я это и сдѣлаю! — отвѣтила Катенька и поднялась со скамейки.
Павелъ Ильичъ нѣсколько удивился, когда въ его комнату легкою стопою вошла дочь его Катенька и, сѣвши въ кожаное кресло по другую сторону стола, сказала весело, но значительно:
— Я какъ-то давно не видѣла тебя, папа; можно подумать, что мы съ тобою разошлись, или въ ссорѣ, но вѣдь это не такъ, не правда-ли? Мы все-таки съ тобою большіе друзья, какъ и прежде.
Яркое солнце падало на лицо Павла Ильича, сидѣвшаго напротивъ Катеньки, и она разсматривала, будто въ первый разъ видѣла, ого пожелтѣвшія впалыя щеки, мелкія морщины около глазъ и незамѣчаемую ею прежде сѣдину въ вискахъ. Ей казалось, что за эти полгода онъ постарѣлъ лѣтъ на пять; его глаза смотрѣли устало и выцвѣли, будто долгое время смотрѣли лишь на блистающій снѣгъ, губы опустились съ выраженіемъ недовольнаго удивленія. Развѣ могъ этотъ человѣкъ начать новую жизнь, хотя-бы новую страницу своей жизни? Нѣтъ, самое большее, онъ могъ тихо и свято перечитывать прочтенныя главы. Она такъ занялась разглядываніемъ своего отца, что почти забыла, зачѣмъ пришла. Ея внимательность не ускользнула отъ взора Павла Ильича…
— Что ты на меня такъ смотришь, Катенька? — сказалъ онъ, — Мы теперь, дѣйствительно, рѣже бываемъ вдвоемъ. Но это, конечно, нисколько не мѣняетъ нашихъ отношеній. Я по-прежнему тебя люблю и очень радъ, что ты вздумала зайти ко мнѣ.
Говоря, онъ все время постукивалъ рукою по столу, и то, что рука его была маленькая, худая, желтая, что она такъ почти автоматично стукала но выгорѣвшему зеленому сукну письменнаго стола, казалось Катенькѣ особенно трогательнымъ. Ей казалось почти невозможнымъ спросить у отца, что у него происходитъ съ Софьей Артуровной, какіе разговоры они ведутъ по ночамъ и какое значеніе во всемъ этомъ имѣетъ старшая госпожа Ламберъ.
— Все, что ты говорилъ, папа, правда, но вмѣстѣ съ тѣмъ есть какая-то перемѣна въ тебѣ. А можетъ быть, и во мнѣ. Ты помнишь, прежде, когда мы съ тобой сходились, сердца наши какъ-то открывались другъ другу и почти безъ словъ другъ друга понимали. У меня отъ тебя не было тайнъ, — не только чувства, но предчувствія чувствъ я тебѣ повѣряла. Помнишь, какъ я тебѣ говорила про самое начало любви къ Андрею Зотову? Тенерь ужъ, не скрою, у меня есть тайны, и мнѣ даже въ голову не приходитъ открыть ихъ тебѣ. Мнѣ кажется, и у тебя не мало такихъ тайнъ…
— Особенныхъ тайнъ у меня нѣтъ, и, по-моему, вся эта разница, о которой ты говоришь, только кажущаяся и временная. А въ сущности, все осталось по-прежнему.
— Нѣтъ, нѣтъ, папа, не говори! Я скажу тебѣ больше: ты измѣнился даже въ самомъ цѣнномъ, что насъ связывало, именно въ отношеніи къ покойной мамѣ. Я знаю, ты скажешь, что память о ней теперь возведена, такъ сказать, въ культъ. Ты самъ объ этомъ не упоминалъ, но объ этомъ достаточно говорятъ обѣ тетушки, и все будто-бы совершается такъ, какъ-бы хотѣла она, но на самомъ дѣлѣ, кто можетъ знать ея волю? А вмѣстѣ съ тѣмъ, сохраняешь-ли ты вѣрность не той отвлеченной усопшей, волю которой ты претендуешь исполнять, а нашей живой, простой и милой мамы, со слабостями и страстями, какою мы ее помнимъ и какой она и должна сохраняться въ нашей памяти?
Павелъ Ильичъ вдругъ страшно заволновался и, переставъ стукать по столу, долго молчалъ, внимательно глядя на дочь. Наконецъ, произнесъ съ видимымъ спокойствіемъ:
— Какъ странно ты говоришь, Катя! Какъ будто-ты что знаешь или предполагаешь. Или какъ будто хочешь меня упрекнуть въ чемъ-то?
— Я тебя ни въ чемъ не упрекаю. Ты поступаешь такъ, вѣроятно, потому, что иначе поступить не можешь. А я ничего не знаю и далека отъ всякихъ предположеній. Я говорю то, что вижу, что чувствую; можетъ-быть, я огорчена этимъ, но я нисколько тебя не упрекаю.
Павелъ Ильичъ поднялся и, подойдя къ дочери, сказалъ почти торжественно:
— Одно помни, Катя: что бы ты ни узнала, что-бы ты ни предположила, я не измѣню той, которую ты хранишь въ своемъ сердцѣ, потому что любовь побѣждаетъ смерть.
Послѣднія слова онъ сказалъ очень громко, и почти тотчасъ вслѣдъ за ними раздался стукъ въ двери, и вошла Елена Артуровна съ разорваннымъ конвертомъ въ рукѣ. Ея глаза не были заплаканы, голосъ звучалъ, можетъ быть, еще суше и отчетливѣе, чѣмъ обычно, но въ немъ слышалась надтреснутая металличность, когда она почти равнодушно заявила:
— Простите, что я прервала вашъ разговоръ: сейчасъ только я получила извѣстіе о большомъ несчастій. Самуилъ Михайловичъ Пейсъ умеръ отъ разрыва сердца, сейчасъ… Это было для всѣхъ большой неожиданностью. Еще сегодня утромъ я была у него и долго бесѣдовала… Несчастный молодой человѣкъ теперь совершенно одинокъ. Конечно, къ нему пріѣдутъ родственники, но онъ ихъ почти не знаетъ, и самыми близкими людьми оказываемся мы, я и ты, Катя! Намъ необходимо ему помочь. Я, разумѣется, сію минуту пойду туда, по совѣтовала-бы и тебѣ зайти къ нему сегодня же. Это даже прямая христіанская обязанность.
— Конечно, конечно, Катя, ты должна сходить къ нему… Но бѣдный Самуилъ Михайловичъ! Какъ-же это такъ вдругъ?
— Онъ давно былъ боленъ! — отвѣтила тетя Нелли. — А послѣднее время онъ очень скучалъ о покойной женѣ и волновался.
— Такъ что Яковъ Самуиловичъ сдѣлался очень богатымъ? — некстати вставила Катенька, почему-то подозрительно взглянувъ на тетку.
— Очевидно. Но онъ совсѣмъ объ этомъ не думаетъ.
— Зато другіе думаютъ! Можетъ быть, слишкомъ думаютъ и о немъ, и о разныхъ волненіяхъ богатыхъ вдовцовъ… А волноваться это такъ опасно, если имѣешь больное сердце.
— Что ты хочешь этимъ сказать, Катя?
— Ахъ, почемъ я знаю? — вскрикнула Катенька. — Оставьте меня въ покоѣ. — Я пойду вечеромъ къ Якову Вейсу, чего же вамъ больше?.. Но что изъ этого выйдетъ, я не знаю.
Яковъ Вейсъ стоялъ безъ шляпы вмѣстѣ съ Еленой Артуровной у черныхъ воротъ своей дачи, которая теперь казалась еще болѣе занавѣшенной, чѣмъ когда-бы то ни было, и откуда не неслись болѣе звуки рояля. Увидя приближавшуюся Екатерину Павловну, онъ быстро пошелъ къ ней навстрѣчу, какъ былъ, безъ шляпы, и рыжіе волосы его, развѣваясь отъ быстрой ходьбы, подчеркивали блѣдность лица. Онъ началъ говорить сбивчиво, все время держа Катеньку за руки. Она ихъ не отнимала — изъ нежеланія-ли обидѣть разстроеннаго молодого человѣка или просто по забывчивости, и задумчиво смотрѣла поверхъ его глазъ, словно не слыша взволнованныхъ словъ его.
— Какъ я радъ, какъ я радъ, дорогой другъ, что вы пришли, отозвались на мое несчастье… Потому что я только теперь понимаю, что, дѣйствительно, это для меня большое несчастіе. Я былъ увѣренъ, что вы придете и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не вѣрилъ этому; увѣренъ былъ, потому что Елена Артуровна мнѣ такъ сказывала, а не вѣрилъ, потому что мнѣ слишкомъ дорогъ вашъ приходъ и я боялся разочарованія, которое было бы слишкомъ жестоко.
— Какъ вы могли думать, что я не приду? Даже если-бы мы не были въ хорошихъ отношеніяхъ, не были-бы друзьями, я бы все-таки пришла къ вамъ въ такую минуту, а вы не имѣете причинъ не считать меня своимъ другомъ.
— Вы меня любите? Скажите, вы меня любите? Вѣдь это правда — то, что говорила мнѣ Елена Артуровна?
— Ахъ, вотъ какъ!.. — произнесла Катенька.
Но въ эту минуту разговоръ прекратился, такъ-какъ они подошли къ чернымъ воротамъ, гдѣ ихъ ждала, скорбно улыбаясь, госпожа Ламберъ.
— Ты войдешь въ домъ? тихо спросила она.
— Я не знаю. Какъ надо, какъ лучше, я такъ и сдѣлаю.
— Видишь ли, онъ очень разстраивается дома. Нужно какъ можно больше удалять его отъ тѣла, а ты можешь это сдѣлать лучше всѣхъ. Ты бы пошла съ нимъ въ паркъ.
— Я сдѣлаю, какъ вы хотите! — отвѣтила Катенька и, обратясь къ молодому Вейсу, сказала: — вы меня простите, Яковъ Самуиловичъ, я къ вамъ не зайду, я сама недавно поправилась, и мнѣ нужно избѣгать волненій, какъ и вамъ, мнѣ кажется. Потому возьмите свою шляпу и пойдемте погулять, тѣмъ болѣе, что тамъ паша помощь и присутствіе, къ совладѣнію, безполезны… Вы ему сказали, будто я ей о люблю? — обратилась она къ госпожѣ Ламберъ, какъ только Яковъ Вейсъ отошелъ настолько, чтобы не слышать ихъ словъ.
— Да, я это сказала.
— Но вѣдь это неправда!
— Нѣтъ, это правда. Ты его любишь.
— Что же, я сама не знаю, кого я люблю, кого не люблю?
— Да, ты сама не знаешь этого.
— А вы знаете это за меня?
— Да, знаю за тебя.
— Странно!
— Ничто не было бы страннымъ, если бы ты не упрямилась, лучше знала сама себя и не была бы похожа на камышъ, который гнется отъ каждаго вѣтра.
Катенька только пожала плечами. Впрочемъ, отвѣчать было бы и неудобно, потому что къ нимъ уже подходилъ Яковъ Самуиловичъ, на этотъ разъ въ соломенной шляпѣ и даже въ перчаткахъ.
— Вотъ я и готовъ, — сказалъ онъ.
— Такъ идемте.
— А я пойду въ домъ, посмотрю, не нужны ли тамъ мои услуги, — окончила тетя Нелли.
Екатерина Павловна взяла себя въ руки и, забывъ о непріязни къ госпожѣ Ламберъ и къ ея протэжэ, стала говорить съ Вейсомъ, какъ съ маленькимъ или съ больнымъ, т.-е. обо всемъ, только не о томъ, что его интересовало и волновало. Наконецъ, уставъ отъ ходьбы, они сѣли въ отдаленной части парка, почти не посѣщаемой гуляющими.
— Я вамъ очень благодаренъ, Екатерина Павловна, — заговорилъ Яковъ Самуиловичъ. — Вы меня стараетесь развлекать, успокаивать и, вѣроятно, поэтому избѣгаете говорить о томъ, что мною теперь исключительно владѣетъ. Но вы не подозрѣваете, конечно, насколько меня разстраиваетъ это умолчаніе.
— Я не понимаю, что вы хотите сказать, — промолвила Екатерина Павловна не совсѣмъ дружелюбно.
— О моемъ и вашемъ чувствѣ, конечно!
— Яковъ Самуиловичъ, не будемте теперь говорить объ этомъ. Развѣ вы находите настоящее время подходящимъ Для такихъ разговоровъ?
— Именно теперь, именно теперь я хочу говорить объ этомъ!..
— Но поймите же, что я-то не хочу объ этомъ слышать… Потому что какъ-бы вы ни были увѣрены въ справедливости словъ Елены Артуровны, но я васъ увѣряю, я вамъ клянусь, что кромѣ дружескихъ чувствъ у меня нѣтъ къ вамъ никакихъ другихъ.
— Этого не можетъ быть! И я васъ умоляю выслушать меня. Теперь, именно теперь! Вы понимаете, какъ важна для меня эта минута.
И, взявши за руку, онъ снова усадилъ на скамью, вставшую было Катеньку.
— Хорошо, я васъ выслушаю, говорите! — сухо сказала Екатерина Павловна, рѣшивши не поддаваться ни жалости, ни таинственнымъ настроеніямъ, ни болѣзненной чувствительности своего собесѣдника.
— Этого не можетъ быть, потому иго мы не напрасно связаны судьбою. Мы предназначены другъ для друга, — это уже не только слова Елены Артуровны. А помните тотъ вечеръ, тотъ концертъ, когда мнѣ сдѣлалось дурно, — я отлично знаю, что въ ту же минуту и вы упали въ обморокъ. А наша болѣзнь, которая кончилась день въ день! Это уже не слова Елены Артуровны, — это настоящее событіе, которое доказываетъ, какою нѣжною и тончайшею связью связаны наши души… Поймите, я умру, если вы меня отвергнете.
Катенька слушала молча, погружаясь въ какую-то полудремоту, и знакомое чувство легкости, отрѣшенности отъ тѣла и вмѣстѣ съ тѣмъ какой-то тяжести, окаменѣлости во всѣхъ суставахъ, во всѣхъ членахъ непріятно поразило ее. Это было опять то чувство, послѣ котораго ей хотѣлось выкупаться въ холодной рѣчкѣ, проскакать верхомъ въ вѣтеръ, слышать громкіе голоса, поѣхать съ Андреемъ и Сережей на скачки.
„Не надо поддаваться, не надо поддаваться, — думала она. — Я почти освобождена, еще одно усиліе — и я избавлюсь и отъ Вейса, и отъ страшной госпожи Ламберъ, и отъ того призрака, который царитъ у насъ въ домѣ. Я живая и хочу жить, и буду жить, потому что я такъ хочу“.
Какъ сквозь воду до нея доносился голосъ Якова:
— И нашей любви, нашей связи хочетъ ваша покойная обожаемая вами мать!..
— Ложь, ложь, ложь! — вскричала вдругъ Катенька. — Это подлая фантазія, и больше ничего! — И я клянусь безсмертіемъ своей души, своимъ отцомъ и братомъ, этими деревьями, этою зарею, этой травой, всѣмъ, всѣмъ, что есть настоящаго, живого, живущаго, безсмертнаго, — я клянусь, что вы меня видите послѣдній разъ. Если вы меня любите, то слушайте меня хорошенько, — потому что вы не услышите больше моего голоса никогда…
Но любилъ или не любилъ Яковъ Вейсъ Екатерину Павловну, — онъ не могъ слушать ее, потому что былъ въ глубокомъ обморокѣ.
Екатерина Павловна не убѣжала одна домой, оставивъ разъ навсегда постылаго ей вздыхателя. Она поневолѣ должна была, зачерпнувъ воды изъ ближайшей канавы, привести его въ чувство и потомъ съ нимъ же потихоньку, шагъ за шагомъ возвращаться домой. Всю дорогу они ничего не говорили, и только дойдя до чугунныхъ воротъ, Яковъ Самуиловичъ произнесъ:
— Вы, конечно, къ намъ не зайдете, Екатерина Павловна?
Катенька молча покачала головой отрицательно.
— Вы, конечно, поступите, какъ вамъ угодно, но знайте одно: что вы неправы и что я ничѣмъ не заслужилъ подобной жестокости.
Катенька пожала плечами и медленно пошла прочь отъ дельфиновъ съ поднятыми хвостами. Яковъ Самуиловичъ печально смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не скрылась за поворотомъ, потомъ тихо направился къ своему дому съ занавѣшенными окнами. Выходило такъ, будто и дѣйствительно слова, произнесенныя Катенькой тамъ на далекой лужайкѣ въ паркѣ, были послѣдними словами, которыя онъ слышалъ отъ нея… А вмѣстѣ съ звуками ея голоса замолкалъ для него и голосъ послѣдней надежды на счастье и радость.
Катенька же шла, хотя и медленно, но бодро, вся поглощенная одною мыслью: скорѣй, скорѣй избавиться отъ того, отъ чего она начала освобождаться; и ей казалось, что нужно собрать всю энергію, всю силу, всѣ мысли, всѣ желанія въ одно послѣднее усиліе и не ослабѣвать до конца. Она опредѣленно не знала, куда нужно направить это усиліе, но готова была устремить его на перваго человѣка, на ближайшее обстоятельство, на все, что могло служить помѣхой предчувствуемой свободѣ. Бодрость въ ней съ каждымъ шагомъ увеличивалась, походка дѣлалась крылатой, лицо свѣтлѣло, и когда она легкими шагами подымалась по лѣстницѣ балкона, она уже не могла сдержать радостной улыбки. Ей представлялось страннымъ: неужели эти мрачныя стѣны, эти полутемныя комнаты, удушливый воздухъ нельзя сдѣлать другими, совсѣмъ другими, а если нельзя, то развѣ трудно покинуть ихъ сейчасъ-же и навсегда выйти изъ этого затона туда, гдѣ ходитъ вѣтеръ, восходитъ и заходитъ солнце, бываютъ радостные дни и сладостныя ночи, мечтательные вечера и бодрыя утра, гдѣ все плѣнительно обыкновенно, гдѣ ходятъ, любятъ, говорятъ громкими голосами живые люди, оставивъ мертвымъ оплакивать своихъ мертвецовъ? Войдя въ полутемную отъ сумерекъ гостиную, она не замѣтила небольшой фигуры у занавѣшеннаго кисеей окна.
— Это вы, Катенька? — окликнула ее Софья Артуровна, не двигаясь съ мѣста.
— Кто это? — Ахъ, я васъ и не замѣтила сначала, тетя Софи. Что вы здѣсь дѣлаете одна? мечтаете? Я думала, вы съ тетей Нелли пошли къ Вейсу. А Сережа у себя наверху? Чудная погода сегодня, отчего вы не въ саду?
Софья Артуровна молчала, но Катенька съ той-же улыбкой подошла къ пей и, взявши ее за руку, продолжала:
— Но, милая тетя, нельзя-же быть такой меланхоличной. Вамъ очень скучно у насъ, — не правда ли? Вы мало видите людей и рѣдко выходите изъ дому. Это всегда печально.
— Вы сегодня въ духѣ, Катенька!
— Я теперь буду всегда такою. Сегодня большой день.
— Я хотѣла поговорить съ вами объ очень важномъ дѣлѣ, — сказала Софья Артуровна. — Еще съ тѣхъ поръ, какъ мы говорили съ вами въ саду, — помните, — это меня мучаетъ… Вы, конечно, меня не выдадите. Это не должно-быть извѣстно другимъ, но вы должны это знать. Мнѣ жалко признаться именно сегодня, когда вы такъ радостны, но потомъ, можетъ-быть, не представится случая. И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
— Милая тетя, сегодня мою радость едва-ли что можетъ нарушить, но можетъ случиться, что, открывшись, вы будете потомъ жалѣть объ этомъ, — тогда лучше не говорить, я не любопытна. Я знаю и такъ слишкомъ много непріятнаго…
— Нѣтъ, нѣтъ, Катя, я должна это сдѣлать, ты мнѣ окажешь большое одолженіе, выслушавъ меня.
— Что-жъ, тетя, говорите. Насъ никто не слышитъ…
Софья Артуровна помолчала.
— Я не знаю, какъ начать… Я скажу самое главное, чего ты не поймешь, и потомъ уже буду говорить то, отъ чего тебѣ станетъ понятнѣе… Ты, конечно, не предполагаешь, Катя, не можешь этого предполагать… Я сдѣлалась любовницей твоего отца.
— Да? — беззвучно сказала Катенька. — Давно?
— Нѣтъ. Но не все ли это равно? Я знаю, что это ужасно, ты меня можешь, должна ненавидѣть и презирать уже изъ одной любви къ твоей покойной матери, но не прерывай меня, покуда не узнаешь всего… Это правда, что я любовница твоего отца, ноя его нисколько не люблю, то-есть не люблю такой любовью… Я должна была такъ сдѣлать, потому что такъ хотѣла твоя мать.
— Моя мать? Что же, она при жизни выразила такое желаніе или, умирая, завѣщала отцу?..
— Нѣтъ, но вѣдь можно знать волю умершихъ, и мы знали.
Катенька улыбнулась и отвѣтила безъ гнѣва:
— Я никакъ не могла-бы на васъ сердиться, тѣмъ болѣе презирать васъ за то, что вы полюбили моего отца. Конечно, онъ достоинъ всякой любви, и вы оба люди совершенно свободные. Я бы могла огорчиться, что отецъ такъ легко позабылъ покойную маму, — это, конечно, такъ… Но если вы его не любите и онъ, по вашимъ словамъ, васъ не любитъ, тогда вся эта исторія принимаетъ иной характеръ, котораго, конечно, одобрить я не могу. Мнѣ это и чуждо, и непонятно, или, если хотите, очень понятно, по въ высшей мѣрѣ противно. Вы меня простите, но другого слова я не могу найти. Мнѣ васъ очень жаль, потому-что, по-моему, здѣсь ваша воля не участвовала. Но выдавать за волю покойной мамы мелкія желанія постороннихъ намъ людей — это весьма безцеремонно. Можете быть покойны, я объ этомъ никому не скажу. И я вамъ очень признательна за вашъ разсказъ, онъ совершенно опредѣлилъ мои будущіе поступки.
— Вы улыбаетесь, Катенька, вы говорите спокойно, а между тѣмъ, если бы вы знали, какъ жестоко то, что вы говорите! — сказала Софья Артуровна и тихонько заплакала.
Катенька пожала плечами и вышла изъ комнаты. Той же легкой и увѣренной походкой, такъ же улыбаясь, она вошла въ кабинетъ Павла Ильича, гдѣ горѣли уже свѣчи.
Она начала прямо, безъ всякихъ предисловій, какъ будто всѣ ея желанія, всѣ силы и воля укрѣпились и соединились для этого разговора. Когда она ослабѣвала, она вспоминала, что наверху сидитъ Сережа, конечно, сочувствующій ей, что въ Красномъ Селѣ — Андрей Семеновичъ, что стоитъ только выйти за дверь дома, какъ увидишь вечернее небо, — и силы ея вновь крѣпли, какъ передъ послѣднимъ сраженіемъ. Она старалась не глядѣть на отца, потому что знала, что эти сѣдые волосы, поблѣднѣвшее лицо, маленькія сухія руки пронзятъ ея сердце жалостью, и знала, что эта жалость будетъ губительна. Она чувствовала, что, сдѣлай она малѣйшую уступку, — и все, къ чему она стремится, уничтожится, разрушится.
— Ты меня прости, папа, но дѣло въ томъ, что мнѣ сдѣлалось почти невозможнымъ жить съ вами, — заговорила она. — Ты мнѣ позволь вмѣстѣ съ Сережей жить отдѣльно. Такъ будетъ лучше для насъ всѣхъ. Не думай, чтобы я тебя перестала любить, ноты самъ понимаешь, о чемъ я говорю. Когда мы тебѣ понадобимся, когда все будетъ опять по-старому, мы къ тебѣ вернемся съ тою же любовью, а теперь лучше намъ уѣхать.
— Можетъ быть, ты что-нибудь подозрѣваешь? — въ смущеніи промолвилъ отецъ.
— Я ничего не подозрѣваю и ничего не хочу знать, потому что все въ этомъ домѣ мнѣ стало противно, — ты понимаешь?
Павелъ Ильичъ поднялъ голубые выцвѣтшіе глаза и сказалъ тихо и жалобно:
— Ты мнѣ клянешься, что ничего не знаешь?
— А что я должна была бы знать? Я ничего не знаю, кромѣ того, что вижу свопмп глазами, — сказала Катенька и посмотрѣла въ упоръ на отца.
— Конечно, конечно, ты ничего не должна знать… И ты права, тебѣ лучше уѣхать… И Сережѣ тоже. Я устрою такъ, что положу достаточно денегъ на твое имя, чтобы ты не зависѣла отъ меня матеріально.
— Да, ты хорошо сдѣлаешь, если поступишь такъ. И повѣрь, что все скоро измѣнится. Ты снова захочешь насъ видѣть, узнаешь, что есть свѣжій вѣтеръ и холодная вода… Думай только чаще о живой мамѣ, о той, которую мы всѣ такъ любили… А теперь прощай; мы уѣдемъ завтра утромъ.
— Завтра я съѣзжу въ городъ и сдѣлаю все необходимое… Вы остановитесь на городской квартирѣ, надѣюсь, я туда заѣду и сообщу тебѣ все о дѣлахъ.
— Спасибо! — отвѣтила Катенька дѣловито и потомъ добавила съ усмѣшкой: — кто бы могъ подумать, что воля покойной мамы будетъ состоять въ томъ, чтобы мы съ тобой разстались?..
Елена Артуровна до поздняго вечера была у Вейсовъ. Между тѣмъ Катенька поднялась наверхъ, долго говорила съ братомъ и потомъ, запершись, стала собирать свои вещи. Постучавшаяся горничная подана ей запечатанный конвертъ, прибавивъ: „отъ Елены Артуровны“.
— А гдѣ же онѣ сами?
— Онѣ внизу, очень просятъ отвѣта.
Въ письмѣ было написано:
„Милый другъ!
„Я не только удивлена, — я поражена, уничтожена твоимъ рѣшеніемъ. Я все знаю отъ Павла Ильича и Софи. Я понимаю, что на тебя сильно повліялъ сегодняшній разговоръ съ моей сестрой, но ты не можешь безъ нужныхъ объясненій давать оцѣнку всему совершающемуся. Мнѣ необходимо поговорить съ тобою. Я умоляю тебя не отказать мнѣ въ этомъ. Я уже не говорю о томъ, какъ ты отвѣтила на мою любовь, какъ ты поступила съ Вейсомъ, какъ ты поступаешь со всѣми нами послѣднее время. Ты это сама знаешь, но Богъ съ тобой. Есть гораздо большее преступленіе, гораздо большій грѣхъ, — это угашать въ себѣ духъ, который зажженъ не тобою, уничтожать свои лучшія силы и спорить съ высшею волею, которою всѣ мы ведемся“.
Катенька перечла письмо два раза и сказала ожидавшей горничной:
— Отвѣта не будетъ. Извинитесь передъ Еленой Артуровной и скажите, что я очень устала и ложусь спать. А мнѣ принесите холодной воды.
Потомъ, открывъ окно въ прозрачную зеленую ночь, она сказала громко:
— Пусть никогда не угаснетъ во мнѣ духъ жизни!
