нѣсколько односторонній и не всегда кстати дѣятельный характеръ послѣдняго. Рѣшилъ только чаще бивать, чтобы не совсѣмъ упускать изъ виду Катеньки и но мѣрѣ силъ незамѣтно поддерживать.
А между тѣмъ сама Катенька сидѣла на оттоманкѣ въ лѣтней гостиной и слушала, полузакрывъ глаза, какъ рыжій музыкантъ игралъ, низко опуская голову къ клавишамъ, Шопена.
Нѣжные звуки не заглушали жужжанія большой мухи, залетѣвшей на занавѣшенное тюлемъ окно. Въ комнатѣ, кромѣ Екатерины Павловны и молодого Вейса, никого не было, и, когда музыкантъ умолкъ, можно было подумать, что бьющаяся муха была единственнымъ живымъ существомъ въ этой полутемной комнатѣ.
— Вы любите Шопена, фрейлейнъ Катя? — спросилъ наконецъ, не оборачивая головы, Яковъ Вейсъ.
— Я вообще люблю музыку. Я, конечно, не знатокъ, но Шопенъ не изъ числа моихъ любимцевъ. Я люблю музыку ясную, простую и радостную; изъ нѣмцевъ я люблю Моцарта и Вебера. Но вы исполняете Шопена прекрасно, и, когда я васъ слушаю, я забываю, люблю я это или не люблю, я просто отдаюсь звукамъ, которые я слушаю.
— Это самый лучшій способъ слушать, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, подходя къ Екатеринѣ Павловнѣ. — А я обожаю Шопена. Онъ мнѣ кажется самымъ нѣжнымъ, самымъ страстнымъ, самымъ отравленнымъ цвѣткомъ, который произвела романтическая музыка. Это какой-то обреченный на смерть любовникъ, онъ долженъ былъ умереть молодымъ, его нельзя представить восьмидесятилѣтнимъ.
Катенька посмотрѣла на говорившаго; она почти никогда не думала о томъ, красивъ онъ, или нѣтъ, а между тѣмъ онъ былъ безусловно красивъ, и теперь,
несколько односторонний и не всегда кстати деятельный характер последнего. Решил только чаще бивать, чтобы не совсем упускать из виду Катеньки и но мере сил незаметно поддерживать.
А между тем сама Катенька сидела на оттоманке в летней гостиной и слушала, полузакрыв глаза, как рыжий музыкант играл, низко опуская голову к клавишам, Шопена.
Нежные звуки не заглушали жужжания большой мухи, залетевшей на занавешенное тюлем окно. В комнате, кроме Екатерины Павловны и молодого Вейса, никого не было, и, когда музыкант умолк, можно было подумать, что бьющаяся муха была единственным живым существом в этой полутемной комнате.
— Вы любите Шопена, фрейлейн Катя? — спросил наконец, не оборачивая головы, Яков Вейс.
— Я вообще люблю музыку. Я, конечно, не знаток, но Шопен не из числа моих любимцев. Я люблю музыку ясную, простую и радостную; из немцев я люблю Моцарта и Вебера. Но вы исполняете Шопена прекрасно, и, когда я вас слушаю, я забываю, люблю я это или не люблю, я просто отдаюсь звукам, которые я слушаю.
— Это самый лучший способ слушать, — ответил молодой человек, подходя к Екатерине Павловне. — А я обожаю Шопена. Он мне кажется самым нежным, самым страстным, самым отравленным цветком, который произвела романтическая музыка. Это какой-то обреченный на смерть любовник, он должен был умереть молодым, его нельзя представить восьмидесятилетним.
Катенька посмотрела на говорившего; она почти никогда не думала о том, красив он или нет, а между тем он был безусловно красив, и теперь,
