лерій. Ружейныя пули, которыя свистали, визжали, шикали и какъ градъ осыпали насъ, не обращали на себя ни чьего вниманія; даже и тѣхъ, кого ранили, и они не слыхали ихъ: до нихъ ли было намъ!… Эскадронъ нашъ ходилъ нѣсколько разъ въ атаку, чѣмъ я была очень недовольна: у меня нѣтъ перчатокъ, и руки мои такъ окоченѣли отъ холоднаго вѣтра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоимъ на мѣстѣ, я кладу саблю въ ножны и прячу руки въ рукава шинели; но когда велятъ итти въ атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукой на вѣтру и холодѣ. Я всегда была очень чувствительна къ холоду, и вообще ко всякой тѣлесной боли; теперь, перенося днемъ и ночью жестокость сѣвернаго вѣтра, которому подвержена беззащитно, чувствую что мужество мое уже не то, что было сначала кампаніи. Хотя нѣтъ робости въ душѣ моей, и цвѣтъ лица моего ни разу не измѣнялся, я покойна, но обрадовалась бы однако жъ если бы перестали сражаться.
лерий. Ружейные пули, которые свистали, визжали, шикали и как град осыпали нас, не обращали на себя ничьего внимания, даже и тех, кого ранили, и они не слыхали их: до них ли было нам!.. Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели; но когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голою рукой на ветру и холоде. Я всегда была очень чувствительна к холоду и вообще ко всякой телесной боли; теперь, перенося днем и ночью жестокость северного ветра, которому подвержена беззащитно, чувствую, что мужество мое уже не то, что было с начала кампании. Хотя нет робости в душе моей, и цвет лица моего ни разу не изменялся, я покойна, но обрадовалась бы однако ж, если бы перестали сражаться.
