которую пролилъ Хамитулла въ продолженіе всего бѣдственнаго скитанія своего по лѣсамъ....»
Татаринъ закрылъ лице руками, и вздыхалъ, или, лучше сказать, стоналъ, наклоня голову почти до колѣнъ.... Давъ время утихнуть этому порыву скорби, я спросила: — Что̀ сдѣлалось съ Зугрою? — «Зугру взялъ отецъ обратно; она грозила умертвить себя, если ее отдадутъ къ мужу. Ея красота, несчастная любовь, безмолвная горесть, безотрадныя слезы, дѣлали ее для всѣхъ предметомъ живѣйшаго участія; но она была мертва для всего, исключая воспоминаній о Хамитуллѣ. Днемъ и ночью плакала о немъ, сидя за своею занавѣской, и это она сложила пѣсню, которую вы слышали отъ меня; въ ней она представляетъ счастливое время любви ихъ въ дремучемъ волокѣ, ихъ опасенія близкой разлуки, страхъ, при раздающихся голосахъ понятыхъ, отыскивающихъ по лѣсу слѣдовъ ея милаго.... и наконецъ послѣднее разставаніе! Вся деревня поетъ у насъ эту пѣсню.» — Что̀ же
которую пролил Хамитулла в продолжение всего бедственного скитания своего по лесам…»
Татарин закрыл лицо руками и вздыхал или, лучше сказать, стонал, наклоня голову почти до колен… Дав время утихнуть этому порыву скорби, я спросила: «Что сделалось с Зугрою?» — «Зугру взял отец обратно; она грозила умертвить себя, если ее отдадут к мужу. Ее красота, несчастная любовь, безмолвная горесть, безотрадные слезы, делали ее для всех предметом живейшего участия; но она была мертва для всего, исключая воспоминаний о Хамитулле. Днем и ночью плакала о нем, сидя за своею занавеской, и это она сложила песню, которую вы слышали от меня; в ней она представляет счастливое время любви их в дремучем волоке, их опасения близкой разлуки, страх при раздающихся голосах понятых, отыскивающих по лесу следов ее милого… и наконец последнее расставание! Вся деревня поет у нас эту песню». — «Что же
