лосовъ и никакого шума, кромѣ звуковъ рояля, почему полы во всѣхъ комнатахъ были устланы толстыми коврами, а по коридорамъ войлокомъ. Поэтому же всѣ слуги въ домѣ были старые, опытные, безшумно появлявшіеся и почти безъ приказаній исполнявшіе желанія господина. Едва ли старый Самуилъ Михайловичъ вполнѣ сходился въ этихъ вкусахъ съ своимъ сыномъ, но онъ рѣдко бывалъ дома, все время занятый своей банкирской конторой, своими биржевыми операціями, и мало обращалъ вниманія на окружающее. Притомъ Яковъ былъ его единственнымъ сыномъ, въ которомъ онъ души не чаялъ и которому предоставилъ полную свободу заниматься и жить, какъ ему угодно. Не смотря на свой преклонный возрастъ онъ съ такимъ же рвеніемъ, какъ и сорокъ лѣтъ тому назадъ, проводилъ въ работѣ по пятнадцати часовъ въ сутки, отлично зная, что все пріобрѣтенное имъ достанется сыну, и, какъ это ни удивительно, не особенно сожалѣя, что тотъ избралъ свободную дорогу артиста, чтобы или добыть еще милліоны, или прожить нажитые отцомъ. Онъ желалъ только одного: чтобы у Якова была семья, главное, дѣти — продолженіе рода Вейсовъ, которые, подражая дѣду, будутъ копить золото и глазами, носомъ, ртомъ, голосами будутъ похожи на него, Самуила Вейса.
Такъ онъ понималъ земное, плотское безсмертіе. Но это было желаніе, которое онъ никогда не высказывалъ сыну, а только съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на тонкаго слабогрудаго юношу и при видѣ каждой молодой здоровой дѣвушки думалъ, не она ли достанется въ жены Якову и дастъ ему родовое безсметріе. Единственно это казалось ему важнымъ, а тамъ пускай Яковъ сидитъ съ занавѣшенными окнами, читаетъ непонятныя ему, старику, книги стиховъ, сыплетъ часами бисеръ гаммъ на клавіатуру Стенвейна.
лосов и никакого шума, кроме звуков рояля, почему полы во всех комнатах были устланы толстыми коврами, а по коридорам войлоком. Поэтому же все слуги в доме были старые, опытные, бесшумно появлявшиеся и почти без приказаний исполнявшие желания господина. Едва ли старый Самуил Михайлович вполне сходился в этих вкусах с своим сыном, но он редко бывал дома, всё время занятый своей банкирской конторой, своими биржевыми операциями, и мало обращал внимания на окружающее. Притом Яков был его единственным сыном, в котором он души не чаял и которому предоставил полную свободу заниматься и жить, как ему угодно. Не смотря на свой преклонный возраст он с таким же рвением, как и сорок лет тому назад, проводил в работе по пятнадцати часов в сутки, отлично зная, что всё приобретенное им достанется сыну, и, как это ни удивительно, не особенно сожалея, что тот избрал свободную дорогу артиста, чтобы или добыть еще миллионы, или прожить нажитые отцом. Он желал только одного: чтобы у Якова была семья, главное, дети — продолжение рода Вейсов, которые, подражая деду, будут копить золото и глазами, носом, ртом, голосами будут похожи на него, Самуила Вейса.
Так он понимал земное, плотское бессмертие. Но это было желание, которое он никогда не высказывал сыну, а только с сожалением смотрел на тонкого слабогрудого юношу и при виде каждой молодой здоровой девушки думал, не она ли достанется в жены Якову и даст ему родовое бессметрие. Единственно это казалось ему важным, а там пускай Яков сидит с занавешенными окнами, читает непонятные ему, старику, книги стихов, сыплет часами бисер гамм на клавиатуру Стенвейна.
