Рядовыхъ такая густая масса; ихъ болѣе и удобнѣе было бы убивать; развѣ въ офицеровъ нарочно мѣтятъ? — Разумѣется, отвѣчалъ Подъямпольскій, это самый дѣйствительный способъ разстроить и ослабить силы непріятеля. — Почему жъ? — Какъ почему! потому что одинъ храбрый и знающій офицеръ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятѣлю своими свѣдѣніями, проницаніемъ, умѣньемъ пользоваться и выгодами мѣстоположенія и ошибками противной стороны, а особливо, офицеръ, одаренный тѣмъ высокимъ чувствомъ чести, которое заставляетъ встрѣчать безтрепетно смерть и спокойно дѣйствовать въ величайшихъ опасностяхъ; такой офицеръ, повторяю, одинъ болѣе сдѣлаетъ вреда непріятелю, нежели тысяча солдатъ, ни кѣмъ неначальствуемыхъ… Разговоръ нашъ продолжался часа два все въ этомъ же смыслѣ; я слушала со вниманіемъ сужденія и замѣчанія Подъямпольскаго, лучшаго офицера въ полку нашемъ, храбраго, опытнаго, строгаго къ себѣ столько же какъ и къ другимъ. Очередь
Рядовых такая густая масса; их более и удобнее было бы убивать; разве в офицеров нарочно метят?» — «Разумеется, — отвечал Подъямпольский, — это самый действительный способ расстроить и ослабить силы неприятеля». — «Почему ж?» — «Как почему! потому что один храбрый и знающий офицер более сделает вреда неприятелю своими сведениями, проницанием, уменьем пользоваться и выгодами местоположения и ошибками противной стороны, а особливо офицер, одаренный тем высоким чувством чести, которое заставляет встречать бестрепетно смерть и спокойно действовать в величайших опасностях; такой офицер, повторяю, один более сделает вреда неприятелю, нежели тысяча солдат, никем не начальствуемых…» Разговор наш продолжался часа два все в этом же смысле; я слушала со вниманием суждения и замечания Подъямпольского, лучшего офицера в полку нашем, храброго, опытного, строгого к себе столько же, как и к другим. Очередь
