Кавалерист-девица (Дурова)/1836 (ДО)/Фуражировка

Кавалеристъ-дѣвица : происшествіе въ Россіи — часть II
авторъ Надежда Андреевна Дурова (1783—1866)

Источникъ: Дурова, Н. А. Кавалеристъ-дѣвица. — СПб.: Иванъ Бутовскій, 1836. — Т. II. — С. 20—111.

Фуражировка.

Товарищи мои возвратились: Чернявскій ни съ чѣмъ; Сезаръ съ пріобрѣтеніемъ неважнымъ; Иванъ привезъ нѣсколько поболѣе. Черезъ два дни посылаютъ меня.

Наконецъ и я отправилась доставать фуражъ! Мнѣ какъ и другимъ дали команду, дали предписаніе, за подписью и печатью командира полка, ѣздить по окружнымъ помѣстьямъ, требовать у помѣщиковъ овса и сѣна, брать все это, и взамѣнъ давать росписи, съ которыми они могутъ посылать своихъ старостъ въ эскадронъ, чтобъ тамъ получить квитанціи, и съ ними опять ѣхать въ штабъ; тамъ тоже дадутъ квитанціи, и съ этими уже квитанціями должны господа помѣщики явиться въ коммисію для полученія уплаты наличными деньгами.

На разсвѣтѣ оставила я грязную деревню нашу, дымную квартиру свою съ ея столѣтнею обитательницею и тремя молодцами, то есть, моими товарищами, и послѣдуемая двѣнадцатью уланами, отправилась въ путь. Первымъ поприщемъ моихъ дѣйствій было помѣстье подкомораго Л***, въ тридцати верстахъ отъ нашихъ квартиръ. Порученіе мое казалось мнѣ довольно щекотливымъ, и оттого я пришла въ большое замѣшательство когда увидѣла домъ пана Л*** въ десяти шагахъ отъ себя... Какъ я начну! что̀ скажу! Можетъ быть это человѣкъ почтенный, старый, отецъ семейства; приметъ меня радушно, сочтетъ за гостя: а я, я буду требовать овса почти даромъ! Я вѣдь знаю что Поляки неохотно отдаютъ свои произведенія подъ наши квитанціи, и всѣ способы употребляютъ избавиться отъ нихъ; что̀ и весьма натурально. Какъ бы ни былъ вѣренъ платежъ по квитанціямъ, но все веселѣе и вѣрнѣе получить сію минуту наличныя деньги, нежели разъѣзжать туда и сюда съ квитанціями. Разсуждая, размышляя, и краснѣя отъ готовящейся драмы, я все таки доѣхала, взъѣхала на дворъ, взошла въ комнаты, и предчувствіе не обмануло меня....

Меня встрѣчаетъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти; лице его печально, взоръ безпокоенъ. Примѣтно однакожъ, что причина этого не мы, незванные гости; ему даже и невидно уланъ моихъ, а я одна, съ моею наружностью семнадцатилѣтняго юноши, не могла испугать его; итакъ это какая-нибудь домашняя скорбь рисуется на добродушномъ лицѣ его. Поляки всегда очень вѣжливы; онъ пригласилъ меня сѣсть, прежде нежели спросилъ, что̀ доставляетъ ему честь видѣть меня въ своемъ домѣ. Наконецъ начало сдѣлано; вопросъ, столько ужасающій меня, вылетѣлъ изъ устъ моего хозяина; я отвѣчала, покраснѣвъ, какъ только можетъ человѣкъ покраснѣть, что имѣю порученіе отъ полка отыскивать фуражъ, гдѣ только есть возможность достать его, и купить.... разумѣется не на деньги, а подъ квитанцію. — Я не могу вамъ служить этимъ, сказалъ помѣщикъ равнодушно; недѣля тому назадъ, у меня сгорѣло все: овесъ, сѣно, пшеница, рожь, и я теперь отправилъ къ окружнымъ помѣщикамъ купить для себя всего этого, если продадутъ. Квартированіе ваше, господа кавалеристы, очень выгодно для тѣхъ изъ насъ, у которыхъ есть что̀ продавать вамъ, но служитъ величайшимъ подрывомъ для тѣхъ, которые, подобно мнѣ ищутъ купить. Въ продолженіе этого разговора, намъ подали кофе. Л*** продолжалъ: вы имѣете порученіе весьма затруднительное; простите мою откровенность; но подъ квитанціи ни одинъ помѣщикъ не продастъ вамъ продуктовъ земли своей; не продалъ бы и я, даже и тогда, еслибъ всѣ мы не имѣли другой дороги сбыть ихъ; посудите же, отдадутъ ли ихъ теперь, когда имѣютъ случай продать за наличныя деньги? — Я встала въ нерѣшимости, и незнала что̀ дѣлать; уѣхать, не говоря болѣе ни слова, или показать ему предписаніе? Л*** тоже всталъ. — Вы уже ѣдете? Жалѣю очень что не могу исполнить вашего требованія; мнѣ пріятно было бы долѣе пользоваться удовольствіемъ видѣть васъ у себя, если бъ я не былъ убитъ горестію: вчера я схоронилъ сына!... Онъ не могъ болѣе ничего сказать; глаза его затмились слезами, и онъ сѣлъ, не въ состояніи будучи держаться на ногахъ. Я поспѣшно вышла, сѣла на лошадь, и въ галопъ ускакала съ моими уланами.

Подъ вечеръ пріѣхала я въ поместье старостины Ц*** и теперь уже нѣсколько смѣлѣе вошла въ комнату. Какъ на бѣду и здѣсь надобно имѣть дѣло съ старостью; меня приняла дама лѣтъ осьмидесяти; узнавъ мою надобность, она велѣла позвать эконома, и просила меня заняться чѣмъ-нибудь пока онъ придетъ. Говоря это, она отворила дверь въ другую комнату; это была обширная зала, гдѣ собраны были всѣхъ родовъ способы забавляться: воланъ, билльардъ, кольцо, карты, разрѣзныя картинки, арфа, гитара.... Я нашла тутъ общество молодыхъ людей; всѣ они занимались разными играми. — Это все мои внуки, сказала хозяйка, вводя меня въ ихъ кругъ; они въ тужъ минуту просили меня взять участіе въ ихъ играхъ; я тотчасъ согласилась, и отъ всей души предалась удовольствію играть во всѣ игры, поочередно; подхватывая и отбрасывая воланъ, я въ тоже время слушала очаровательную игру на арфѣ одной изъ дѣвицъ, и восхитительное пѣніе другой. Какъ желала я чтобъ экономъ не приходилъ какъ можно долѣе! При звукахъ арфы и прекраснаго голоса, можно ль было помыслить, несодрогаясь, о томъ предписаніи, которое, какъ спящій змѣй, лежало у меня на груди подъ мундиромъ; стоило только вынуть его, и всѣ встревожатся. А теперь, какъ веселы эти молодые люди! Какъ они полюбили меня! Какъ дружелюбно жмутъ мнѣ руки, обнимаютъ, цѣлуютъ; дѣвицы сами ангажируютъ, въ танцахъ рѣзвятся, бѣгаютъ! Всѣ мы теперь не что иное, какъ толпа взрослыхъ дѣтей, и вотъ чрезъ какіе-нибудь полчаса вдругъ все перемѣнится; я сдѣлаюсь отчаяннымъ уланомъ, имѣющимъ и власть и возможность забрать у нихъ фуражъ... А мои плѣнительные хозяева... что̀ сдѣлается съ ихъ радостными физіономіями, живымъ и веселымъ говоромъ! Ахъ, длячего и здѣсь не сгорѣлъ весь овесъ и не умерла которая нибудь внучка или внукъ!.. Тогда мнѣ легче было бы уѣхать безъ всего; а теперь!.... Вотъ я уже въ пятидесяти верстахъ отъ эскадрона, а еще ничего не сдѣлала, и вѣрно не сдѣлаю, потому что всякій помѣщикъ, хотя бы онъ имѣлъ одну только каплю ума, недастъ мнѣ ничего подъ простую росписку; а требовать повелительно, и въ случаѣ отказа, все таки надобно взять нужное, и отправить въ эскадронъ на ихъ же лошадяхъ, давъ помѣщику за все это росписку!.. Какъ можно подумать объ этомъ и не притти въ отчаяніе! Покрайней-мѣрѣ я впервые проклинала свое уланское званіе; среди танцевъ, смѣху, бѣгатни, я вздрагивала всякой разъ, когда отворялась дверь въ нашу залу. Къ счастію экономъ не пришелъ до самаго ужина, и къ величавшему моему благополучію хозяйка сказала, что можетъ дать мнѣ овса четвертей десять, и четыре воза сѣна, съ тѣмъ чтобъ людямъ ея было заплачено за провозъ, и чтобъ съ моею роспискою ѣхалъ въ эскадронъ при возахъ ея староста и мой унтеръ-офицеръ; я съ великою радостью и благодарностію согласилась на всѣ ея распоряженія, и поцѣловала ея руку; я поцѣловала бы ее и тогда, если бъ не была къ этому обязана обыкновеніемъ Польши и моимъ одѣяніемъ, потому что ея снисходительность сняла ужаснѣйшую тяжесть съ моего сердца, и избавила отъ необходимости шевелить змѣя, котораго теперь повезу далѣе.

Отправя возы съ фуражемъ, я возвратилась къ веселому обществу; меня ожидали ужинать, и хлопоты отправленія замедлили ужинъ однимъ часомъ; когда сѣли за столъ, хозяйка помѣстила меня подлѣ себя: вы слишкомъ усердны къ службѣ, молодой человѣкъ, начала она говорить; возможно ли смотрѣть самому и дожидаться пока возы съ фуражемъ наложатся и выберутся изъ селенія; это уже черезчуръ; по вашему виду и молодости, я не предполагала найти въ васъ такого хорошаго служиваго. Безразсудная старуха не знала того, что для ея же выгодъ я ни на минуту не выпускала изъ виду моихъ уланъ; они могли бы поискать въ разныхъ мѣстахъ чего-нибудь получше овса? Долго ли будутъ люди судить всегда но наружности!.... Меня удерживали ночевать; но я уже разочаровалась, и не находила болѣе пріятности быть въ этомъ обществѣ.

Оставя домъ старостины Ц***, я рѣшилась ѣхать всю ночь, чтобъ на разсвѣтѣ посѣтить еще деревню отставнаго ротмистра М... Польской службы; жиды сказали мнѣ, что у него очень много заготовлено овса и сѣна, и именно на продажу; надѣюсь, судьба будетъ такъ милостива ко мнѣ, что спящій змѣй не проснется.

Старый народовецъ, къ которому я пришла въ десять чаеовъ утра, принялъ меня совсѣмъ радушіемъ кавалериста: садитесь, садитесь, любезный уланъ, чѣмъ васъ подчивать? вина вы вѣрно еще не пьете; не правдали? и такъ кофе. Гей, Марисю! На этотъ возгласъ явилась Мариса, сѣдая, сухая, высокая, съ пасмурною физіономіей. — Прикажи, милая, подать намъ кофс. Самолюбію моему было очень лестно, что Марися (хотя ей было подъ пятьдесятъ) взглянула на меня ласково и съ усмѣшкою, тогда какъ взоръ ея на ветерана выражалъ и досаду и пренебреженіе вмѣстѣ; она отвѣчала, что сей-часъ будетъ готовъ, ушла, и черезъ четверть часа возвратилась съ кофемъ. Сказавъ своему господину что его спрашиваетъ экономъ, сама помѣстилась подлѣ меня, чтобъ разливать кофе; я не удивлялась этой фамиліарности; домоправительницы холостыхъ стариковъ имѣютъ всѣ привиллегіи госпожъ, и въ Польшѣ бываютъ почти всегда изъ дворянъ, то есть, шляхтянки. Наконецъ хозяинъ возвратился; узналъ причину моего пріѣзда, покачалъ головою, пожалъ плечами: — ну, если я не дамъ подъ росписку вашу овса, что̀ тогда! — Тогда у меня не будетъ его, отвѣчала я. — Вы умѣреннѣе нежели я ожидалъ, и это дѣлаетъ вамъ много чести. Длячего ваши начальники не посылаютъ васъ съ деньгами вмѣсто права давать росписки? — Не знаю; это уже думаю хозяйственное распоряженіе полка. Но вѣдь и вамъ все равно что росписка, что деньги; разница только во времени; получите не много позже, потому что надобно ѣхать за ними въ штабъ. — Народовецъ разсмѣялся: Ахъ, какъ вы еще молоды, kochany koliego! Пойдемте, однако жъ, вамъ я думаю нельзя терять времени, пойдемте; я велю дать вамъ двадцать четвертей овса; болѣе этого не могу и не хочу удѣлить вамъ отъ назначеннаго уже мною въ продажу, не иначе какъ на деньги. Я такъ обрадовалась этимъ двадцати четвертямъ, которыя превышали мое ожиданіе, давали возможность возвратиться въ эскадронъ, и освободиться наконецъ отъ ненавистной баранты, что схватила руку стараго народовца и побѣжала было съ быстротою лани, таща его съ собою.... — Тише, тише, молодой человѣкъ! вѣрю что вамъ пріятно получить столько овса безъ хлопотъ; но моя пора бѣгать прошла уже; сверхъ того я раненъ въ обѣ ноги, итакъ пойдемте шагомъ. Я устыдилась своего неумѣстнаго восхищенія, и молча шла подлѣ моего доброхотнаго хозяина. Мы прошли черезъ прекрасный садъ и вышли къ его стодоламъ и житницамъ; тутъ стоялъ экономъ и мои уланы. Наконецъ все готово: я отправила всѣхъ своихъ уланъ съ этой добычею, и оставила при себѣ только одного, располагаясь провесть день у любезнаго народовца и завтра возвратиться въ эскадронъ. Съ какимъ удовольствіемъ вынула я изъ-за мундира свое предписаніе, изорвала его въ мелчайшіе кусочки и бросила въ озеро. Какъ я была рада! вся веселость моя возвратилась, и старый ротмистръ такъ доволенъ былъ моимъ товариществомъ, что просилъ меня самымъ убѣдительнымъ образомъ остаться у него еще дни на два: ваша юность цвѣтущая, живость, веселость, приводятъ мнѣ на память и оживляютъ въ душѣ моей счастливое время молодости; таковъ былъ я въ ваши лѣта; останьтесь, молодой человѣкъ, говорилъ онъ, обнимая меня, подарите эти два дни старику, который полюбилъ васъ какъ сына! — Я осталась. Въ награду моей уступчивости, хозяинъ мой пригласилъ къ себѣ изъ окружныхъ помѣстьевъ семейства три или четыре. Я провела очень весело время у браваго народовца; мы танцовали, играли во всѣ возможныя игры, бѣгали по горницамъ не лучше пятилѣтнихъ дѣтей, и сколько ни хмурилась Марися, но шумъ, говоръ, смѣхъ, танцы, ни сколько не утихали; и сверхъ того, хозяинъ превзошелъ наше ожиданіе, установивъ огромный столъ конфектами^[1], вареньями и лакомствами всѣхъ родовъ. Каково-то было бѣдной Марисѣ; она не могла пройти мимо этого стола, несдѣлавъ какой-то судорожной гримасы.

Два дни минуло; я простилась съ моимъ добрымъ хозяиномъ и поѣхала обратно въ эскадронъ. Такъ кончилась непріятная откомандировка моя, и дай Богъ чтобъ никогда уже болѣе не возобновилась! Возвратясь домой, я ничего неразсказывала ротмистру, кромѣ того что не имѣла нужды прибѣгать къ насильственнымъ мѣрамъ. На квартирѣ нашей теперь остались только мы двое съ Сезаромъ; Чернявскій и старшій Торнези опять поѣхали на поиски.

— Сегодня товарищи мои возвратились, и сегодня же мы идемъ къ походъ. Долголь это будетъ! я что̀-то худо понимаю длячего мы идемъ съ такими разстановками?

— Мы прошли верстъ сто, и опять остановились. Говорятъ Наполеонъ вступилъ въ границы наши съ многочисленнымъ войскомъ. Я теперь что̀-то стала равнодушнѣе; нѣтъ уже тѣхъ превыспренныхъ мечтаній, тѣхъ вспышекъ, порывовъ. Думаю что теперь не пойду уже съ каждымъ эскадрономъ въ атаку; вѣрно я сдѣлалась разсудительнѣе; опытность взяла свою обычную дань и съ моего пламеннаго воображенья, то есть, дала ему приличное направленіе.

Мы стоимъ въ бѣдной деревушкѣ, на берегу Наревы. Каждую ночь лошади наши осѣдланы, мы одѣты и вооружены; съ полуночи половина эскадрона садится на лошадей и выѣзжаетъ за селеніе содержать пикетъ и дѣлать разъѣзды; другая остается въ готовности на лошадяхъ. Днемъ мы спимъ. Этотъ родъ жизни очень похожъ на описаніе, которое дѣлаетъ мертвецъ Жуковскаго:

Близъ Наревы домъ мой тѣсный:
Только мѣсяцъ поднебесный
Надъ долиною взойдетъ,
Лишь полночный часъ пробьетъ,
Мы коней своихъ сѣдлаемъ,
Темны кельи покидаемъ.

‎Это точь-въ-точь мы, Литовскіе уланы: всякую полночь сѣдлаемъ, выѣзжаемъ; и домикъ, который занимаю — тѣсенъ, малъ и близъ самой Наревы. О сколько это положеніе опять дало жизни всѣмъ моимъ ощущеніямъ! Сердце мое полно чувствъ, голова мыслей, плановъ, мечтаній, предположеній; воображеніе мое рисуетъ мнѣ картины, блистающія всѣми лучами и цвѣтами, какіе только есть въ царствѣ природы и возможностей. Какая жизнь, какая полная, радостная, дѣятельная жизнь! Какъ сравнить ее съ тою, какую вела я въ Домбровицѣ! Теперь каждый день, каждый часъ я живу, и чувствую что живу: о въ тысячу, въ тысячу разъ превосходнѣе теперешній родъ жизни!... Балы, танцы, волокитства, музыка,... о Боже! какія пошлости, какія скучныя занятія!...

— Право, я не думала, что найду употребленіе тому вину, котораго раздаютъ намъ по двѣ рюмки каждый день наровнѣ съ солдатами; но видно не надобно ни чѣмъ пренебрегать: вчера, проходя одно селеніе, должно было нашему эскадрону итти черезъ узкую плотину; какое-то затрудненіе, встрѣтившееся переднему отдѣленію, заставило эскадронъ остановиться; другіе, подходя, потѣснили насъ съ тылу, и лошади наши, тѣснясь и упираясь чтобъ не упасть въ широкіе рвы съ боковъ плотины, стали бѣситься, бить и становиться на дыбы. Въ этомъ безпорядкѣ меня вдавили въ середину моего взвода, и такъ сжали, что я, хотя и видѣла какъ стоящая передо мною лошадь располагалась ударить меня своею, хорошо подкованною ногою, но во власти моей было только съ мужествомъ дождаться и вытерпѣть этотъ ударъ; отъ жестокой боли я вздохнула изъ глубины души! Негодная лошадь имѣла и волю и возможность раздробить ногу мою, потому что я была какъ въ тискахъ: къ счастію, когда она собиралась повторить ударъ, эскадронъ тронулся съ мѣста и все пришло въ порядокъ. Когда стали на лагерь, я осмотрѣла свою ногу и ужаснулась: она была разшиблена до крови и распухла; отъ подошвы до колѣна ломитъ нестерпимо. Въ первый разъ въ жизни я охотно сѣла бы въ повозку; мучительно ѣхать верхомъ; но какъ перемѣнить этого нечѣмъ, то и надобно терпѣть. Повозокъ при насъ давно уже нѣтъ ни одной. Теперь вино пригодилось мнѣ; всякой день я мою имъ больную ногу свою, и вижу къ испугу моему, что она дѣлается съ каждымъ днемъ багровѣе, хотя боль и утихаетъ. Ступень ушибленной ноги сдѣлалась черна какъ уголь; я боюсь смотрѣть на нее, и не могу понять, отчего почернѣла ступень, когда ушибъ на срединѣ между ею и колѣномъ? — Штабъ-лекарь Корниловичъ говоритъ, что ногу мою надобно будетъ отрѣзать; какой вздоръ!

— Что̀бы это значило? Мы отступаемъ и очень поспѣшно, а еще ни разу не были въ дѣлѣ!

— Сегодня шли безъ дороги, лѣсомъ; я думала что мы спѣшимъ прямымъ путемъ на непріятеля, но ничего не бывало; мы прибѣжали, чтобъ вытянуть фронтъ нашъ въ высокихъ конопляхъ. Было длячего торопиться! Однако жъ впереди насъ сражаются… Худо остаться безъ настоящего начальника! Полковой командиръ Тутолминъ отрапортовался больнымъ еще въ Бѣльскѣ, и оставилъ насъ на произволъ судьбы; нами командуетъ теперь Штакельбергъ, подполковникъ Новороссійскаго драгунскаго полка; Крейцъ, шефъ этого полка, нашъ бригадный начальникъ.

Мы все еще стоимъ въ конопляхъ; день жарокъ до несносности. Ротмистръ Подъямпольскій спросилъ меня, не хочу ли я купаться? И когда я отвѣчала, что очень бы хотѣла, тогда велѣлъ мнѣ взять начальство надъ четырнадцатью человѣками уланъ, отряженными имъ за водою къ ближней рѣчкѣ, которая была также недалеко и отъ сражающихся. Теперь имѣешь случай выкупаться, сказалъ ротмистръ, только будь остороженъ: непріятель близко. — Что̀ жъ мы не деремся съ нимъ? спросила я, вставая съ лошади, чтобъ итти на рѣку. — Какъ-будто всѣмъ надобно драться! подожди еще, достанется и на твою долю; ступай! ступай! не мѣшкай! да смотри пожалуйста, Александровъ, чтобъ соколы твои не разлетѣлись. Я пошла позади моей команды, велѣвъ унтеръ-офицеру итти впереди, и въ такомъ порядкѣ привела ихъ къ рѣчкѣ. Оставя уланъ наполнить котелки свои водою, умываться, пить и освѣжаться какъ могли, я ушла отъ нихъ на полверсты вверхъ по теченію, проворно раздѣлась, и съ неизъяснимымъ удовольствіемъ бросилась въ свѣжія, холодныя струи. Разумѣется, я недолго могла тутъ блаженствовать; минутъ черезъ десять я вышла изъ воды и одѣлася еще скорѣе нежели раздѣлась, длятого что выстрѣлы слышались очень уже близко. Я повела свою команду, освѣженную, ободренную и несущую благотворную влагу своимъ товарищамъ.

— Весь эскадронъ нашъ отряженъ на пикетъ; мнѣ очередь разводить, ставить и объѣзжать ведеты. Для этого дано мнѣ полъэскадрона; съ другою половиною Подъямпольскій расположился въ селеніи. Получивъ отъ ротмистра наставленія, какъ въ какомъ случаѣ поступать, какія брать предосторожности, и что наблюдать при размѣщеніи часовыхъ, я отправилась съ своимъ полуэскадрономъ на гору къ монастырю, гдѣ надобно было поставить первый ведетъ. Половиною людей своихъ я заняла назначенные пункты, а другая была въ готовности, чтобы по прошествіи урочнаго времени смѣнить ихъ. Была уже полночь, когда я подъѣхала смѣнять свои ведеты. Подъѣзжая къ селенію, расположенному не далеко отъ той горы, гдѣ находился монастырь, я приказала уланамъ ѣхать по травѣ, прижать сабли колѣномъ къ сѣдлу и не очень сближаться одному съ другимъ, чтобъ не бренчать стременами. У самаго селенія, я остановила свою команду и поѣхала одна осмотрѣть, не кроется ли гдѣ непріятель. Мертвое молчаніе царствовало повсюду; всѣ дома были брошены своими жителями; все было тихо и пусто, и одна только черная глубь растворенныхъ сараевъ и конюшень крестьянскихъ страшно зіяла на меня. Зелантъ, имѣвшій дурную привычку ржать, когда отставалъ отъ лошадей, теперь, казалось, таилъ дыханіе и ступалъ такъ легко по твердой дорогѣ, что я не слыхала его топота. Увѣрясь, что въ селеніи никого нѣтъ, я возвратилась къ своимъ уланамъ и повела ихъ черезъ деревню къ подошвѣ горы. Тутъ взявъ съ собою двухъ уланъ и одного унтеръ-офицера, оставила я всю свою команду, а сама поѣхала на гору къ стѣнамъ монастыря, чтобъ смѣнить главный ведетъ. — «Намъ что̀-то слышится въ полѣ, ваше благородіе, говорили уланы, и что̀-то маячитъ то-тамъ, то-сямъ, какъ-будто люди на лошадяхъ, но разглядѣть порядочно не можемъ, а чуть ли то не Французы.» Я сказала, что если при окликѣ не скажутъ лозунга, то стрѣлять по нихъ, и взявъ съ собою смѣненныхъ уланъ, поѣхала къ оставленной подъ горою командѣ. Проѣзжая рощу, окружавшую монастырь, я очень удивилась, увидя одного изъ тѣхъ людей, которые должны были ждать меня у подошвы горы, идущаго ко мнѣ пѣшкомъ. Что̀ это значитъ, спросила я, зачѣмъ ты здѣсь и безъ лошади? — Онъ отвѣчалъ, что лошадь сшибла его. — Какъ! стоя на мѣстѣ! — Нѣтъ; на насъ напали Французы; унтеръ-офицеръ, которому вы поручили насъ, убѣжалъ первый; намъ нечего было дѣлать, и мы разбѣжались въ разныя стороны. Я поскакалъ было къ вамъ, чтобъ дать знать; но лошадь моя стала на дыбы, и сбросивъ меня убѣжала. — Гдѣ жъ Французы? — Не знаю. — Прекрасно!... Я не въ правѣ была взыскивать съ солдата, когда унтеръ-офицеръ бѣжалъ, но чрезвычайно была недовольна и встревожена этимъ обстоятельствомъ. При выѣздѣ изъ рощи, увидѣла я толпу конныхъ людей, которые что̀-то нерѣшительно переминались: то поѣдутъ, то станутъ, то осадятъ лошадей и наклонятся одинъ къ другому. Я остановилась, чтобъ всмотрѣться что̀ это такое; но услыша русской разговоръ, тотчасъ подъѣхала къ нимъ и спросила, кто они? — Казаки, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ нихъ; хорошо что вы остановились, а то мы хотѣли ударить на васъ. — Длячего же ударить, не окликнувъ, не спрося лозунга, не узнавъ навѣрное, непріятель или свой? Да что̀ еще значитъ: хорошо, что вы остановились? — А какъ же! вѣдь вы давича бѣжали отъ насъ… Теперь все дѣло объяснилось; нѣсколько человѣкъ казаковъ, рыская по обыкновенію по всѣмъ мѣстамъ, заѣхали и въ пустую деревню посмотрѣть, нѣть ли чего или кого; оттуда пустились въ монастырь, и увидя подъ горою конный отрядъ, сочли его за непріятельскій, и пока совѣщались между собою: гикнуть на него или нѣтъ? храбрецы мои, сочтя ихъ также за непріятелей, не разсудили за благо этого дождаться, и слѣдуя примѣру негодяя унтеръ-офицера, бросились скакать въ разныя стороны. Это разсыпное бѣгство и быстрота лошадей ихъ, спасли отъ преслѣдованія казаковъ, которые взъѣхавъ на гору, осмотрѣли монастырь, и не нашедъ ничего и никого, отправились обратно; но увидя меня съ тремя уланами, приняли за тѣхъ же, по ихъ мнѣнію, Французовъ, которые отъ одного вида ихъ бѣжали, и если бъ я не подъѣхала къ нимъ съ вопросомъ, то они ударили бы на насъ съ пиками. — Ужъ мы хотѣли было принять васъ хорошенько! сказалъ одинъ бравый казакъ лѣтъ пятидесяти. — Куда вамъ, отвѣчала я съ досадою, наши пики тверже вашихъ, вы не нашли бъ мѣста, куда убѣжать; и не слушая болѣе ихъ толковъ, поѣхала своею дорогою. Свыше всякаго выраженія я была недовольна и обезкуражена. Что̀ ожидаетъ меня въ будущемъ? Можноль пуститься на какое-нибудь славное дѣло съ такими сподвижниками? При одномъ видѣ опасности они убѣгугъ, выдадутъ, остыдятъ. Зачѣмъ я оставила добдестныхъ гусаровъ моихъ? Это Сербы, Венгры! Они дышатъ храбростію, и слава съ ними неразлучна!... Все пропало для меня въ будущемъ; но что̀ еще ожидаетъ меня теперь? Трусы вѣрно уже встревожили резервъ; Подъямпольскій можетъ послать въ главную квартиру съ этимъ адскимъ донесеніемъ: «пикетъ подъ начальствомъ поручика Александрова разбитъ непріятелемъ, по этому дѣйствію прорвавшимся черезъ передовую линію ведетовъ!» И вотъ спокойствіе и безопасность арміи потревожены, потому только что поручикъ Александровъ или трусъ или глупецъ, позволилъ себя разбить не защищаясь, не давъ знать резерву, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла; иначе непріятелю нельзя было бы такъ удобно прорѣзать передовую цѣпь ведетовъ! А мнѣ сказано, что и тѣнь пятна на имени Александрова не простится мнѣ никогда!... Мысли и чувства, черныя какъ ночь, тяготили умъ и сердце мое; я ѣхала шагомъ въ сопровожденіи трехъ уланъ, мнѣ оставшихся; вдругъ сильный топотъ скачущаго полуэскадрона поразилъ слухъ мой. Взглянувъ впередъ увидѣла я Торнези Сезара, несущегося какъ вихрь, а за нимъ летящій полуэскадронъ. Увидя меня, онъ вскрикнулъ съ изумленіемъ, останавливая свою лошадь: — это ты Александровъ! Скажи, ради Бога, что̀ такое случилось? — Чему случиться братъ? Разумѣется случилось то, что и всегда будетъ случаться съ нашими трусами. Они испугались казаковъ, и не пошевеля даже оружіемъ, бѣжали какъ зайцы. — Подъямпольскій въ отчаяніи; унтеръ-офицеръ сказалъ, что тебя взяли въ плѣнъ и весь пикетъ вырѣзали. — Что̀ за выраженіе! вырѣзали! Вѣдь канальи-то не спали чтобъ ихъ вырѣзать; ихъ могли только изрубить. Что̀ жъ Подъямпольскій? — Я тебѣ говорю, что онъ въ отчаяніи: — «Какъ онъ могъ забыть мои слова! Я такъ ясно, такъ подробно все растолковалъ ему » — говоритъ съ горестію и досадою бравый начальникъ нашъ. Но вотъ онъ ѣдетъ и самъ; мы вѣдь поѣхали было отбивать тебя у непріятеля, хотя бы это стоило цѣлаго эскадрона… Я подъѣхала къ Подъямпольскому: — не вините меня, ротмистръ! Я лучше желалъ бы быть разбитъ и взятъ въ плѣнъ, нежели видѣть себя покрытымъ незаслуженнымъ стыдомъ. (Въ первый разъ еще дано мнѣ порученіе, назначенъ постъ, соединенный съ опасностью и требующій мужества и неусыпности, и вотъ какъ отлично исполнено это порученіе.) Я разсказала ротмистру подробно все происшествіе. Мы возвратились въ наше седо, оставя бѣдныхъ часовыхъ стоять безъ смѣны до разсвѣта. Не было уже времени смѣнять ихъ. Подъямпольскій, отличнѣйшій офицеръ, храбрый и опытный, получа нелѣпое донесеніе отъ бѣжавшаго съ пикета унтеръ-офицера, какъ ни былъ имъ встревоженъ и огорченъ, не хотѣлъ послать однако жъ этого извѣстія далѣе, не употребя прежде всѣхъ способовъ поправить это несчастное дѣло, и рѣшился лучше погибнуть со всѣмъ эскадрономъ, сражаясь до остальной капли крови, нежели допустить въ огласку столь постыдный случай. Благодаря этой геройской рѣшимости, имя мое сохранилось отъ поношенія, но происшествіе это сдѣлало глубокое впечатлѣніе недовѣрчивости въ душѣ моей; я стала бояться всякой откомандировки, всякаго порученія, если только исполнять его надобно было вмѣстѣ съ моею командою. Никогда, никогда уже нельзя будетъ повѣрить имъ! Правду говорилъ Ермоловъ, что трусъ солдатъ не долженъ жить. Тогда такое заключеніе казалось мнѣ жестокимъ, но теперь вижу что это истина, постигнутая великимъ умомъ необыкновеннаго человѣка. Лѣнивый земледѣлецъ, расточительный купецъ, вольнодумецъ священникъ, всѣ они имѣютъ порокъ противоположный ихъ званію и выгодамъ, но примѣръ ихъ никого не увлекаетъ, и они вредны только себѣ: бѣдность и презрѣніе остаются имъ въ удѣлъ. Но трусъ солдатъ!!… У меня нѣтъ словъ изобразить всю великость зла, какое можетъ сдѣлать одинъ ничтожный, робкій негодяй для цѣлой арміи!… И въ теперешнемъ случаѣ, какія бѣды навлекло бы на мою голову одно только то, что трусъ испугался своей тѣни, убѣжалъ, увлекъ за собою другихъ, былъ бы причиною ложнаго донесенія, напрасной тревоги всего войска! Нѣтъ, робкій солдатъ не долженъ жить: Ермоловъ правъ!

Эти размышленія занимали меня до разсвѣта. Ведеты наши были смѣнены; трусовъ наказали больно, унтеръ-офицера еще больнѣе. По окончаніи этой расправы, новая мысль не даетъ мнѣ покою, пугаетъ, стыдитъ меня; и я ничѣмъ не могу выжить ее изъ головы, краснѣю, начертывая эти строки: не я ли одна виновата? не я ли одна заслуживаю и нареканіе и наказаніе? Я офицеръ; мнѣ порученъ былъ этотъ отрядъ; зачѣмъ я оставляла ихъ однихъ и съ такимъ унтеръ-офицеромъ, который никогда еще не былъ въ дѣлѣ!

— Скорыми маршами ѣдемъ мы въ глубь Россіи и несемъ на плечахъ своихъ непріятеля, который отъ чистаго сердца вѣритъ, что мы бѣжимъ отъ него. Счастіе ослѣпляетъ!.... Мнѣ часто приходитъ на мысль молитва Старна передъ жертвенникомъ Одена, когда онъ проситъ его наслать на умъ Фингала недоумѣнье, предзнаменующе могущаго паденье!… Вопреки безчисленнымъ поклонникамъ Наполеона, беру смѣлость думать, что для такого великаго генія, какимъ его считаютъ, онъ слишкомъ уже увѣренъ и въ своемъ счастіи и въ своихъ способностяхъ, слишкомъ легковѣренъ, неостороженъ, малосвѣдущъ. Слѣпое счастіе, стеченіе обстоятельствъ, угнѣтенное дворянство и обольщенный народъ могли помочь ему взойти на престолъ; но удержаться на немъ, достойно занимать его, будетъ ему трудно. Сквозь его Императорскую мантію скоро замѣтятъ артиллерійскаго поручика, у котораго, отъ неслыханнаго счастія, зашелъ умъ за-разумъ: не ужели, основываясь на однихъ только свѣдѣніяхъ географическихъ и донесеніяхъ шпіоновъ, можно было рѣшиться итти завоевывать государство обширное, богатое, славящееся величіемъ духа и безкорыстіемъ своего дворянства, незыблемой опоры Русскаго престола; устройствомъ и многочисленностію войскъ, строгою дисциплиною, мужествомъ ихъ, тѣлесною силою и крѣпостью сложенія, дающаго имъ возможность переносить всѣ трудности; государство, заключающее въ себѣ столько же народовъ, сколько и климатовъ, и ко всему этому имѣющее оплотомъ своимъ Вѣру и терпимость? Видѣть, что это славное войско отступаетъ не сражаясь, отступаетъ такъ быстро, что трудно поспѣвать за нимъ, и вѣрить что оно отступаетъ, страшась дождаться непріятеля! Вѣрить робости войска Русскаго въ границахъ его Отечества!… Вѣрить и бѣжать за нимъ, стараясь догнать. Ужасное ослѣпленіе!! Ужасенъ долженъ быть конецъ!…

— Французы употребляютъ всѣ старанія догнать насъ и подраться, а мы употребляемъ тоже всѣ старанія уйти и не драться. Маневръ этотъ очень утѣшаетъ меня. Забавно видѣть, съ какою быстротою несемъ мы довѣрчиваго непріятеля своего во глубину лѣсовъ нашихъ!… не всегда однако жъ кажется это смѣшнымъ. Воображая страшный конецъ отступленія нашего, я невольно вздыхаю и задумываюсь. Французы — непріятель достойный нась, благородный и мужественный; но злой рокъ, въ видѣ Наполеона, ведетъ ихъ въ Россію; въ ней положатъ они головы свои, въ ней разсыплются кости ихъ и истлѣютъ тѣла.

— Двое сутокъ я не смыкаю глазъ и почти не схожу съ лошади. Штакельбергъ послалъ меня занимать мѣсто для лагеря; мнѣ дали по четыре улана съ каждаго эскадрона, и со мною ѣдутъ также квартиргеры полковъ Новороссійскаго драгунскаго и Ахтырскаго гусарскаго. Занявъ мѣсто для лагеря, я ѣду встрѣтить полкъ, и когда онъ расположится, дожидаюсь приказаній, и получа ихъ, немедленно отправляюсь. Марши наши довольно велики; я почти всякій разъ выѣзжаю въ ночь, пріѣзжаю на мѣсто около полудня, и пока разведутъ мѣста всему арріергарду, я жду своей очереди принять назначенное для полка; послѣ этого надобно тотчасъ ѣхать ему навстрѣчу, размѣстить эскадроны, и опять дождавшись конца всей суматохи и новыхъ приказаній, отправляться въ путь.

— Третьи сутки прошли также: лагерь занятъ подъ мѣстечкомъ Кадневымъ. Я не въ силахъ долѣе выносить; возвратясь изъ лагеря въ мѣстечко, я послала улана на дорогу смотрѣть, когда покажется полкъ, и датъ мнѣ знать, а сама пошла на квартиру въ намѣреніи что̀-нибудь съѣсть и послѣ заснуть, если удастся. Въ ожиданіи обѣда, легла я на хозяйскую постель и болѣе ничего уже не помню… Проснувшись поздно вечеромъ, я очень удивилась что дали мнѣ такъ долго спать; въ горницѣ не было ни огня, ни людей; я поспѣшно встала, и отворя дверь въ сѣни, кликнула своего унтеръ-офицера; онъ явился: — развѣ полкъ не пришелъ еще? спросила я; онъ отвѣчалъ, что нѣтъ, а что пришелъ одинъ только Кіевскій драгунскій. — Длячего жъ вы не разбудили меня? — Не могли, ваше благородіе; вы спали сномъ смертнымъ; мы сначала будили васъ тихонько, но послѣ трясли за руки, за плечи, посадили васъ, поднесли свѣчу къ самымъ глазамъ вашимъ, наконецъ брызнули холодной водою въ лице вамъ; все напрасно: вы даже не пошевелились. Хозяйка, при которой все это происходило, заплакала, увидя, что мы не успѣвъ разбудить васъ, положили опять на постель: — «Бѣдное дитя! онъ какъ мертвой! зачѣмъ вы берете такихъ молодыхъ въ службу?» Она, наклонясь къ вамъ, прислушивалась дышете ли вы. Оставшись при васъ, я велѣлъ улану ѣхать далѣе по дорогѣ навстрѣчу полка; но онъ скоро возвратился съ увѣдомленіемъ, что нашему полку перемѣненъ маршрутъ? и что сюда пришелъ одинъ только Кіевскій драгунскій полкъ, подъ начальствомъ Эмануэля. — Я тотчасъ поѣхала въ лагерь; тамъ еще не спали, и я нашла тутъ обоихъ своихъ товарищей, драгунскаго и гусарскаго квартиргеровъ; первый просилъ Эмануэля взять его съ командою подъ свое начальство покамѣстъ; а гусаръ и я, освѣдомясь, какою дорогою пошли наши полки, пустились отыскивать ихъ, въ чемъ и успѣли весьма скоро.

— Между нашимъ арріергардомъ и непріятельскимъ авангардомъ бываютъ иногда небольшія сшибки такъ только, чтобъ не совсѣмъ безъ дѣла отступать.

— Охота же такъ бѣжать!… Я не знаю что̀ мнѣ дѣлать; смертельно боюсь изнемочь; впослѣдствіи это припишутъ не чрезмѣрности столькихъ трудовъ, но слабости моего пола! Мы идемъ и день и ночь; отдохновеше наше состоитъ въ томъ только, что остановя полкъ, позволятъ намъ сойти съ лошадей на полчаса; уланы тотчасъ ложатся у ногъ своихъ лошадей, а я, облокотись на сѣдло, кладу голову на руку, но не смѣю закрыть глазъ, чтобъ невольный сонъ не овладѣлъ мною. Мы не только не спимъ, но и не ѣдимъ: спѣшимъ куда-то! — Ахъ, бѣдный нашъ полкъ!

— Чтобъ прогнать сонъ, меня одолѣвающій, я встаю съ лошади и иду пѣшкомъ; но силы мои такъ изнурены, что я спѣшу опять сѣсть на лошадь и съ трудомъ поднимаюсь на сѣдло. Жажда палитъ мою внутренность; воды нѣтъ нигдѣ, исключая канавъ по бокамъ дороги; я сошла опять съ лошади, и съ величайшимъ неудобствомъ достала на самомъ днѣ канавы отвратительной воды, теплой и зеленой; я набрала ее въ бутылку, и сѣвъ съ этимъ сокровищемъ на лошадь, везла еще верстъ пять, держа бутылку передъ собою на сѣдлѣ, не имѣя рѣшимости ни выпить, ни бросить эту гадость; но чего не дѣлаетъ необходимость! я кончила тѣмъ, что выпила адскую влагу…

— Еслибъ я имѣла милліоны, отдала бы ихъ теперь всѣ за позволеніе уснуть. Я въ совершенномъ изнеможеніи. Всѣ мои чувства жаждутъ успокоенія.... Мнѣ вздумалось взглянуть на себя въ свѣтлую полосу своей сабли: лице у меня блѣдно какъ полотно и глаза потухли! Съ другими нѣтъ такой сильной перемѣны, и вѣрно оттого, что они умѣютъ спать на лошадяхъ; я не могу.

— Въ ту ночь Подъямпольскій бранилъ меня и Сезара за то, что люди нашихъ взводовъ дремлютъ, качаются въ сѣдлѣ и роняютъ каски съ головъ. На другой день послѣ этого выговора, мы увидѣли его самаго, ѣдущаго съ закрытыми глазами и весьма крѣпко спящаго на своемъ шагистомъ конѣ; утѣшаясь этимъ зрѣлищемъ, мы поѣхали рядомъ чтобы увидѣть чѣмъ это кончится; но Сезаръ хотѣлъ непремѣнно отмстить ему за выговоръ: онъ пришпорилъ свою лошадь и проскакалъ мимо Подъямпольскаго; конь его бросился со всѣхъ ногъ, и мы имѣли удовольствіе видѣть испугъ и торопливость, съ какою Подъямпольскій спѣшилъ подобрать повода, выпавшіе изъ рукъ его.

— Непостижимый духъ раздора овладѣлъ мною и Сезаромъ! Начинаемъ всегда тѣмъ что выѣдемъ впередъ эскадрона, разговариваемъ прежде очень дружелюбно, послѣ начинаемъ спорить, и наконецъ, наговоривъ другъ другу вѣжливыхъ колкостей, разъѣзжаемся къ краямъ дороги. Въ одну изъ этихъ вылазокъ, мы отъѣхали ко рвамъ по сторонамъ дороги, сошли съ лошадей и легли; но къ счастію не заснули еще, какъ эскадронъ подошелъ; Подъямпольскій, полагавшій что мы при своихъ взводахъ, удивился и разсердился, увидя насъ спокойно расположившихся у рвовъ близъ дороги. — Не стыдно ли вамъ, господа! говорилъ онъ, вмѣсто того, чтобъ смотрѣть за своими солдатами чтобъ не спали, не падали, не роняли касокъ, не портили лошадей, вы уѣхали впередъ и легли спать на дорогѣ!… Подстрекаемые тѣмъ же духомъ раздора, который вооружалъ насъ другъ противъ друга, мы отвѣчали ему, что не прошло еще и двухъ дней какъ онъ самъ испыталъ и доказалъ, что теперешнія трудности превышаютъ силы человѣка! Подъямпольскій, не возражая ничего, приказалъ только намъ быть непремѣнно при своихъ мѣстахъ и людяхъ. — Мы обязаны подавать имъ примѣръ, прибавилъ онъ ласково, имъ легче будетъ переносить всякій трудъ, если они увидать, что офицеры ихъ переносятъ его наровнѣ съ ними; никогда солдатъ не осмѣлится роптать ни на какую невыгоду, если офицеръ его раздѣляетъ ее съ нимъ… Я почувствовала справедливость словъ Подъямпольскаго, и приняла твердое намѣреніе всегда ими руководствоваться.

— Наконецъ дали намъ отдыхъ. Съ какимъ неописаннымъ удовольствіемъ разостлала я свою шинель на сѣно, легла, и въ ту же минуту заснула. Думаю что я спала часовъ десять, потому что солнце уже садилось, когда я выползла изъ своего шалаша, въ буквальномъ смыслѣ выползла, длятого что отверстіе, служащее дверью, было немного выше полуаршина. Глазамъ моимъ представилась живая и прекрасная картина: толпы офицеровъ уланскихъ, гусарскихъ, кирасирскихъ ходили по всему лагерю; солдаты варили кашу, чистили аммуницію; ординарцы, адъютанты скакали то тамъ, то здѣсь; прекрасная музыка нашего полка гремѣла и восхищала безчисленное множество всѣхъ полковъ офицеровъ, пришедшихъ слушать ее. Штакельбергъ, теперешній командиръ полка нашего, будучи любителемъ и знатокомъ музыкальнаго искусства, занялся усовершенствованіемъ нашей полковой музыки, и довелъ ее до высшей степени превосходства, такъ что теперь въ обѣихъ арміяхъ, первой и второй западныхъ, нѣтъ ей равной.

Полкъ нашъ расположенъ близъ цѣпи холмовъ, довольно высокихъ; когда наступила ночь, зажглись безчисленные огни бивачные, раздался шумъ, говоръ солдатъ, топотъ, ржаніе лошадей. Я разсматривала съ полчаса эту шумную одушевленную сцену, и наконецъ, сама не знаю длячего, перешла на другую сторону холмовъ; спустясь въ долину, я не слыхала уже ни малѣйшаго шуму, какъ-будто солдатъ, войны, арміи не существовало никогда на свѣтѣ! Я взошла опять на холмы, посмотрѣла нѣсколько времени на картину кипящей дѣятельности, безпрерывной суеты и движенія, и снова погрузилась въ тишину и спокойствіе долины! Этотъ скорый переходъ отъ величайшаго шума къ совершенному безмолвію дѣлаетъ на душу мою какое-то впечатлѣніе, котораго я однако жъ ни понять, ни описать не могу.

— Близъ Смоленска объявили намъ Государевъ манифестъ, въ которомъ было сказано: «что Государь не удерживаетъ болѣе нашего мужества, и даетъ свободу отмстить непріятелю за скуку противувольнаго отступленія, до сего времени необходимаго.» Солдаты наши прыгали отъ радости, и взоры всѣхъ пылали мужествомъ и удовольствіемъ. — «Наконецъ! говорили офицеры, теперь будетъ наша очередь догонять!

Смоленскъ. Я опять слышу грозный, величественный гулъ пушекъ! Опять вижу блескъ штыковъ! Первый годъ моей воинственной жизни воскресаетъ въ памяти моей!… Нѣтъ! трусъ не имѣетъ души! Иначе, какъ могъ бы онъ видѣть, слышать все это и не пламенѣть мужествомъ! Часа два дожидались мы приказанія подъ крѣпости Смоленской; наконецъ велѣно намъ итти на непріятеля. Жители города, видя насъ проходящихъ въ порядкѣ, устройствѣ, съ геройскою осанкою и увѣренностію въ своихъ силахъ, провожали насъ радостными восклицаніями; нѣкоторые, а особливо старики, безпрерывно повторяли: помоги Богъ! помоги Богъ! какимъ-то необыкновенно торжественнымъ голосомъ, который заставлялъ меня содрогаться, и приводилъ въ умиленіе....

Полкъ нашъ помѣщенъ по обѣимъ сторонамъ дороги; эскадронъ Подъямпольскаго на лѣвой; еще лѣвѣе, кирпичные сараи. Мѣсто, намъ доставшееся, такъ неудобно для оборотовъ кавалеріи, что при первомъ натискѣ непріятеля мы не удержимъ его за собою; все это поле изрыто, усѣяно мелкими кустами и перерѣзано рытвинами такъ, что при каждомъ быстромъ движеніи эскадронамъ пришлось бы перескакивать на каждомъ шагу или ровъ, или кустъ, или яму. Такъ какъ здѣсь брали глину для кирпичей, то ямъ было безчисленное множество, и сверхъ того всѣ онѣ были полны дождевой воды. Намъ велѣно было удерживать непріятеля. Итакъ, чтобъ завязать дѣло, Подъямпольскій, выстроивъ эскадронъ въ боевой порядокъ, велѣлъ выѣхать фланкерамъ. — Кому изъ васъ, господа, угодно взять надъ ними начальство? спросилъ насъ ротмистръ… Старшій Торнези сей-часъ вызвался; онъ и человѣкъ двадцать лучшихъ наѣздниковъ пустились на непріятеля. Черезъ часъ они возвратились всѣ, исключая Торнези, котораго французы изрубили; говорятъ что онъ въ запальчивости занесся въ толпу ихъ, и сколько они ему ни кричали: rendez vous! rendez vous! онъ не слушая рубилъ ихъ на право и на лѣво, и наконецъ они съ остервененіемъ кинулись на него, и вмигъ его не стало.

Когда Подъямпольскій спросилъ фланкеровъ, какъ могли они допустить, чтобъ изрубили ихъ офицера? то они въ оправданіе свое сказали, что Торнези заскакалъ въ толпу непріятелей, и не принимая предложенія ихъ сдаться, рубилъ и бранилъ ихъ безъ пощады, и что они всѣ вдругъ кинулись на него; множество сабель засверкало надъ несчастнымъ Торнези, и онъ упалъ къ ногамъ своей лошади безъ жизни и образа.

Мы всѣ смотрѣли очень внимательно на правую сторону дороги, гдѣ происходило уже сраженіе и нѣкоторые изъ нашихъ эскадроновъ отлично дрались; дорого заплатили бы мы за это зѣваніе по сторонамъ, еслибъ нашъ священникъ Вартминскій, самый неустрашимый человѣкъ изо всего полка, не подъѣхалъ къ намъ и не указалъ въ лѣвую сторону своею нагайкою (единственнымъ оружіемъ, которое онъ равно употреблялъ для лошадей и для непріятеля). Взглянувъ куда онъ указывалъ, мы увидѣли скачущую къ намъ во флангъ непріятельскую кавалерію; въ одно мгновеніе Подъямпольскій скомандовалъ: «второму полуэскадрону правое плечо впередъ», и поставя его къ непріятелю лицемъ, приказалъ мнѣ взять начальство и въ ту жъ минуту ударить на несущуюся къ намъ конницу. Восхитительная минута для меня! Я уже не помнила постыднаго бѣгства уланъ моихъ съ пикета, видѣла только возможность прославиться.... Но вдругъ команда моя: «съ мѣста, маршъ-маршъ!» слилась съ громовымъ голосомъ нашего начальника, раздавшимся позади нашего фронта: «назадъ! назадъ!..» Въ одну секунду мой полуэскадронъ повернулся назадъ и поскакалъ сломя голову на большую дорогу; я осталась позади всѣхъ. Безъ порядка скакалъ эскадронъ густой толпою по кустамъ, буграмъ и рытвинамъ; Зелантъ горячій, заносчивый конь мой, рвался изъ-подъ меня, но я не смѣла дать ему воли; онъ имѣлъ дурную привычку, разгорячась, драть голову къ верху, и мнѣ предстоялъ весьма трудный выборъ: дать волю Зеланту и тотчасъ упасть съ нимъ въ яму, или полетѣть стремглавъ черезъ кустъ, или придерживая его быть догнанной непріятелемъ, летящимъ по слѣдамъ нашимъ. Я выбрала послѣднее какъ болѣе безопасное: посредственность Французской кавалеріи давно была мнѣ извѣстна, и я могла быть увѣрена, что въ цѣломъ отрядѣ, который гнался за нами, ни одна лошадь не ровнялась Зеланту въ быстротѣ; и такъ, удерживая коня своего, неслась я большимъ галопомъ вслѣдъ скачущаго эскадрона; но слыша близко за собою топотъ лошадей, и увлекаясь невольнымъ любопытствомъ, не могла не оглянуться; любопытство мое было вполнѣ награждено: я увидѣла скачущихъ за мною на аршинъ только отъ крестца моей лошади трехъ или четырехъ непріятельскихъ драгунъ, старавшихся достать меня палашами въ спину. При этомъ видѣ, я хотя не прибавила скорости моего бѣга, но сама не знаю длячего, закинула саблю на спину остреемъ вверхъ. Миновавъ бугры и ямы, Зелантъ какъ бурный вихрь унесъ меня отъ толпы непріятельской. Выбравшись на ровное мѣсто, мы отплатили непріятелю за свое безпорядочное бѣгство: повинуясь голосу офицеровъ, эскадронъ въ минуту пришелъ въ порядокъ, построился и грозною тучею понесся навстрѣчу непріятелю. Земля застонала подъ копытами ретивыхъ коней, вѣтеръ свисталъ въ флюгерахъ пикъ нашихъ; казалось, смерть со всѣми ея ужасами неслась впереди фронта храбрыхъ уланъ. Непріятель не вынесъ этого вида, и желая уйти, былъ догнанъ, разбитъ, разсѣянъ и прогнанъ несравненно съ бо̀льшимъ урономъ, нежели былъ нашъ, когда мы приневолены были отступать во весь духъ черезъ бугры и рытвины.

Теперь эскадронъ нашъ поставили на правой сторонѣ дороги, а бугристое поле занято егерями. «Давно бы такъ!» говоритъ Подъямпольскій, покручивая усы съ досадою… Мы здѣсь должны охранять крѣпость, итакъ стоимъ безъ дѣла, но въ готовности, то есть, на лошадяхъ и пики на перевѣсъ. Впереди насъ стрѣлки Бутырскаго полка перестрѣливаются съ непріятельскими. Храбрый, отличный полкъ! Какъ только онъ началъ дѣйствовать, въ тужъ минуту пули непріятельскія перестали долетать до насъ. На этомъ мѣстѣ мы будемъ до завтра. Бутырскій полкъ смѣненъ другимъ, и теперь пули не только долетаютъ до насъ, но и ранятъ. Подъямпольскому это очень непріятно. Наконецъ, наскуча видѣть, что у насъ то того, то другаго отводили за фронтъ, онъ послалъ меня въ Смоленскъ къ Штакельбергу сказать о критическомъ положеніи нашемъ, и спросить что онъ прикажетъ дѣлать? Я исполнила, какъ было велѣно, сказала Штакельбергу, что у насъ много ранено людей, и спросила, какое будетъ его приказаніе? «Стоять, отвѣчалъ Штакельбергъ, стоять не трогаясь ни на шагъ съ мѣста. Странно, что Подъямпольскій присылаетъ объ этомъ спрашивать!» Я съ великимъ удовольствіемъ повезла этотъ прекрасный отвѣтъ своему ротмистру: «что̀, кричалъ мнѣ издали Подъямпольскій, что велѣно? — Стоять, ротмистръ! — Ну, стоять, такъ стоять,» сказалъ онъ покойно; и оборотясь къ фронту съ тѣмъ неустрашимымъ видомъ, который такъ ему свойственъ, хотѣлъ было нѣсколько ободрить солдатъ, но къ удовольствію своему увидѣлъ, что они не имѣютъ въ этомъ нужды: взоры и лица храбрыхъ уланъ были веселы; недавняя побѣда одушевила черты ихъ геройствомъ. Весь ихъ видъ говоритъ: бѣда непріятелю! Къ вечеру второй полуэскадронъ спѣшился, и я, имѣя тогда свободу отойти отъ своего мѣста, пошла къ ротмистру спрашивать о всемъ томъ, что въ этотъ день казалось мнѣ непонятнымъ. Подъямпольскій стоялъ у дерева, подперши голову рукою, и смотрѣлъ безъ всякаго участія на перестрѣлку; примѣтно было, что мысль его не здѣсь. — Скажите мнѣ, ротмистръ, длячего вы посылали къ Штакельбергу меня, а не унтеръ-отицера? Не правда ли, что вы хотѣли укрыть меня отъ пуль? — Правда, отвѣчалъ задумчиво Подъямпольскій; ты такъ еще молодъ, такъ невинно смотришь, и среди этихъ страшныхъ сценъ такъ веселъ и безпеченъ! Я видѣлъ какъ ты скакалъ позади всего эскадрона во время безпорядочнаго бѣгства нашего отъ кирпичныхъ сараевъ, и мнѣ казалось, что я вижу барашка, за которымъ гонится стая волковъ. У меня сердце обливается кровью при одной мысли видѣть тебя убитымъ. Не знаю, Александровъ, отчего мнѣ кажется, что если тебя убьютъ, то это будетъ убійство противное законамъ: дай Богъ чтобъ я не былъ этому свидѣтелемъ! Ахъ, пуля не разбираетъ. Она пробиваетъ равно какъ грудь стараго воина, такъ и сердце цвѣтущаго юноши!.... Меня удивило такое грустное расположеніе духа моего ротмистра и необыкновенное участіе во мнѣ, какого прежде я не замѣчала; но вспомня, что у него братъ, нѣжно имъ любимый, остался въ Маріупольскомъ полку, одинъ, предоставленный произволу судьбы и собственнаго разума, нашла весьма натуральнымъ, что мой видъ незрѣлаго юноши и опасности войны привели ему на память брата, дѣтскій возрастъ его и положеніе, въ какомъ онъ можетъ случиться при столь жаркой войнѣ.

Наступила ночь; второй полуэскадронъ сѣлъ на лошадей, а первый спѣшился; пальба ружейная прекратилась. Я просила ротмистра позволить мнѣ не садиться на лошадь; онъ согласился, и мы продолжали разговаривать: — Объясните мнѣ, ротмистръ, отчего у насъ такъ много ранятъ офицеровъ? Рядовыхъ такая густая масса; ихъ болѣе и удобнѣе было бы убивать; развѣ въ офицеровъ нарочно мѣтятъ? — Разумѣется, отвѣчалъ Подъямпольскій, это самый дѣйствительный способъ разстроить и ослабить силы непріятеля. — Почему жъ? — Какъ почему! потому что одинъ храбрый и знающій офицеръ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятѣлю своими свѣдѣніями, проницаніемъ, умѣньемъ пользоваться и выгодами мѣстоположенія и ошибками противной стороны, а особливо, офицеръ, одаренный тѣмъ высокимъ чувствомъ чести, которое заставляетъ встрѣчать безтрепетно смерть и спокойно дѣйствовать въ величайшихъ опасностяхъ; такой офицеръ, повторяю, одинъ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятелю, нежели тысяча солдатъ, ни кѣмъ неначальствуемыхъ… Разговоръ нашъ продолжался часа два все въ этомъ же смыслѣ; я слушала со вниманіемъ сужденія и замѣчанія Подъямпольскаго, лучшаго офицера въ полку нашемъ, храбраго, опытнаго, строгаго къ себѣ столько же какъ и къ другимъ. Очередь сойти съ лошадей второму полуэскадрону прекратила бесѣду нашу; ротмистръ сѣлъ на лошадь, а мнѣ сказалъ, что теперь я могу, если хочу, заснуть полчаса. Я не заставила повторить этого два раза, но тотчасъ воспользовалась позволеніемъ, и закутавшись солдатскимъ плащемъ, легла подъ деревомъ, положа голову на корни его. На разсвѣтѣ, сквозь тонкій сонъ, слышала я, что по каскѣ моей что̀-то щелкало; проснувшись совсѣмъ, я открыла голову и увидѣла стоящихъ недалеко отъ меня подполковника Лопатина и Подъямпольскаго; они о чемъ-то разговаривали, смотря, и по временамъ указывая въ сторону непріятельскихъ стрѣлковъ; стыдясь что нашли меня спящею, я спѣшила встать; и въ это самое время пуля на излетѣ ударила по каскѣ моей, а тѣмъ объяснились и первые щелчки; я собрала лежащія близъ меня пули и понесла ихъ показать ротмистру. — Ну такъ что̀ жъ! сказалъ онъ, разсмѣявшись, не ужели тебѣ и это въ диковинку? — А какъ же! вѣдь онѣ не докатились, а долетѣли, почему жъ не ранили меня? — Не имѣли силы. Полно однако жъ, садись на лошадь, насъ сей-часъ смѣнятъ! — Драгунскій эскадронъ пришелъ стать на наше мѣсто, а мы вошли въ крѣпость, и у стѣнъ ея расположились отдыхать.

— Смоленскъ уступили непріятелю!... Ночью уже арріергардъ нашъ взошелъ на высоты за рѣкою. Раевскій съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на пылающій городъ. Кто-то изъ толпы окружавшихъ его офицеровъ вздумалъ вскликнуть: какая прекрасная картина!... Особливо для Энгельгардта, подхватилъ которой-то изъ адъютантовъ генерала, — у него здѣсь горятъ два дома!

— Мы все отступаемъ! Длячего жъ было читать намъ, что Государь не удерживаетъ болѣе нашего мужества! Кажется неслишкомъ большому опыту подвергли нашу храбрость. Какъ вижу, мы отступаемъ въ глубь Россіи. Худо будетъ намъ, если непріятель останется въ Смоленскѣ! Одна только безмѣрная самонадѣянность Наполеона обезпечиваетъ въ возможности заманить его далѣе. Все это однако жъ выше моего понятія. Не уже ли нельзя было встрѣтить и разбить непріятеля еще при границахъ государства нашего? Кчему такіе опасные маневры? Длячего вести врага такъ далеко въ средину земли своей?... Можетъ быть, это дѣлается съ прекрасною цѣлью; однако жъ, пока достигнутъ ее или разгадаютъ, войско можетъ потерять духъ; и теперь уже со всѣхъ сторонъ слышны заключенія и догадки, однѣ другихъ печальнѣе и нелѣпѣе.

— По очереди пришлось мнѣ быть на ординарцахъ у Коновницына. Генералъ этотъ очень любитъ находиться какъ можно ближе къ непріятелю, и, кажется, заничто считаетъ какія бъ то ни было опасности; по-крайней-мѣрѣ онъ такъ же спокоенъ среди битвъ, какъ и у себя въ комнатѣ. Здѣсь завязалось небольшое сраженіе. Генералъ подъѣхалъ къ передовой линіи; но какъ свита его тотчасъ привлекла вниманіе и выстрѣлы непріятеля, то онъ приказалъ намъ разъѣхаться. Не знаю почему, мы не скоро послушались его, и въ это время ранили подъ нимъ лошадь. Непріятель сосредоточилъ на нашей группѣ свои выстрѣлы, что и заставило Коновницына отъѣхать немного далѣе отъ линіи фланкеровъ. Когда мы повернулись всѣ за нимъ, то мой досадный Зелантъ имѣя большой шагъ, непримѣтно вышелъ впередъ генеральской лошади. Коновницынъ увидя это, спросилъ меня очень строго: «куда вы, господинъ офицеръ? Развѣ не знаете, что вамъ должно ѣхать за мною, а не впереди?» Со стыдомъ и досадою осадила я свою лошадь. Генералъ вѣрно подумалъ, что это страхъ заставилъ меня прибавить шагу!...

Коновницыну надобно было послать на лѣвый флангъ къ графу Сиверсу, узнать, что въ случаѣ отступленія, безопасны ли и удобны ли дороги для его ретирады, довольно ли съ нимъ войска, и не нужно ли будетъ ему подкрѣпленія? Для принятія этого порученія явилась я. «Охъ нѣтъ!» сказалъ Коновницынъ, взглянувъ на меня, «вы слишкомъ молоды, вамъ нельзя этого поручить; пошлите кого постарѣе.» Я покраснѣла: не угодно ли вашему превосходительству испытать; можетъ быть, я въ состояніи буду понять и исполнить ваши приказанія. — А.... очень хорошо! извините меня, — сказалъ Коновницынъ торопливо и вѣжливымъ тономъ; онъ отдалъ мнѣ свои приказанія, прибавя, чтобъ я какъ можно скорѣе ѣхала. Не успѣла я скрыться у него изъ виду, какъ онъ, тревожимый недовѣрчивостью, послалъ другаго ординарца по слѣдамъ моимъ съ тѣмъ же самымъ приказаніемъ, и это было дѣйствіемъ видимаго покровительства Божія, потому что непріятель занялъ уже тѣ мѣста, черезъ которыя проѣхала я къ Сиверсу. Возвращаясь, я встрѣтилась съ посланнымъ офицеромъ, отъ котораго и узнала, что тамъ, гдѣ прежде ѣхала, находятся уже непріятельскіе стрѣлки. Приѣхавъ къ Коновницыну, я разсказала ему со всею подробностію о положеніи отряда Сиверса, о путяхъ, переправахъ, средствахъ, однимъ словомъ, обо всемъ, что мнѣ велѣно было узнать. Коновницынъ, выслушавъ мое донесеніе, расхвалилъ меня, попросилъ извиненія въ томъ, что усомнился было дать мнѣ порученіе, по причинѣ моей молодости, и видно, желая загладить это, посылалъ уже вездѣ одну меня черезъ цѣлый день, говоря при каждомъ порученіи: «вы исправнѣе другихъ.» Носясь весь день по полямъ отъ одного полка къ другому, я измучилась, устала, смертельно проголодалась, и совсѣмъ уже нерада стала пріобрѣтенной славѣ исправнаго ординарца. Бѣдный Зелантъ сдѣлался похожъ на борзую собаку.

— Солнце уже закатилось, когда мы стали на лагерь. Я только что успѣла сойти съ лошади, какъ должна была опять сѣсть на нее: Подъямпольскій сказалъ, что мнѣ очередь ѣхать за сѣномъ для цѣлаго полка. — Вотъ тебѣ десять человѣкъ отъ моего эскадрона; сей-часъ прибудутъ остальные, отправляйся съ Богомъ! Да нельзя ли, прибавилъ онъ въ полголоса, достать что̀-нибудь съѣсть; гуся, курицу; сколько уже дней все одинъ хлѣбъ: досмерти наскучило!… Пятьдесятъ человѣкъ уланъ явились подъ начальство мое, и я поѣхала съ ними по первой, какая попалась, дорогѣ, отыскивать сѣнокосъ, потому что въ это время года начинаютъ уже косить. Ночь была очень тепла, но и очень темна; мѣсяцъ не свѣтилъ. Отъѣхавъ верстъ шесть отъ лагеря, мы увидѣли въ полуверстѣ отъ насъ деревню, и въ три минуты были уже въ ней, потому что обрадовавшись такой скорой находкѣ, пустились туда рысью. Къ деревнѣ примыкалъ обширный лугъ; виднѣлась рѣчка, за нею нѣсколько мелкихъ перелѣсковъ. Приказавъ уланамъ итти съ лошадьми на лугъ, я осталась одна въ покинутой деревнѣ, и привязавъ лошадь, пошла осматривать опустѣвшія жилища. Что̀-то было страшнаго видѣть всѣ двери отворенными; вездѣ царствовалъ мракъ, тишина и запустѣніе; ничто не было заперто: конюшни, сараи, анбары, кладовыя и дома, все было растворено! На дворѣ однако жъ ходили, лежали, стояли коровы, овцы, и сидѣли гуси стадами: бѣдные гуси! видъ ихъ припомнилъ мнѣ просьбу Подъямпольскаго! припомнилъ что одному изъ нихъ непремѣнно надобно будетъ умереть! Ахъ, какъ мнѣ стыдно писать это! Какъ стыдно признаваться въ такомъ безчеловѣчіи! Благородною саблей своею, я срубила голову неповинной птицы!! Это была первая кровь, которую пролила я во всю мою жизнь. Хотя это кровь птицы, но повѣрьте, вы, которые будете когда-нибудь читать мои Записки, что воспоминаніе о ней тяготитъ мою совѣсть!… Черезъ часъ уланы мои возвратились, ведя за собою лошадей своихъ, навьюченныхъ сѣномъ. — Не слишкомъ ли тяжело вы навьючили ихъ? спросила я, видя что по бокамъ лошадей висѣли огромнѣйшія связки сѣна. — Нѣтъ, ваше благородіе! вѣдь сѣно легко! — Я повѣрила, вовсе не подозрѣвая что тутъ кроется тяжесть мнѣ неизвѣстная, и что для этого нарочно навязаны такія ужасныя горы сѣна. Я сѣла на лошадь, велѣла взять мертваго гуся, и поѣхала впереди своего отряда, который шелъ пѣшкомъ, ведя лошадей своихъ въ поводу. Мы уже прошли бо̀льшую половину своей дороги, и были верстахъ въ двухъ отъ лагеря, какъ вдругъ прискакалъ уланъ: поспѣшите, ваше благородіе, полкъ скоро пойдетъ. Я велѣла людямъ итти такъ скоро какъ они могутъ; они побѣжали; натурально, что и лошади пошли рысью; я очень удивилась, увидя что въ отрядѣ моемъ, то тамъ, то сямъ падаютъ съ лошадей бараны. Я не имѣла времени спросить длячего они столько набрали ихъ, какъ другой уланъ прискакалъ съ приказаніемъ отъ полка, бросить сѣно и спѣшить къ полку; я приказала оставилъ все, и сѣно, и барановъ, и моего гуся на мѣстѣ, сѣсть на лошадей, и рысью возвращаться въ полкъ; мы догнали его уже на маршѣ. — Что̀ это значитъ, ротмистръ, что полкъ такъ скоро пошелъ? — Вотъ странный вопросъ, что̀ значитъ! велѣно, такъ и пошли; мы не прогуливаемся, теперь война! — Я замолчала. Ротмистръ былъ не въ духѣ, и вѣрно оттого что голоденъ. Я тоже голодна, и сверхъ того ни сколько не спала эту ночь.

— У насъ новый главнокомандующій: Кутузовъ!… Это услышала я, стоя въ кругу ординарцевъ, адъютантовъ и многихъ другихъ офицеровъ, толпящихся около разведеннаго огня. Гусарскій генералъ Дороховъ, говорилъ, поглаживая сѣдые усы свои: «дай Богъ чтобъ Михайло Ларіоновичъ поскорѣе пріѣхалъ и остановилъ насъ; мы разбѣжались какъ подъ гору.»

— Кутузовъ пріѣхалъ!… солдаты, офицеры, генералы, всѣ въ восхищеніи; спокойствіе и увѣренность заступили мѣсто опасеній; весь нашъ станъ кипитъ и дышитъ мужествомъ!…

— Холодный, пронзительный вѣтеръ леденитъ тѣло мое. Шинель моя не только что не на ватѣ, но и ни на чемъ; подъ нею нѣтъ подкладки. Уланскій колетъ мой подложенъ тафтою, и въ немъ состоитъ вся моя защита противъ вѣтра столько же холоднаго какъ зимою.

Бородино. Вечеромъ вся наша армія расположилась биваками близъ села Бородино. Кутузовъ хочетъ дать сраженіе, котораго такъ давно всѣ желаютъ и ожидаютъ. — Нашъ полкъ по обыкновенію занимаетъ передовую линію. — Въ эту ночь, я, сколько ни свертывалась, сколько ни куталась въ шинель, но не могла ни согрѣться, ни заснуть. Шалашъ нашъ былъ сдѣланъ à jour, и вѣтеръ свисталъ сквозь него, какъ сквозь разбитое окно. Товарищи мои, которыхъ шинели теплы, спятъ покойно: охотно бы легла я у огня, но его нѣтъ и не разводили.

— 24-го Августа. Вѣтеръ не унялся! на разсвѣтѣ грозно загрохотала вѣстовая пушка. Гулъ ея несся, катился и переливался по всему пространству, занятому войскомъ нашимъ. Обрадовавшись дню, я тотчасъ оставила безпокойный ночлегъ свой! Еще не совсѣмъ замолкъ гулъ пушечнаго выстрѣла, какъ все уже было на ногахъ! Черезъ четверть часа все пришло въ движеніе, все готовится къ бою! Французы идутъ къ намъ густыми колоннами. Все поле почернѣло, закрывшись несмѣтнымъ ихъ множествомъ.

— 26-го. Адской день! Я едва не оглохла отъ дикаго, неумолкнаго рева обѣихъ артиллерій. Ружейныя пули, которыя свистали, визжали, шикали и какъ градъ осыпали насъ, не обращали на себя ни чьего вниманія; даже и тѣхъ, кого ранили, и они не слыхали ихъ: до нихъ ли было намъ!… Эскадронъ нашъ ходилъ нѣсколько разъ въ атаку, чѣмъ я была очень недовольна: у меня нѣтъ перчатокъ, и руки мои такъ окоченѣли отъ холоднаго вѣтра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоимъ на мѣстѣ, я кладу саблю въ ножны и прячу руки въ рукава шинели; но когда велятъ итти въ атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукой на вѣтру и холодѣ. Я всегда была очень чувствительна къ холоду, и вообще ко всякой тѣлесной боли; теперь, перенося днемъ и ночью жестокость сѣвернаго вѣтра, которому подвержена беззащитно, чувствую что мужество мое уже не то, что было сначала кампаніи. Хотя нѣтъ робости въ душѣ моей, и цвѣтъ лица моего ни разу не измѣнялся, я покойна, но обрадовалась бы однако жъ если бы перестали сражаться.

Ахъ, если бъ я могла согрѣться и опять почувствовать что у меня есть руки и ноги! Теперь я ихъ не слышу.

Желаніе мое исполнилось; нужды нѣтъ, какимъ образомъ, но только исполнилось; я не сражаюсь, согрѣлась, и чувствую что у меня есть руки и ноги, а особливо лѣвая нога очень ощутительно даетъ мнѣ знать, что я имѣю ее; она распухла, почернѣла и ломитъ нестерпимо: я получила контузію отъ ядра. Вахмистръ не допустилъ меня упасть съ лошади, поддержалъ и отвелъ за фронтъ. Несмотря на столько битвъ, въ которыхъ была, я не имѣла никакого понятія о контузіи; мнѣ казалось, что получить ее не значитъ быть ранену, и потому не видя крови на колѣнѣ своемъ, воротилась я къ своему мѣсту. Подъямпольскій, оглянувшись, и видя что я стою передъ фронтомъ, спросилъ съ удивленіемъ: «зачѣмъ ты воротился?» — Я не раненъ, отвѣчала я. Ротмистръ, полагая что меня ударила пуля на излетѣ, успокоился, и мы продолжали стоять и выдерживать огонь до самой ночи. Тогда непріятель зачалъ освѣщать насъ свѣтлыми ядрами, живописно скачущими мимо нашего фронта; наконецъ и эта забава кончилась, все затихло. Полкъ нашъ отступилъ нѣсколько назадъ и спѣшился; но эскадронъ Подъямпольскаго остался на лошадяхъ. Я не въ силахъ была выдерживать долѣе мученій, претерпѣваемыхъ мною отъ лома въ ногѣ, отъ холода, оледенявшаго кровь мою, и отъ жестокой боли всѣхъ членовъ (думаю оттого, что во весь день ни на минуту не сходила съ лошади). Я сказала Подъямпольскому, что не могу болѣе держаться на сѣдлѣ, и что если онъ позволитъ, то я поѣду въ вагенбуръ, гдѣ штабъ-лекарь Корниловичъ посмотритъ, что дѣлается съ моею ногой; ротмистръ позволилъ. Наконецъ пришло то время, что я сама охотно поѣхала въ вагенбургъ! Въ вагенбургъ, столько прежде презираемый! Поѣхала, не бывъ жестоко раненною!… Что̀ можетъ храбрость противъ холода!!

Оставя эскадронъ, пустилась я, въ сопровожденіи одного улана, по дорогѣ къ вагенбургу, едва удерживаясь отъ болѣзненнаго стона. Но я не могла ѣхать далѣе Бородина, и остановилась въ этомъ селеніи; оно изъ конца въ конецъ было наполнено раненными. Ища безполезно избы, куда бъ меня пустили, и получая вездѣ отказъ, рѣшилась я войти и занять мѣсто, не спрашивая согласія; отворивъ дверь одной обширной и темной какъ могила избы крестьянской, была я встрѣчена двадцатью голосами, болѣзненно кричащими ко мнѣ изъ глубины этого мрака: «Кто тамъ! Зачѣмъ? Затвори двери! Что̀ тебѣ надобно? Кто такой пришелъ.....» Я отвѣчала, что я уланскій офицеръ, раненъ, не могу найти квартиры и прошу ихъ позволить мнѣ переночевать злѣсь. — Нельзя, нельзя! закричало вдругъ нѣсколько голосовъ; здѣсь раненный полковникъ , и намъ самимъ тѣсно! — Ну, такъ раненный полковникъ долженъ по себѣ знать, что въ такомъ положеніи трудно искать квартиры, и какъ бы ни было вамъ тѣсно, но вы должны были бы предложить мнѣ остаться между вами, а не выгонять. На эту проповѣдь отвѣчалъ мнѣ кто-то отрывисто: — ну, пожалуй оставайтесь, вамъ негдѣ будетъ лечь. — Это уже моя забота, сказала я, и обрадовавшись, что наконецъ вижу себя въ теплѣ, взлѣзла на печь и легла на краю не только что во всемъ вооруженіи, но даже не снимая и каски. Члены мои начали оттаивать и боль утихать; одна только ушибенная нога была тяжела какъ бревно: я не могла пошевелить ее безъ боли. Изнуренная холодомъ, голодомъ, усталостію и болью, я въ одну минуту погрузилась въ глубочайшій сонъ. На разсвѣтѣ, видно я хотѣла повернуться на другую сторону, но какъ спала на краю печи, то сабля моя отъ этого движенія свѣсилаеь и загремѣла: всѣ проснулись и всѣ кричали: «Кто тутъ! Кто ходитъ!» Голосъ ихъ показывалъ сильный испугъ; одинъ изъ нихъ прекратилъ эту тревогу, напомня товарищамъ обо мнѣ, выражаясь весьма обязательно: «это возится тотъ уланъ, вотъ что съ вечера еще чортъ принесъ къ намъ.» Послѣ того они опять всѣ заснули, но я уже не спала; нога моя жестоко болѣла, и вмѣсто вчерашняго озноба, во мнѣ былъ сильный жаръ. Я встала, и разсмотрѣвъ сквозь трещины ставня, что заря уже занималась, отворила дверь чтобъ вытти, и оставить гостепріимный кровъ, подъ которымъ провела ночь; у самаго порога стоялъ мой уланъ съ обѣими лошадьми; терзательная боль, когда надобно было стать и опереться лѣвою ногой на стремя, выжала невольныя слезы изъ глазъ моихъ. Отъѣхавъ съ полверсты, я хотѣла уже сойти съ лошади и лечь въ полѣ, отдавшись на волю судьбы: нога моя затекла и причиняла мнѣ боль невыносимую! Къ счастію уланъ мой увидѣлъ вдали телѣгу; на ней лежала пустая бочка, въ которой отвозили вино въ армію; сей-часъ онъ поскакалъ и привелъ эту телѣгу ко мнѣ; пустую бочку сбросили, а я заняла ея мѣсто, и легла на ту солому, на которой она лежала. Уланъ повелъ моего Зеланта въ поводу, и такимъ образомъ прибыла я въ вагенбургъ, гдѣ нашла добраго пріятеля своего полковаго казначея Бурого. и теперь сижу въ его тепломъ шалашѣ, въ его тулупѣ; въ рукахъ у меня стаканъ горячаго чаю; нога обвязана бинтами, намоченными спиртомъ; надѣюсь что и это поможетъ за неимѣніемъ лучшихъ средствъ. Корниловича нѣтъ здѣсь, онъ при полку.

— Я совершенно оправилась! Хорошій супъ, чай и теплота возвратили членамъ моимъ силу и гибкость; все забыто какъ сонъ, хотя нога и болитъ еще. Но что̀ объ ней думать! Ктому жъ, право мнѣ кажется, что моя контузія изъ всѣхъ контузій самая легкая.

Проведя два дня въ шалашѣ Бурого, я спѣшила возвратиться въ полкъ; мнѣ дано отвесть туда небольшой отрядъ, состоящій изъ двадцати четырехъ уланъ, для укомплектованія эскадрона.

— Мы отступаемъ къ Москвѣ, и теперь уже въ десяти верстахъ отъ нея. Я просила Штакельберга позволить мнѣ съѣздить въ Москву, чтобъ заказать сшить теплую куртку; получа позволеніе, я отдала свою лошадь улану и отправилась на парѣ едва дышащихъ клячь, нанятыхъ въ селеніи. Я хотѣла было остановиться въ Кремлѣ, у Митрофанова, искренняго друга и сослуживца отца моего, но узнала что онъ куда-то уѣхалъ. Пока я доспросилась о немъ, должна была заходить ко многимъ жильцамъ обширнаго дома, вь которомъ были и его комнаты. Одинъ изъ этихъ набѣговъ произведенъ на горницы молодой купчихи; она, увидя меня отворяющую дверь ея, тотчасъ стала говорить: пожалуйте, пожалуйте, батюшка господинъ офицеръ! прошу покорно, садитесь, сдѣлайте, милость; вы хромаете, конечно ранены? Не прикажете ли чаю? Катенька, подай скорѣе. — Говоря все это, она усаживала меня на диванѣ, а Катенька, миленькая четырнадцатилѣтняя дѣвочка, во всемъ блескѣ купеческой красоты, стояла уже передо мною съ чашкою чаю. — Что̀, батюшка, супостатъ нашъ далеко ли? Говорятъ, онъ идетъ въ Москву. — Я отвѣчала, что его не пустятъ въ Москву. — Ахъ, дай-то Богъ! Куда мы дѣнемся тогда? Говорятъ онъ всѣхъ принуждаетъ къ своей вѣрѣ. — Что̀ мнѣ было отвѣчать имъ на такіе вопросы? Малютка тоже отозвалась своимъ тоненькимъ голосомъ: «слышно, что они всѣхъ плѣнныхъ клеймятъ противъ сердца,» говоря это, она указывала на свое собственное сердце. — Это легко можетъ быть, отвѣчала я; объ этомъ что̀-то и я слышалъ. — Онѣ приступили было ко мнѣ съ разспросами, но я встала, сказавъ, что долженъ спѣшить къ своему мѣсту. «Итакъ, Господь съ вами, батюшка,» говорили обѣ сестры, провожая меня по переходамъ къ лѣстницѣ.

Куртку мнѣ сшили, я надѣла ее и хотѣла сей-часъ выѣхать изъ города; но это не такъ-то легко было сдѣлать: непріятель близко, многіе извощики оставили Москву, и тѣ изъ нихъ, которые были еще тутъ, просили съ меня пятьдесятъ рублей, чтобъ довезть до главной квартиры; но какъ у меня нѣтъ и одного, не только пятидесяти, то я отправляюсь пѣшкомъ. Прошедъ версты три по мостовой, я принуждена была лечь на землю, какъ только вышла за заставу: нога моя снова стала болѣть и пухнуть, и я не могла уже ступить на нее. Къ моему счастію, проѣзжала мимо какая-то фура, нагруженная сѣдлами, потниками, манерками, ранцами, и всякимъ другимъ военнымъ дрязгомъ; при ней былъ офицеръ. Я просила его взять меня на эту фуру; сначала онъ не соглашался, говоря, что ему нельзя ничего изъ тѣхъ вещей сбросить, и некуда посадить меня; но представя ему, что не только офицеръ, но и простой солдатъ дороже Государю двадцати такихъ фуръ, я убѣдила его дать мнѣ мѣсто. У главной квартиры я встала, поблагодарила офицера, и пошла прихрамывая искать Шварца, чтобъ попросить у него какую-нибудь лошадь; моя осталась въ полку. Я отыскала Шварца въ квартирѣ Графа Сиверса. Послѣ Бородинскаго дѣла мы не видались; онъ очень удивился, увидя меня, и спросилъ, длячего я не при полку? Я разсказала ему о контузіи, о боли, о Москвѣ, о курткѣ, прибавя ко всему этому, что желала бы, какъ можно скорѣе, возвратиться къ полку, и что для этого мнѣ нужна лошадь. Шварцъ далъ мнѣ казачью лошадь, съ тонкою вытянутою шеей, безобразную, осѣдланную гадкимъ сѣдломъ съ огромной подушкой. На этомъ конѣ, неимѣвшемъ и въ доброе свое время ни огня, ни быстроты, пріѣхала я въ полкъ. Горя нетерпѣніемъ сѣсть на своего бодраго и гордаго Зеланта, я узнала къ величайшей досадѣ моей, что онъ отправленъ съ заводными лошадьми верстъ за пять въ деревню.

— Перешедъ Москву, мы остановились верстахъ въ двухъ или трехъ отъ нея; армія пошла дальше.

Черезъ нѣсколько времени древняя столица наша запылала во многихъ мѣстахъ! Французы вовсе нерасчетливы. Зачѣмъ они жгутъ нашъ прекрасный городъ? свои великолѣпныя квартиры, такъ дорого ими нанятыя? Странные люди!..... Мы всѣ съ сожалѣніемъ смотрѣли какъ пожаръ усиливался, и какъ почти половина неба покрылась яркимъ заревомъ. Взятіе Москвы привело насъ въ какое-то недоумѣніе; солдаты какъ-будто испуганы; иногда вырываются у нихъ слова: лучше ужъ бы всѣмъ лечь мертвыми, чѣмъ отдавать Москву! Разумѣется они говорятъ это другъ другу вполголоса, а въ такомъ случаѣ офицеръ не обязанъ этого слышать.

— Полкъ нашъ примыкалъ лѣвымъ флангомъ къ какой-то деревушкѣ; въ ней не было уже ни одного человѣка. Я спросила ротмистра, долго ли мы тутъ будемъ стоять? — Кто жъ это знаетъ, отвѣчалъ онъ; огней не велѣно разводить, такъ видно надобно быть на-готовѣ каждую минуту. А тебѣ на что̀ это знать? — Такъ: я пошелъ бы въ крайній домъ лечь спать ненадолго; у меня очень болитъ нога. — Поди; пусть унтеръ-офицеръ постоитъ у избы съ твоей лошадью; когда полкъ тронется съ мѣста, то онъ разбудитъ тебя. — Я проворно побѣжала въ домъ; вошла въ избу, и видя что полъ и лавки выломаны, не нашла лучшаго мѣста какъ печь; я влѣзла на нее и легла съ краю; печь была тепла, видно ее недавно топили; въ избѣ было довольно темно отъ притворенныхъ ставень. Теплота и темнота! какія два благословенныя удобства! — Я тотчасъ заснула. Думаю что спала болѣе получаса, потому что скоро проснулась отъ повторенныхъ восклицаній — ваше благородіе! ваше благородіе! полкъ ушелъ! непріятель въ деревнѣ!! Проснувшись, я спѣшила встать, и стараясь опереться лѣвою рукой, почувствовала подъ нею что̀-то мягкое; я обернулась посмотрѣть, и какъ было темно, то наклонилась очень близко къ предмету, въ который уперлась рукою; это былъ мертвый человѣкъ, и кажется ополчанинъ; не знаю, легла ли бы я на печь, если бъ увидѣла прежде этого сосѣда, но теперь я и не подумала испугаться. Какихъ странныхъ встрѣчъ не случится въ жизни, особливо въ теперешней, войнѣ! Оставя безмолвнаго обитателя хижины спать сномъ безпробуднымъ, я вышла на улицу; Французы были уже въ деревнѣ и стрѣляли кой-на-кого изъ нашихъ. Я поспѣшила сѣсть на свою лоцшадь и рысью догнала полкъ.

— Штакельбергъ послалъ меня за сѣномъ для полковыхъ лошадей, и я, волею или неволею, но должна была ѣхать на лошади упрямой, лѣнивой и безобразной какъ оселъ; пустя впередъ свою команду, ѣхала я за нею, размышляя о непріятномъ положеніи своемъ. Стыдъ и бѣда съ такимъ конемъ ожидаютъ меня въ первомъ дѣлѣ: на непріятеля онъ не пойдетъ, отъ непріятеля не унесетъ.... — Вотъ здѣсь наши заводные! сказалъ одинъ изъ уланъ своему товарищу, указывая на ближнее селеніе; оно было въ верстѣ отъ дороги, по которой я вела свой отрядъ. Мысль, что могу достать свою лошадь, освѣтила мой умъ, успокоила и разогнала всѣ мрачные помыслы; я поручила унтеръ-офицеру вести шагомъ отрядъ къ ближнему лѣсу, а сама не поскакала уже, но потряслась какъ могла скорѣе къ селу, гдѣ надѣялась найти нашихъ заводныхъ.

Судьба ожесточилась противъ меня: я не нашла здѣсь своей лошади; здѣсь не нашего полка заводныя; уланскія далѣе еще верстахъ въ трехъ отъ селенія.

Несчастный голодный оселъ, на которомъ я сижу и терзаюсь досадою, какую только можно себѣ представить, не хочетъ итти иначе какъ шагомъ, и то съ величайшею лѣнью. Мучительнѣе этого состоянія я еще не испытывала. Если бъ мнѣ отдали на выборъ: быть ли еще на двухъ Бородинскихъ сраженіяхъ, или два дня только имѣть подъ собою эту верховую лошадь, сію минуту избираю первое, не колеблясь ни секунды.

Я отыскала и взяла своего Зеланта; но какъ дорого мнѣ это стоило! Рѣшась во что̀ бы ни стало избавиться непріятнаго положенія своего, принудила я шпорами и саблею бѣдную лошадь довезти меня рысью до втораго селенія, и тутъ, къ восхищенію моему, первый предметъ, который мнѣ представился, былъ Зелантъ! Пересѣвъ на него, полетѣла я какъ стрѣла къ тому лѣсу, куда велѣла ѣхать своему отряду; я надѣялась отыскать его по слѣдамъ, но множество дорогъ, идущихъ вправо, влѣво, поперегъ, и на всѣхъ безчисленное множество конскихъ слѣдовъ, привели меня въ недоумѣніе. Проѣхавъ версты три на удачу по дорогѣ, которая показалась мнѣ шире другихъ, пріѣхала я къ господскому дому прекрасной архитектуры. Цвѣтникъ передъ крыльцомъ, ведущимъ въ садъ, былъ весь истоптанъ лошадьми; по аллеямъ тянулись богатыя кружева и блонды: слѣды грабительства видны были вездѣ. Не встрѣчая тутъ ни одного человѣка, и незная какъ отыскать свою команду, рѣшилась я возвратиться въ полкъ. Штакельбергъ, увидя меня одну, спросилъ: «гдѣ жъ ваша команда?» Я откровенно разсказала, что желая взять свою лошадь въ ближнемъ селеніи, велѣла отряду итти шагомъ къ лѣсу и тамъ дождаться меня; но что возвратясь, я не нашла ихъ на назначенномъ мѣстѣ и теперь не знаю гдѣ они. «Какъ смѣли вы это сдѣлать! закричалъ Штакельбергъ, какъ смѣли оставить свою команду! Ни на секунду не должны вы были отлучаться отъ нея; теперь она пропала: лѣсъ этотъ занятъ уже непріятелемъ. Ступайте, сударь! сыщите мнѣ людей, иначе я представлю на васъ главнокомандующему, и васъ разстрѣляютъ!… Оглушенная этою выпалкой, поѣхала я опять къ проклятому лѣсу, но тамъ были уже непріятельскіе стрѣлки. — Куда ты ѣдешь, Александровъ? спросилъ меня офицеръ лейбъ-эскадрона, находившійся въ передней линіи нашихъ стрѣлковъ. Я отвѣчала, что Штакельбергъ прогналъ меня искать моихъ фуражировъ. — А ты ужели ихъ потерялъ? — Я разсказала. — Это, братецъ, пустяки, фуражиры твои вѣрно прошли безопасно окольными дорогами, и теперь должны быть въ селеніи, занятомъ заводными лошадьми нашего арріергарда; ступай туда. — Я послѣдовала его совѣту, и въ самомъ дѣлѣ нашла своихъ людей съ ихъ вьюками сѣна въ этомъ селѣ. На вопросъ: длячего не дожидались меня? сказали, что услыша скачку и пальбу въ лѣсу, думали что это непріятель, и не желая вовсе быть взятыми въ плѣнъ, уѣхали дальше, верстъ за восемь; нашли тамъ сѣно, навьючили имъ лошадей, и пріѣхали ожидать меня здѣсь. Я отвела ихъ въ полкъ, представила Шттельбергу, и поѣхала прямо къ главнокомандующему.

Чувствуя себя жестоко оскорбленною угрозой Штакельберга, что меня разстрѣляютъ, я не хотѣла болѣе оставаться подъ его начальствомъ: несходя съ лошади, написала я карандашемъ къ Подъямпольскому: «увѣдомьте полковника Штакельберга, что неимѣя охоты быть разстрѣляннымъ, я уѣзжаю къ главнокомандующему, при которомъ постараюсь остаться въ качествѣ его ординарца.»

Пріѣхавъ въ главную квартиру, увидѣла я на однихъ воротахъ написанныя мѣломъ слова: Главнокомандующему; я встала съ лошади, и вошедъ въ сѣни встрѣтила какого-то адъютанта. — Главнокомандующій здѣсь? спросила я. — Здѣсь, отвѣчалъ онъ вѣжливымъ и ласковымъ тономъ; но въ ту же минуту видъ и голосъ адъютанта измѣнились, когда я сказала, что ищу квартиру Кутузова: — «не знаю; здѣсь нѣтъ, спросите тамъ,» сказалъ онъ отрывисто, не глядя на меня, и тотчасъ ушелъ. Я пошла далѣе, и опять увидѣла на воротахъ: Главнокомандующему. На этотъ разъ я была уже тамъ, гдѣ хотѣла быть: въ передней горницѣ находилось нѣсколько адъютантовъ; я подошла къ тому, чье лице показалось мнѣ лучше другихъ; это былъ Дишканецъ: — доложите обо мнѣ главнокомандующему, я имѣю надобность до него. — Какую? вы можете объявить ее черезъ меня. — Не могу, мнѣ надобно чтобы я говорилъ съ нимъ самъ и безъ свидѣтелей; не откажите мнѣ въ этомъ снисхожденіи, прибавила я вѣжливо кланяясь Дишканцу. — Онъ тотчасъ пошелъ въ комнату Кутузова, и черезъ минуту отворяя дверь сказалъ мнѣ: «пожалуйте,» и съ этимъ вмѣстѣ самъ вышелъ опять въ переднюю; я вошла, и не только съ должнымъ уваженіемъ, но даже съ чувствомъ благоговѣнія поклонилась сѣдому герою, маститому старцу, великому полководцу. «Что̀ тебѣ надобно, другъ мой?» спросилъ Кутузовъ, смотря на меня пристально. — Я желалъ бы имѣть счастіе быть вашимъ ординарцомъ во все продолженіе кампаніи, и пріѣхалъ просить васъ объ этой милости. — «Какая жъ причина такой необыкновенной просьбы, а еще болѣе способа, какимъ предлагаете ее?» Я разсказала что̀ заставило меня принять эту рѣшимость, и увлекаясь воспоминаніемъ незаслуженнаго оскорбленія, говорила съ чувствомъ, жаромъ и въ смѣлыхъ выраженіяхъ; между прочимъ я сказала, что родясь и выросши въ лагерѣ, люблю военную службу со дня моего рожденія, что посвятила ей жизнь мою навсегда, что готова пролить всю кровь свою защищая пользы Государя, Котораго чту какъ Бога, и что имѣя такой образъ мыслей и репутацію храбраго офицера, я не заслуживаю быть угрожаема смертію.... Я остановилась, какъ отъ полноты чувствъ, такъ и отъ нѣкотораго замѣшательства: я замѣтила, что при словѣ, «храбраго офицера,» на лицѣ главнокомандующаго показалась легкая усмѣшка. Это заставило меня покраснѣть; я угадала мысль его, и чтобы оправдаться рѣшилась сказать все. — Въ Прусскую кампанію, ваше высокопревосходительство, всѣ мои начальники, такъ много и такъ единодушно хвалили смѣлость мою, и даже самъ Буксгевденъ назвалъ ее беспримирною, что послѣ всего этого я считаю себя въ правѣ, назваться храбрымъ, неопасаясь быть сочтенъ за самохвала. — «Въ Прусскую кампанію! развѣ вы служили тогда? которой вамъ годъ? Я полагалъ что вы не старѣе шестнадцати лѣтъ.» — Я сказала, что мнѣ двадцать третій годъ, и что въ Прусскую кампанію я служила въ Коннопольскомъ полку. — «Какъ ваша фамилія,» спросилъ поспѣшно главнокомандующій. — Александровъ! — Кутузовъ всталъ, и обнялъ меня, говоря: «какъ я радъ, что имѣю наконецъ удовольствіе узнать васъ лично! Я давно уже слышалъ объ васъ. Останьтесь у меня, если вамъ угодно; мнѣ очень пріятно будетъ доставить вамъ нѣкоторое отдохновеніе отъ тягости трудовъ военныхъ; что жъ касается до угрозы разстрѣлять васъ, прибавилъ Кутузовъ усмѣхаясь, то вы напрасно приняли ее такъ близко къ сердцу; это были пустыя слова, сказанныя въ досадѣ. Теперь подите къ дежурному генералу Коновницыну, и скажите ему что вы у меня безсмѣннымъ ординарцемъ.» Я пошла было, но онъ опять позвалъ меня: «вы хромаете? отчего это?» — Я сказала, что въ сраженіи подъ Бородинымъ получила контузію отъ ядра. — «Контузію отъ ядра! и вы не лечитесь! сей-часъ скажите доктору, чтобы осмотрѣлъ вашу ногу.» Я отвѣчала, что контузія была очень легкая, и что нога моя почти не болитъ. Говоря это, я лгала: нога моя болѣла жестоко и была вся багровая.

— Теперь мы живемъ въ Красной-Пахрѣ̀, въ домѣ Салтыкова. Намъ дали какой-то дощатой шалашъ, въ которомъ всѣ мы (то есть ординарцы), жмемся и дрожимъ отъ холода. Здѣсь я нашла Шлеина, бывшаго вмѣстѣ со мною въ Кіевѣ на ординарцахъ у Милорадовича.

— Лихорадка изнуряетъ меня. Я дрожу какъ осиновый листъ!.... Меня посылаютъ двадцать разъ на день въ разныя мѣста; на бѣду мою, Коновницынъ вспомнилъ, что я будучи у него на ординарцахъ, оказалась отличнѣйшимъ изо всѣхъ, тогда бывшихъ при немъ. — «А, здравствуйте, старый знакомый,» сказалъ онъ, увидя меня на крыльцѣ дома, занимаемаго главнокомандующимъ; и съ того дня не было уже мнѣ покоя. Куда только нужно было послать скорѣе, Коновницынъ кричалъ: Уланскаго ординарца ко мнѣ! и бѣдный уланскій ординарецъ носился какъ блѣдный вампиръ отъ одного полка къ другому, а иногда и отъ одного крыла арміи къ другому.

— Наконецъ Кутузовъ велѣлъ позвать меня: «ну что̀,» сказалъ онъ, взявъ меня за руку, какъ только я вошла, «покойнѣе ли у меня нежели въ полку? Отдохнулъ ли ты? что̀ твоя нога?» Я принуждена была сказать правду, что нога моя болитъ до нестерпимости, что отъ этого у меня всякій день лихорадка, и что я машинально только держусь на лошади, по привычкѣ, но что силы у меня нѣтъ и за пятилѣтняго ребенка. — «Поѣзжай домой,» сказалъ главнокомандующій, смотря на меня съ отеческимъ состраданіемъ, «ты въ самомъ дѣлѣ похудѣлъ и ужасно блѣденъ; поѣзжай, отдохни, вылечись и пріѣзжай обратно.» При этомъ предложеніи сердцс мое стѣснилось. — Какъ мнѣ ѣхать домой, когда ни одинъ человѣкъ теперь не оставляетъ армію! сказала я печально. — «Что̀ жъ дѣлать! ты боленъ. Развѣ лучше будетъ когда останешься гдѣ-нибудь въ лазаретѣ? Поѣзжай! теперь мы стоимъ безъ дѣла, можетъ быть и долго еще будемъ стоять здѣсь; въ такомъ случаѣ успѣешь застать насъ на мѣстѣ.» Я видѣла необходимость послѣдовать совѣту Кутузова: ни одной недѣли не могла бы я долѣе выдерживать трудовъ военной жизни. — Позволите ли, ваше высокопревосходительство, привезть съ собою брата? Ему уже четырнадцать лѣтъ. Пусть онъ начнетъ военный путь свой подъ начальствомъ вашимъ. — «Хорошо, привези, сказалъ Кутузовъ, я возьму его къ себѣ, и буду ему вмѣсто отца.»

Черезъ два дни послѣ этого разговора, Кутузовъ опять потребовалъ меня: «вотъ подорожная и деньги на прогоны,» сказалъ онъ, подавая то и другое, «поѣзжай съ Богомъ! Если въ чемъ будешь имѣть надобность, пиши прямо ко мнѣ, я сдѣлаю все что отъ меня будетъ зависѣть. Прощай другъ мой!» Великій полководецъ обнялъ меня съ отеческою нѣжностію.

— Лихорадка и телѣга трясутъ меня безъ пощады. У меня подорожная курьерская, и это причиною что всѣ ямщики, неслушая моихъ приказаній ѣхать тише, скачутъ сломя голову. Малиновые лампасы и отвороты мои столько пугаютъ ихъ, что они, хотя и слышатъ какъ я говорю, садясь въ повозку, ступай рысью, но не вѣрятъ ушамъ своимъ, и заставя лихихъ коней рвануть разомъ съ мѣста, не прежде остановятъ ихъ, какъ у крыльца другой станціи. Но нѣтъ худа безъ добра: я теперь не зябну; отъ мучительной тряски, меня безпрерывно бросаетъ въ жаръ.

— Въ Калугѣ пришелъ на почту какой-то по-видимому чиновникъ, и выждавъ какъ никого не осталось въ комнатѣ, подступилъ ко мнѣ тихо какъ кошка, и еще тише спросилъ: «нѣ позволите ли мнѣ узнать содержаніе вашихъ денешъ! — Моихъ депешъ! Забавно было бы еслибъ разсказывали курьерамъ что̀ написано въ тѣхъ бумагахъ съ которыми они ѣдутъ! Я не знаю содержанія моихъ депешъ. — Иногда это бываетъ извѣстно господамъ курьерамъ; я скроменъ, отъ меня никто ничего не узнаетъ, продолжалъ шептать искуситель съ ласковою миной. — И отъ меня такъ же. Я скроменъ какъ и вы, сказала я вставая чтобъ уйти отъ него. — Одно слово, батюшка! Москва.....» Остальнаго я не слыхала, сѣла въ повозку и уѣхала. Сцены эти повторялись во многихъ мѣстахъ и многими людьми; видно имъ не новое было разспрашивать курьеровъ.

— Казань. Я остановилась въ домѣ благороднаго собранія чтобы пообѣдать. Лошади были уже готовы и обѣдъ мой приходилъ къ концу, какъ вошло ко мнѣ приказное существо съ тихою поступью, прищуренными глазами и хитрою физіогноміей: «Куда изволите ѣхать? — Въ С.... — Вы прямо изъ арміи? — Изъ арміи. — Гдѣ она расположена? — Не знаю. — Какъ же это? — Можетъ быть она перешла на другое мѣсто. — А гдѣ вы оставили ее? — На полѣ между Смоленскомъ и Москвою. — Говорятъ Москва взята; правда ли это? — Неправда! Какъ можно! вы не хотите сказать! всѣ говорятъ что взята, и это вѣрно! — А когда вѣрно такъ чего жъ вамъ больше? — Стало вы соглашаетесь что слухъ этотъ справедливъ? — Не соглашаюсь! прощайте, мнѣ нѣкогда ни разсказывать, ни слушать вздору о Москвѣ. Я хотѣла было ѣхать. — Не угодно ли вамъ побывать у губернатора? онъ просилъ васъ къ себѣ, сказалъ хитрецъ, совсѣмъ уже другимъ тономъ. — Вамъ надобно было сказать мнѣ это сначала, не забавляясь разспросами, а теперь я вамъ не вѣрю, и ктому жъ я курьеръ и заѣзжать ни къ кому не обязанъ. — Чиновникъ опрометью бросился отъ меня и черезъ двѣ минуты опять явился: «Его превосходительство убѣдительно проситъ васъ пожаловать къ нему; онъ прислалъ за вами свой экипажъ.» Я тотчасъ поѣхала къ губернатору. Почтенный Мансуровъ началъ разговоръ свой благодарностью за мое благоразуміе, въ отношеніи къ нескромнымъ разспросамъ: «Мнѣ очень пріятно было, говорилъ онъ, слышать отъ своего чиновника, съ какою осторожностью вы отвѣчали ему; я много обязанъ вамъ за это. Здѣсь надѣлалъ было мнѣ хлопотъ одинъ негодяй, вырвавшійся изъ арміи; столько наговорилъ вздору, и такъ разстревожилъ умы жителей, что я принужденъ былъ посадить его подъ караулъ. Теперь прошу васъ быть со мною откровеннымъ: Москва взята?» Я медлила отвѣтомъ: губернатора смѣшно было бы обманывать, но тутъ стоялъ еще какой-то чиновникъ, и мнѣ не хотѣлось при немъ отвѣчать на такой важный вопросъ. Губернаторъ угадалъ мысль мою: «это мой искренній другъ, это второй я! прошу васъ не скрывать оть меня истины; меня удостоиваетъ довѣренностію и Самъ Государь; сверхъ того мнѣ надобно знать о участи Москвы и длятого чтобы взять свои мѣры вразсужденіи города; буйные Татары собираются толпами и выжидаютъ случая надѣлать неистовствъ; я долженъ это упредить; итакъ — Москва точно взята? — Могу васъ увѣрить, ваше превосходительство, что не взята, но отдана добровольно, и это послѣдній тріумфъ непріятеля нашего въ землѣ Русской: теперь гибель его неизбѣжна! — На чемъ же вы основываете ваши догадки? спросилъ губернаторъ, на лицѣ котораго, при словахъ: Москва отдана, изобразилось прискорбіе и испугъ. — Это не догадки, ваше превосходительство, но совершенная увѣренность: за гибель враговъ нашихъ порукою намъ спокойствіе и веселый видъ всѣхъ нашихъ генераловъ и самаго главнокомандующего. Ненатурально чтобъ допустя непріятеля въ сердце Россіи, и отдавъ ему древнюю столицу нашу, могли они сохранять спокойствіе духа, не бывъ увѣренными въ скорой и неизбѣжной погибели непріятеля. Сообразите все это, ваше превосходительство, и вы сами согласитесь со мною.» Губернаторъ долго еще разговаривалъ со мною, разспрашивая о дѣйствіяхъ и теперешнемъ положеніи арміи, и наконецъ, прощаясь, наговорилъ мнѣ много лестнаго, и въ заключеніе сказалъ, «что Россія не дошла бы до крайности отдать Москву, еслибъ въ арміи были все такіе офицеры какъ я.» Подобная похвала, и отъ такого человѣка какъ Мансуровъ, вскружила бы голову хоть-кому, а мнѣ и подавно. Мнѣ, которую ожидаетъ тма толковъ, заключеній, предположеній и клеветъ, какъ только полъ мой откроется! Ахъ, какъ необходимо будетъ мнѣ тогда свидѣтельство людей подобныхъ Мансурову, Ермолову и Коновницыну!...

Примѣчанія

1. Видимо, опечатка. Либо «уставивъ огромный столъ конфектами», либо «установивъ огромный столъ съ конфектами». — Примѣчаніе редактора Викитеки.