лечь мертвыми, чѣмъ отдавать Москву! Разумѣется они говорятъ это другъ другу вполголоса, а въ такомъ случаѣ офицеръ не обязанъ этого слышать.
— Полкъ нашъ примыкалъ лѣвымъ флангомъ къ какой-то деревушкѣ; въ ней не было уже ни одного человѣка. Я спросила ротмистра, долго ли мы тутъ будемъ стоять? — Кто жъ это знаетъ, отвѣчалъ онъ; огней не велѣно разводить, такъ видно надобно быть на-готовѣ каждую минуту. А тебѣ на что̀ это знать? — Такъ: я пошелъ бы въ крайній домъ лечь спать ненадолго; у меня очень болитъ нога. — Поди; пусть унтеръ-офицеръ постоитъ у избы съ твоей лошадью; когда полкъ тронется съ мѣста, то онъ разбудитъ тебя. — Я проворно побѣжала въ домъ; вошла въ избу, и видя что полъ и лавки выломаны, не нашла лучшаго мѣста какъ печь; я влѣзла на нее и легла съ краю; печь была тепла, видно ее недавно топили; въ избѣ было довольно темно отъ притворенныхъ ставень. Теплота и темнота! какія два благословенныя удобства! — Я тотчасъ
лечь мертвыми, чем отдавать Москву!» Разумеется, они говорят это друг другу вполголоса, а в таком случае офицер не обязан этого слышать.
Полк наш примыкал левым флангом к какой-то деревушке; в ней не было уже ни одного человека. Я спросила ротмистра, долго ли мы тут будем стоять. «Кто ж это знает, — отвечал он; — огней не велено разводить, так, видно, надобно быть наготове каждую минуту. А тебе на что это знать?» — «Так: я пошел бы в крайний дом лечь спать ненадолго; у меня очень болит нога». — «Поди; пусть унтер-офицер постоит у избы с твоей лошадью; когда полк тронется с места, то он разбудит тебя». Я проворно побежала в дом, вошла в избу и, видя, что пол и лавки выломаны, не нашла лучшего места, как печь; я влезла на нее и легла с краю; печь была тепла, видно ее недавно топили; в избе было довольно темно от притворенных ставень. Теплота и темнота! какие два благословенные удобства! Я тотчас
