ше: ты измѣнился даже въ самомъ цѣнномъ, что насъ связывало, именно въ отношеніи къ покойной мамѣ. Я знаю, ты скажешь, что память о ней теперь возведена, такъ сказать, въ культъ. Ты самъ объ этомъ не упоминалъ, но объ этомъ достаточно говорятъ обѣ тетушки, и все будто-бы совершается такъ, какъ-бы хотѣла она, но на самомъ дѣлѣ, кто можетъ знать ея волю? А вмѣстѣ съ тѣмъ, сохраняешь-ли ты вѣрность не той отвлеченной усопшей, волю которой ты претендуешь исполнять, а нашей живой, простой и милой мамы, со слабостями и страстями, какою мы ее помнимъ и какой она и должна сохраняться въ нашей памяти?
Павелъ Ильичъ вдругъ страшно заволновался и, переставъ стукать по столу, долго молчалъ, внимательно глядя на дочь. Наконецъ, произнесъ съ видимымъ спокойствіемъ:
— Какъ странно ты говоришь, Катя! Какъ будто-ты что знаешь или предполагаешь. Или какъ будто хочешь меня упрекнуть въ чемъ-то?
— Я тебя ни въ чемъ не упрекаю. Ты поступаешь такъ, вѣроятно, потому, что иначе поступить не можешь. А я ничего не знаю и далека отъ всякихъ предположеній. Я говорю то, что вижу, что чувствую; можетъ-быть, я огорчена этимъ, но я нисколько тебя не упрекаю.
Павелъ Ильичъ поднялся и, подойдя къ дочери, сказалъ почти торжественно:
— Одно помни, Катя: что бы ты ни узнала, что-бы ты ни предположила, я не измѣню той, которую ты хранишь въ своемъ сердцѣ, потому что любовь побѣждаетъ смерть.
Послѣднія слова онъ сказалъ очень громко, и почти тотчасъ вслѣдъ за ними раздался стукъ въ двери, и
ше: ты изменился даже в самом ценном, что нас связывало, именно в отношении к покойной маме. Я знаю, ты скажешь, что память о ней теперь возведена, так сказать, в культ. Ты сам об этом не упоминал, но об этом достаточно говорят обе тетушки, и всё будто бы совершается так, как бы хотела она, но на самом деле, кто может знать её волю? А вместе с тем, сохраняешь ли ты верность не той отвлеченной усопшей, волю которой ты претендуешь исполнять, а нашей живой, простой и милой мамы, со слабостями и страстями, какою мы ее помним и какой она и должна сохраняться в нашей памяти?
Павел Ильич вдруг страшно заволновался и, перестав стукать по столу, долго молчал, внимательно глядя на дочь. Наконец, произнес с видимым спокойствием:
— Как странно ты говоришь, Катя! Как будто-ты что знаешь или предполагаешь. Или как будто хочешь меня упрекнуть в чём-то?
— Я тебя ни в чём не упрекаю. Ты поступаешь так, вероятно, потому, что иначе поступить не можешь. А я ничего не знаю и далека от всяких предположений. Я говорю то, что вижу, что чувствую; может быть, я огорчена этим, но я нисколько тебя не упрекаю.
Павел Ильич поднялся и, подойдя к дочери, сказал почти торжественно:
— Одно помни, Катя: что бы ты ни узнала, что бы ты ни предположила, я не изменю той, которую ты хранишь в своем сердце, потому что любовь побеждает смерть.
Последние слова он сказал очень громко, и почти тотчас вслед за ними раздался стук в двери, и
