За Казанью начинаются лѣса обширные, густые, дремучіе и непроходимые; зимою, большая дорога, идущая черезъ нихъ, такъ же узка, какъ и всякая проселочная; послѣднія еще имѣютъ преимущество передъ первою, потому что ими можно иногда ближе проѣхать, и всегда уже дешевлѣ; послѣднее обстоятельство для меня было также не маловажно, и я со второй станціи поворотила съ большой дороги на маленькую, которая вела и часъ-отъ-часу глубже заходила въ чащу сосноваго лѣса. Наступила ночь! въ дремучемъ лѣсу ни что не шелохнуло, и только раздавались восклицанія моего ямщика, и заунывныя пѣсни стараго Татарина, ѣхавшаго вмѣстѣ со мною отъ самой Казани; онъ выпросилъ у меня позволеніе сидѣть на облучкѣ повозки, и зато прислуживалъ мнѣ въ дорогѣ: гайда, гайда Хамитулла!... пѣлъ онъ протяжнымъ и грустнымъ напѣвомъ своего народа; это былъ припѣвъ какой-то неокончаемой пѣсни. Уставъ слушать одно и то же цѣлый часъ, я спросила: что̀ это за Хамитулла, Якубъ, которымъ ты прожужжалъ мнѣ уши? — Якубъ сердито повернулся на облучкѣ: что̀ за Хамитулла? Хамитулла былъ первый красавецъ изъ всего рода нашего! — Изъ твоей семьи, Якубъ, или изъ всего Татарскаго племени?... Якубъ не отвѣчалъ; я думала, онъ осердился по обыкновенію; но сѣдой Татаринъ мрачно смотрѣлъ въ глубь лѣса и вздыхалъ. Я оставила его думать, какъ видно, о Хамитуллѣ, и хотѣла, закрывъ голову шинелью, лечь спать; вдругъ Якубъ оборотился ко мнѣ совсѣмъ: баринъ! мы ѣдемъ теперь черезъ тотъ самый лѣсъ, гдѣ такъ долго крылся и скитался Хамитулла!... гдѣ онъ наводилъ ужасъ на путниковъ однимъ только именемъ своимъ и мнимыми разбоями!... гдѣ его искали, преслѣдовали, и наконецъ поймали!... Бѣдный Хамитулла! видя его въ цѣпяхъ, я не вѣрилъ глазамъ своимъ. Онъ! добрый и честный человѣкъ, примѣрный сынъ, братъ, другъ!... въ цѣпяхъ за преступленіе!... за разбой!.. Какъ бы вы думали, баринъ, какое было это преступленіе, и какого рода разбои?... Хотите знать?» — Хорошо, Якубъ, разскажи. — «Я люблю говорить объ немъ; дивлюсь ему, и жалѣю о бѣдственной судьбѣ его со всѣмъ сердоболіемъ отца.... Да, я любилъ Хамитуллу какъ сына!
«Ему было семнадцать лѣтъ, когда я, заплативъ калымъ, за вторую жену свою, переѣхалъ жить къ тестю въ деревню **** чтобъ помогать ему въ трудахъ. Домъ отца Хамитуллы былъ подлѣ нашего; мнѣ было тогда сорокъ два года отъ роду; дѣтей у меня не было; и я всей душею привязался къ бравому юношѣ, который тоже любилъ и меня какъ отца. Онъ былъ не только что прекраснѣйшій изъ молодыхъ людей нашихъ, но и отличнѣйшій стрѣлокъ и отважнѣйшій наѣздникъ. Иногда усмиривъ сердитаго неѣзженнаго коня, и подводя его ко мнѣ, онъ говорилъ: посмотри Якубъ, только на такихъ люблю ѣздить! Что̀ въ этихъ кроткихъ!... Ахъ, если бъ не было и вовсе на свѣтѣ смирныхъ лошадей!... — Я смѣялся. Зачто̀ жъ ты хочешь, Хамитулла, чтобъ мы всѣ сломили себѣ шеи, садясь на бѣшеныхъ лошадей? Хорошо тебѣ, ты молодъ, силенъ, славной наѣздникъ; а я, а старикъ отецъ твой? что̀бы стали мы дѣлать? — Правда! не подумалъ я объ этомъ....; и шалунъ бѣгомъ уводилъ своего любимца на траву.
«Но настало время когда ни добрый конь, ни тугой лукъ не веселили болѣе Хамитуллу. Огненные кони его, разметавъ гриву, летали по горамъ и доламъ, а Хамитулла и не думалъ осѣдлать котораго нибудь изъ нихъ; ему пріятно было оставаться дома, и изрѣдка проходить мимо окна Зугры, дочери одного изъ богатѣйшихъ Татаръ деревни. Зугра была смуглая, статная высокая татарочка; разумѣется съ черными глазами и бровями, хотя эта послѣдняя прелесть и недиковина у татарокъ: онѣ почти всѣ черноглазы; но чернота глазъ и бровей Зугры была какъ-то плѣнительно черна! въ нихъ было что̀-то, отчего жестоко болѣло сердце Хамитуллы..» — Какъ же, Якубъ, удалось твоему Хамитуллѣ видѣть свою любезную? Вѣдь у васъ татарки прячутся отъ мужчинъ. — «Но только не отъ тѣхъ, кому хотятъ понравиться; тутъ онѣ очень искусно умѣютъ дать себя увидѣть. Довольно что Хамитулла умѣлъ отличить прелестную черноту глазъ и бровей своей Зугры, отъ такой же точно черноты двадцати паръ другихъ глазъ и бровей. — У нее глаза горятъ, а брови лоснятся! клянусь тебѣ, Якубъ, клянусь кораномъ! повторялъ предо мною влюбленный. — Въ умѣ ли ты, Хамитулла! развѣ нѣтъ у тебя товарищей однихъ съ тобою лѣтъ, что ты приходишь говорить мнѣ такой вздоръ, и еще клясться въ немъ кораномъ? — Товарищамъ! разсказать товарищамъ о Зугрѣ! ахъ, они слишкомъ хорошо знаютъ объ ней, и я вѣрно уже не буду лить масло на огонь. — Ну, чего же ты хочешь? Просилъ ли ты отца дать калымъ за нее? — Просилъ. — Что̀ жъ онъ сказалъ? — Не по деньгамъ, не въ состояніи!..... Отецъ Зугры хочетъ такой калымъ, какого у насъ въ деревнѣ никто дать не можетъ, а я и подавно.. — Въ такомъ случаѣ нечего дѣлать, Хамитулла. Будь благоразуменъ, старайся забыть; побѣди себя; займись чѣмъ-нибудь, торгомъ, напримѣръ; поѣзжай въ Казань. — Да и надобно будеть ѣхать, говорилъ уныло мой молодой другъ, поѣду; отецъ посылаетъ меня продавать халаты, я пробуду тамъ до весны. — А какъ скоро ты отправляешься? — Черезъ недѣлю. — Я радовался этому, полагая что въ Казанѣ, прекрасномъ и многолюдномъ городѣ, среди заботъ, забавъ и разнообразія предметовъ, молодой татаринъ не будетъ имѣть времени заниматься своею страстію; худо я зналъ Хамитуллу!
«Онъ поѣхалъ, писалъ къ отцу часто, давалъ подробный отчетъ въ своей продажѣ; присылалъ вырученныя деньги, не торопилъ своимъ возвращеніемъ, и не упоминалъ о Зугрѣ ни слова. Я радовался, думалъ что отсутствіе произвело свое дѣйствіе, что юноша успокоился; но худо я зналъ Хамитуллу!
«Между тѣмъ пока онъ торговалъ, тосковалъ, отчаевался, надѣялся и ждалъ первыхъ цвѣтовъ весны чтобъ возвратиться подъ родимый кровъ, калымы за прекрасную Зугру отвсюду предлагались старому Абурашиду, отцу ея; по мѣрѣ умноженія цѣны ихъ, умножалось и корыстолюбіе стараго татарина. Наконецъ пріѣхалъ изъ отдаленнаго городка богатый купецъ и предложилъ калымъ, противъ котораго нельзя уже было устоять Абурашиду; Зугру помолвили и отдали. Вечеромъ того дня, въ который Зугра кропила горькими слезами великолѣпную перевязь на груди своей — подарокъ молодаго мужа, вечеромъ этого самаго дня, пріѣхалъ Хамитулла.
«Никто не видалъ на лицѣ молодаго татарина никакого признака печали, не только бѣшенства или отчаянія, какъ того можно было ожидать, судя по первому движенію съ какимъ услышалъ онъ о свадьбѣ Зугры; я первый встрѣтился съ нимъ случайно, при въѣздѣ его въ деревню, и полагая что отъ меня легче ему будетъ услышать такую убійственную вѣсть, сказалъ ее со всею ласкою и утѣшеніями отца. Съ первыхъ словъ, Хамитулла поблѣднѣлъ какъ полотно, и задрожалъ всѣми членами; судорожно схватился онъ за топоръ, лежавшій у него на телѣгѣ; но въ тужъ минуту пришелъ въ себя, и къ неизъяснимому удивленію моему, дослушалъ совершенно холодно всю исторію сватовства, слезъ, сопротивленія, и наконецъ свадьбы бѣдной его Зугры. Я радовался этому равнодушію и благословлялъ перемѣнчивость сердца человѣческаго; но ахъ, баринъ! худо я зналъ Хамитуллу!
«Въ ночь Зугра исчезла съ постели своего мужа, а Хамитулла съ наръ своего отца; ихъ обоихъ не нашли нигдѣ. Мужъ Зугры едва не сошелъ съ ума; онъ поѣхалъ въ городъ, подалъ просьбу; пріѣхалъ судъ, начались розыски, поиски; наконецъ открылось что Хамитулла живетъ съ своею Зугрою въ дремучемъ волокѣ, имѣющемъ верстъ болѣе сорока пространства, вотъ въ этомъ самомъ, черезъ который мы теперь ѣдемъ. Ну, была ли какая возможность найти его тутъ, а еще болѣе поймать? Я отъ всей души радовался этому обстоятельству; оно успокоивало мои опасенія о Хамитуллѣ на настоящее время; но что̀ будетъ далѣе? куда онъ дѣнется зимою? что̀ онъ будетъ ѣсть, чѣмъ одѣватьсяР Какъ жить въ лѣсу въ это время года, столь ужасное въ нашей сторонѣ!... между тѣмъ отецъ и мужъ Зугры разъѣзжали каждый день въ лѣсу, сопровождаемые конвоемъ всѣхъ своихъ родственниковъ. Земская полиція то же отыскивала Хамитуллу, который, какъ носился слухъ, то тамъ, то сямъ отнималъ у прохожихъ хлѣбъ, а иногда и деньги, не дѣлая впрочемъ ни малѣйшаго вреда никому. Въ этихъ розыскахъ и слухахъ прошло почти все лѣто. Наступила осень; молва огласила уже Хамитуллу разбойникомъ; хотя онъ даже не толкнулъ рукою ни кого, и если бралъ что̀ у нихъ, такъ это была всегда такая малость, которой могло достать только на покупку хлѣба. Но вотъ земская полиція ищетъ съ понятыми и со всею ревностію дѣятельныхъ чиновниковъ, ищетъ разбойника Хамитуллу! Въ одну дождливую ночь, когда мѣсяцъ не свѣтилъ уже, и было такъ темно, что и въ двухъ шагахъ отъ себя нельзя было ничего разсмотрѣть, я сидѣлъ долѣе обыкновеннаго; мнѣ что̀-то было грустно; мысли, самыя горестныя, носились въ умѣ моемъ и смѣняли одна другую: всѣ онѣ были о Хамитуллѣ! Близка развязка печальной повѣсти моего любимца; зима все откроетъ, и все кончитъ! ужасно! Наконецъ я легъ на постѣль, глаза мои уже смыкались; кажется будто я заснулъ; но тихій стукъ у окна и шопотъ знакомаго голоса, заставили меня съ ужасомъ и невольною радостію быстро подняться съ постѣли. — Хамитулла! вскрикнулъ я со слезами, и болѣе не могъ ничего сказать; слова замерли; я могъ только жать трепещущую руку моего бѣднаго друга! Я не могъ позвать его въ избу, не могъ предложить крова, тепла, пищи! Сердце мое хотѣло разорваться! Хамитулла бѣги! деревня полна понятыхъ; тебя ищетъ самъ исправикъ! Бѣги скорѣе! — Выйди ко мнѣ, Якубъ, сказалъ Хамитулла едва слыишымъ голосомъ; выйди ко мнѣ, пройдемъ со мною за деревню, туда къ лѣсу; мнѣ надо многое тебѣ разсказать. — Я вышелъ, и мы взявшись за руки, пошли изъ деревни въ поле; въ верстѣ отъ насъ чернѣлся лѣсъ; мы укрылись туда. Я хотѣлъ было остановиться: — Нетъ, пойдемъ дальше! Я имѣю нужду въ тебѣ; ты сдѣлаешь мнѣ услугу, можетъ уже послѣднюю!... Не имѣя силъ говорить, шелъ я безмолвно, куда велъ меня Хамитулла; ливный дождь хлесталъ меня безъ пощады по лицу и головѣ; въ торопяхъ, я выскочилъ безъ шапки; мы шли болѣе получаса самыми скорыми шагами. — Вотъ, сказалъ Хамитулла, вдругъ останавливаясь и останавливая меня, вотъ, Якубъ, моя бѣдная Зугра!... Онъ кинулся къ какому-то бугорку, похожему на копну сѣна или кучу соломы. Я подошелъ за нимъ, и увидѣлъ что Хамитулла вынимаетъ изъ подъ наваленныхъ сосновыхъ вѣтвей женщину; это была его Зугра! Съ раздирающими душу стонами прижималъ ее Хамитулла къ сердцу своему: Зугра! моя Зугра! мое единственное благо на землѣ! мы должны разстаться!... Онъ упалъ въ отчаяніи на траву, и обнималъ колѣна плачущей Зугры.... Она сѣла къ нему, положила голову его къ себѣ нагрудь, обняла, прижала уста свои къ блѣдному лицу изнемогающаго юноши, и страстно цѣлуя его, обливала горчайшими слезами.... Я плакалъ на-взрыдъ. Ахъ, баринъ! какія чувства скрываются иногда подъ грубою наружностью нашею, и въ глубинѣ дикихъ непроходимыхъ лѣсовъ холоднаго края нашего! Когда первые порывы жесточайшаго изъ всѣхъ страданій любви — страданія разлуки, нѣсколько утихли, Зугра стала говорить: покоримся на время судьбѣ, мой милый другъ! разстанемся, пока ты сыщешь мѣсто, гдѣ бъ мы могли опять быть вмѣстѣ; я пойду къ отцу, но не пойду къ мужу, ни зачто не пойду! Онъ не мужъ мнѣ! моего согласія не спрашивали. Пусть отецъ отдастъ калымъ; я твоя, вѣчно твоя! другаго мужа у меня не было! — Ахъ, Зугра, Зугра! мы разстаемся навсегда! говорилъ уныло молодой татаринъ; но постепенно приходя въ бѣшенство отъ мысли о вѣчной разлукѣ, жестоко сталъ бить себя въ грудь, крича отчаяннымъ голосомъ: Зугра! я тебя болѣе не увижу! — Убей меня, Якубъ! убей! начто̀ мнѣ жизнь безъ Зугры!... Между тѣмъ заря стала заниматься… Я старался привесть въ разсудокъ Хамитуллу, и указывая ему на свѣтлѣющій востокъ, говорилъ, что если онъ не хочетъ быть схваченъ понятыми, то чтобъ немедленно рѣшался на что̀-нибудь… Я еще не знаю, зачѣмъ ты привелъ меня въ этотъ лѣсъ. Ты говорилъ о какой-то услугѣ: что̀ я могу для тебя сдѣлать? Вотъ тебѣ сердце и рука отца; располагай ими, требуй отъ меня всего что можетъ умягчить жестокость твоей участи… Хамитулла всталъ, обнялъ снова Зугру, и долго держалъ ее въ объятіяхъ, судорожно прижимая къ груди своей.... Наконецъ, отдавая ее мнѣ, и поблѣднѣвъ какъ уже и мертвому нельзя болѣе поблѣднѣть, сказалъ погасающимъ голосомъ: возьми ее, Якубъ! укрой на первыхъ порахъ отъ злобы отца, мужа, отъ насмѣшекъ злыхъ людей! возьми мою Зугру!.... Зугра, Зугра!... Якубъ, длячего ты не хочешь убить меня!... Опасаясь новыхъ порывовъ отчаянія, я схватилъ молодую татарку за руку, и бѣгомъ, сколько позволяли то мнѣ мои силы, бѣжали съ нею почти до самой деревни. Она задыхалась отъ слезъ!
«Пришедъ домой, я отдалъ Зугру на руки женамъ своимъ, и пошелъ въ сборную избу, узнать что̀ тамъ предпринимается для поимки Хамитуллы. Мнѣ сказали, что всѣ пути въ лѣсу застановлены караулами; что самъ подполковникъ распоряжаетъ всѣмъ этимъ; что позднее время года способствуетъ всѣмъ ихъ маневрамъ, потому что облетѣвшіе листья, оставя лѣсъ обнаженнымъ, позволяютъ видѣть очень далеко въ чащу. Несчастный Хамитулла будетъ пойманъ, неизбѣжно пойманъ!.. Возвратясь домой, я нашелъ Зугру спящую. Бѣдная, была худа и блѣдна; она безпрестанно вздрагивала, и всхлипывая, произносила невнятно — Хамитулла! о Хамитулла!..
«Долго будетъ разсказывать, баринъ! о, всемъ что я узналъ отъ Зугры, какъ они жили въ лѣсу, какъ были неизъяснимо счастливы, и какъ наконецъ смертная тоска и предчувствіе бѣдъ тѣснили грудь ихъ, при видѣ облетающихъ листьевъ. Лѣсъ, съ каждымъ днемъ болѣе обнажающійся, начиналъ становиться для нихъ не убѣжищемъ, но прозрачною темницей, и вотъ Хамитулла рѣшился поручить Зугру мнѣ, и бѣжать куда-нибудь далѣе до благопріятнѣйшаго времени. Но онъ не могъ успѣть въ этомъ; земская полиція, подъ начальствомъ своего исправника (военнаго подполковника), приняла такія дѣятельныя мѣры, что черезъ нѣсколько дней безпрерывнаго преслѣдованія и поисковъ, бѣдный другъ мой, мужественный, храбрый Хамитулла, несмотря на геройское сопротивленіе, былъ схваченъ, закованъ въ цѣпи, отвезенъ въ городъ и посаженъ въ тюрьму. Его судили, и.... Но нѣтъ, я уже не могу болѣе говорить! Воспоминаніе это разтравило опять давнюю рану сердца моего! Неповиненъ онъ былъ въ крови человѣческой. Однакожъ съ нимъ поступили какъ съ душѣгубцѣмъ! Главнымъ преступленимъ поставлялось ему то, что въ стычкѣ съ понятыми онъ ранилъ самаго исправника, и оставилъ его замертво распростертаго на дорогѣ. Вотъ вся кровь, которую пролилъ Хамитулла въ продолженіе всего бѣдственнаго скитанія своего по лѣсамъ....»
Татаринъ закрылъ лице руками, и вздыхалъ, или, лучше сказать, стоналъ, наклоня голову почти до колѣнъ.... Давъ время утихнуть этому порыву скорби, я спросила: — Что̀ сдѣлалось съ Зугрою? — «Зугру взялъ отецъ обратно; она грозила умертвить себя, если ее отдадутъ къ мужу. Ея красота, несчастная любовь, безмолвная горесть, безотрадныя слезы, дѣлали ее для всѣхъ предметомъ живѣйшаго участія; но она была мертва для всего, исключая воспоминаній о Хамитуллѣ. Днемъ и ночью плакала о немъ, сидя за своею занавѣской, и это она сложила пѣсню, которую вы слышали отъ меня; въ ней она представляетъ счастливое время любви ихъ въ дремучемъ волокѣ, ихъ опасенія близкой разлуки, страхъ, при раздающихся голосахъ понятыхъ, отыскивающихъ по лѣсу слѣдовъ ея милаго.... и наконецъ послѣднее разставаніе! Вся деревня поетъ у насъ эту пѣсню.» — Что̀ же значитъ припѣвъ: гайда, гайда Хамитулла! — «Гайда значитъ, спѣши или иди, или пойдемъ, смотря потому какъ прійдется это слово.» Якубъ замолчалъ.
Волокъ! дремучій волокъ! въ твоей-то чащѣ непроходимой, жилищѣ лютыхъ звѣрей, горѣла любовь, какой нельзя выразить словами! — Хамитуллы уже давно нѣтъ; но еще раздается звукъ имени его въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ былъ такъ счастливъ! гдѣ онъ любилъ, и былъ любимъ безпримѣрно! Сколько разъ эхо этого лѣса, повторяло имя его, произнесенное то шопотомъ любви, то грознымъ голосомъ сыщика, то наконецъ заунывнымъ пѣніемъ молодой татарки, бѣдной осиротѣвшей Зугры!...
— Наконецъ я дома! Отецъ принялъ меня со слезами! Я сказала, что пріѣхала къ нему отогрѣться. Батюшка плакалъ, и смѣялся, разсматривая шинель мою, неимѣющую никакого уже цвѣта, прострѣленную, подожженную и прожженную до дыръ. Я отдала ее Натальѣ, которая говоритъ, что сошьетъ себѣ капотъ изъ нее.
— Разсказавъ отцу о добромъ расположеніи ко мнѣ Главнокомандующаго, я убѣдила его отпустить со мною брата; онъ согласился на эту жестокую для него разлуку, но только съ условіемъ дождаться весны; сколько я ни увѣряла что для меня это невозможно, батюшка ничего слышать не хотѣлъ. «Ты можешь ѣхать, говорилъ онъ, какъ только выздоровѣешь, но Василія не отпущу зимой: въ такія лѣта! въ такое смутное время! нѣтъ, нѣтъ! ступай одна, когда хочешь; его время не ушло; ему нѣтъ еще четырнадцати лѣтъ.» Что̀ мнѣ дѣлать? предоставляю времени ознакомить батюшку съ мыслію разстаться съ нѣжно любимымъ сыномъ; не дожидаюсь, и пишу къ Кутузову, «что желая нетерпѣливо возвратиться подъ славныя знамена его, я не надѣюсь имѣть счастіе стать подъ ними вмѣстѣ съ братомъ своимъ, потому что старый отецъ не хочетъ отпустить отъ себя незрѣлаго отрока, на поле кровавыхъ битвъ, въ такое суровое время года, и убѣждаетъ меня, если можно, дождаться теплаго времени, и что я теперь совсѣмъ не знаю что̀ мнѣ дѣлать.»
— Я получила отвѣтъ Кутузова; онъ пишетъ: что я имѣю полное право исполнить волю отца; что будучи отправлена Начальникомъ арміи, я только ему одному обязана отчетомъ въ продолжительности моего отсутствія; что онъ позволяетъ мнѣ дождаться весны дома, и что я ничего черезъ это не потеряю въ мнѣніи людей, потому что опасности и труды я дѣлила съ моими товарищами до конца, и что неустрашимости моей самъ главнокомандующій очевидный свидѣтель. Письмо это было писано рукою Хитрова, зятя Кутузова; руку его батюшка хорошо зналъ, потому что Хитровъ жилъ нѣсколько времени въ В**** и отецъ имѣлъ случай переписываться съ нимъ. Я показала письмо батюшкѣ, и старый отецъ мой такъ тронутъ былъ милостями и вниманіемъ ко мнѣ знаменитаго полководца, что не могъ не заплакать. Я хотѣла было сохранить это письмо памятникомъ добраго расположенія ко мнѣ славнѣйшаго изъ героевъ Россіи, но батюшка, взявъ къ себѣ эту бумагу, заставлялъ меня двадцать разъ въ день краснѣть, показывая ее всѣмъ и давая каждому читать. Я принуждена была унесть это письмо тихонько и сжечь; когда узналъ отецъ о моемъ поступкѣ, то очень оскорбился и строго выговаривалъ мнѣ, укоряя въ непростительномъ равнодушіи къ такому лестному вниманію перваго человѣка въ государствѣ. Съ почтительнымъ молчаніемъ выслушала я батюшкины упреки, но по-крайней-мѣрѣ довольна была что неокончаемое чтеніе письма Кутузова прекратилось.
— Здѣсь живутъ пять плѣнныхъ Французскихъ офицеровъ; трое изъ нихъ очень образованные люди. Увѣренность ихъ въ благоразуміи Наполеона, дѣлаетъ честь собственному ихъ благоразумію: они указываютъ на картѣ — Смоленскъ, и говорятъ мнѣ: Monsieur Алекзандръ, Франсусъ тутъ. Я не имѣю духа вывесть ихъ изъ счастливаго заблужденія; начто̀ мнѣ говорить имъ, что безразсудные Французы въ западнѣ!
— Наконецъ послѣ множества отлагательствъ, батюшка рѣшился отпустить брата: да и пора! Снѣгъ весь уже стаялъ, я горю нетерпѣніемъ возвратиться къ военнымъ дѣйствіямъ. Получа свободу готовиться къ отъѣзду, я принялась за это съ такою дѣятельностью, что въ два дня все было кончено. Отецъ далъ намъ легкую двухмѣстную коляску и своего человѣка до Казани: а тамъ мы поѣдемъ уже одни. Отцу очень не хотѣлось отпустить брата безъ слуги; но я представила ему, что это могло бы имѣть весьма непріятныя послѣдствія, потому что лакея ничто не удержало бы говорить все что ему извѣстно. Итакъ рѣшено что мы ѣдимъ одни.