бовнаго, романы приключеній и мистическія фантазіи. Катерина Павловна сидѣла на табуреткѣ, глядя въ открытую дверь на то, что дѣлалось въ передней комнаткѣ букиниста, и не слушая, что ей разсказывалъ старичекъ въ картузѣ съ длиннымъ козырькомъ, въ очкахъ, въ тепломъ пальто, несмотря на май, и съ бородою, какъ у Аксакова. Они пріѣхали сюда на извозчикѣ, чтобы не казаться богатыми любителями, не знающими цѣнъ и не читающими купленныхъ книгъ. Они съ удовольствіемъ торговались, дѣлая невинныя хитрости, будто ведя веселую и занимательную игру. И торговецъ съ бородой Аксакова хитро щурилъ глазъ подъ очками и считалъ себя большимъ политикомъ, продавая рѣдкое изданіе Данта за безцѣнокъ и дорожась хорошо сохранившимся хламомъ.
— Петрарка, да, Петрарка, — пѣвецъ любви! Но знаешь, Сережа, я почему-то не вѣрю такой любви, одной на всю жизнь, расцвѣтшей въ канцонахъ и сонетахъ; по моему, тутъ есть отвлеченіе, лишающее чувство его веселости, жизненности, милой неправильности и измѣнчивости. Тутъ есть нѣкоторая безжизненность.
— Конечно, ты совершенно права, но остерегайся говорить это тому, кого ты полюбишь… Онъ сочтетъ тебя за вѣтреную кокетку или позерку.
— Я не говорю, что не можетъ быть единственной и вѣрной любви, — возьми хотя бы отца. Но это все не то. А когда чувство фиксируется искусствомъ, возвышается и идеализируется, любовники представляются въ какихъ-то вѣнкахъ, говорящими à qui mieux mieux канцоны подъ звуки лиры, — украшенное и поднесенное такимъ образомъ чувство кажется смѣшнымъ и надутымъ, хотя, можетъ быть, они и любили другъ друга искренно. Не умѣя сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, — они дѣлаютъ любовь возвы-
бовного, романы приключений и мистические фантазии. Катерина Павловна сидела на табуретке, глядя в открытую дверь на то, что делалось в передней комнатке букиниста, и не слушая, что ей рассказывал старичок в картузе с длинным козырьком, в очках, в теплом пальто, несмотря на май, и с бородою, как у Аксакова. Они приехали сюда на извозчике, чтобы не казаться богатыми любителями, не знающими цен и не читающими купленных книг. Они с удовольствием торговались, делая невинные хитрости, будто ведя веселую и занимательную игру. И торговец с бородой Аксакова хитро щурил глаз под очками и считал себя большим политиком, продавая редкое издание Данта за бесценок и дорожась хорошо сохранившимся хламом.
— Петрарка, да, Петрарка, — певец любви! Но знаешь, Сережа, я почему-то не верю такой любви, одной на всю жизнь, расцветшей в канцонах и сонетах; по моему, тут есть отвлечение, лишающее чувство его веселости, жизненности, милой неправильности и изменчивости. Тут есть некоторая безжизненность.
— Конечно, ты совершенно права, но остерегайся говорить это тому, кого ты полюбишь… Он сочтет тебя за ветреную кокетку или позерку.
— Я не говорю, что не может быть единственной и верной любви, — возьми хотя бы отца. Но это всё не то. А когда чувство фиксируется искусством, возвышается и идеализируется, любовники представляются в каких-то венках, говорящими à qui mieux mieux канцоны под звуки лиры, — украшенное и поднесенное таким образом чувство кажется смешным и надутым, хотя, может быть, они и любили друг друга искренно. Не умея сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, — они делают любовь возвы-
