ность, пиши прямо ко мнѣ, я сдѣлаю все что отъ меня будетъ зависѣть. Прощай другъ мой!» Великій полководецъ обнялъ меня съ отеческою нѣжностію.
— Лихорадка и телѣга трясутъ меня безъ пощады. У меня подорожная курьерская, и это причиною что всѣ ямщики, неслушая моихъ приказаній ѣхать тише, скачутъ сломя голову. Малиновые лампасы и отвороты мои столько пугаютъ ихъ, что они, хотя и слышатъ какъ я говорю, садясь въ повозку, ступай рысью, но не вѣрятъ ушамъ своимъ, и заставя лихихъ коней рвануть разомъ съ мѣста, не прежде остановятъ ихъ, какъ у крыльца другой станціи. Но нѣтъ худа безъ добра: я теперь не зябну; отъ мучительной тряски, меня безпрерывно бросаетъ въ жаръ.
— Въ Калугѣ пришелъ на почту какой-то по-видимому чиновникъ, и выждавъ какъ никого не осталось въ комнатѣ, подступилъ ко мнѣ тихо какъ кошка, и еще тише спросилъ: «нѣ позволите ли мнѣ узнать содержаніе вашихъ денешъ! — Моихъ депешъ!
ность, пиши прямо ко мне, я сделаю все, что от меня будет зависеть. Прощай, друг мой!» Великий полководец обнял меня с отеческою нежностию.
Лихорадка и телега трясут меня без пощады. У меня подорожная курьерская, и это причиною, что все ямщики, не слушая моих приказаний ехать тише, скачут сломя голову. Малиновые лампасы и отвороты мои столько пугают их, что они, хотя и слышат, как я говорю, садясь в повозку: «Ступай рысью», — но не верят ушам своим и, заставя лихих коней рвануть разом с места, не прежде остановят их, как у крыльца другой станции. Но нет худа без добра: я теперь не зябну; от мучительной тряски меня беспрерывно бросает в жар.
В Калуге пришел на почту какой-то, по-видимому, чиновник, и, выждав, как никого не осталось в комнате, подступил ко мне тихо, как кошка, и еще тише спросил: «Не позволите ли мне узнать содержание ваших денеш!» — «Моих депеш!
