1-го Мая, въ понедѣльникъ, на разсвѣтѣ, оставили мы домъ отцовскій! Совѣсть укоряетъ меня, что я не уступила прюсьбѣ батюшки не ѣхать въ этотъ день. Онъ имѣетъ предразсудокъ считать Понедѣльникъ несчастливымъ; но мнѣ надобно было уважить его, а особливо въ этомъ случаѣ. Отецъ отпускалъ любимаго сына, и разставался съ нимъ какъ съ жизнію! Ахъ, я неправа, очень неправа! сердце мое не перестаетъ укорять меня. Я воображаю что батюшка будетъ грустить и думать гораздо болѣе теперь, нежели когда бъ мы, согласно волѣ его, выѣхали днемъ позже. Человѣкъ неисправимъ! Сколько разъ уже раскаявалась я, поступивъ упорно, потому только что считала себя вправѣ такъ поступить! Никогда мы не бываемъ такъ несправедливы, какъ тогда когда считаемъ себя справедливыми. И какъ могла, какъ смѣла я, противоставить свою волю волѣ отца моего, я, которая считаю, что отецъ долженъ быть чтимъ дѣтьми своими какъ Божество? Какой демонъ наслалъ затмѣніе на умъ мой?.......
— За три станціи не доѣзжая Казани, коляску нашу изломали въ куски: насъ сбросило съ косогора въ широкій ровъ; коляска наша разтрещилась, но мы къ счастію остались оба невредимы. Теперь мы поѣдемъ въ телѣгѣ. Какъ странна участь моя! Сколько лѣтъ уже разъѣзжаю я именно на томъ родѣ повозки которой не терплю!
Москва. Митрофановъ сказалъ намъ горестную вѣсть: Кутузовъ умеръ! Теперь я въ самомъ затруднительномъ положеніи: братъ мой записанъ въ Горную службу и въ ней числится, а я увезла его не взявъ никакого вида отъ его начальства. Какъ мнѣ теперь отдать его въ военную службу! При жизни Кутузова необдуманность эта не имѣла бы никакихъ послѣдствій; но теперь я буду имѣть тму хлопотъ. Митрофановъ совѣтуетъ отослать Василія домой; но съ первыхъ словъ объ этомъ, братъ рѣшительно сказалъ, что онъ ни длячего не хочетъ возвратиться въ домъ, и кромѣ военной службы ни въ какой другой не будетъ.
— Смоленская дорога. Проѣзжая лѣсами, я долго не могла понять причины дурнаго запаха, наносимаго иногда вѣтромъ изъ глубины ихъ. Наконецъ, я спросила объ этомъ ямщика, и получила отвѣтъ, какого не могло быть ужаснѣе, сказанный совсѣмъ равнодушіемъ русскаго крестьянина: гдѣ нибудь Французъ гніетъ.
— Въ Смоленскѣ ходили мы по разрушеннымъ стѣнамъ крѣпости: я узнала то мѣсто близъ кирпичныхъ сараевъ, гдѣ мы такъ невыгодно были помѣщены и такъ бсзпорядочно ретировались. Я указала его брату, говоря: «вотъ здѣсь, Василій, жизнь моя была въ опасности.» Бѣгство Французовъ оставило ужасные слѣды: тѣла ихъ гніютъ въ глубинѣ лѣсовъ и заражаютъ воздухъ. Несчастные! никогда еще ни чья самонадѣянность и кичливость не были такъ жестоко наказаны какъ ихъ! Ужасы разсказываютъ объ ихъ плачевной ретирадѣ.
Когда мы воротились на станцію, смотрителя не было дома; жена его просила насъ войти въ комнату и записать самимъ свою подорожную. Лошади сей-часъ будутъ сказала она, садясь за свою работу и поцѣловавъ нѣжно миловидную дѣвочку, которая стояла подлѣ нее. — Это дочь ваша? спросила я. — Нѣтъ, это француженка, сирота!… Пока закладывали намъ лошадей, хозяйка разсказала трогательную исторію прекрасной дѣвочки: Французы шли къ намъ на вѣрную побѣду, на прочное житье, и въ этой увѣренности многіе взяли съ собою свои семейства. При гибельной ретирадѣ своей, или, лучше сказать, бѣгствѣ обратно, семейства эти старались укрываться въ лѣсахъ, и отъ стужи, и отъ казаковъ. Одно такое семейство расположилось въ окрестностяхъ Смоленска, въ лѣсу; сдѣлало себѣ шалашъ, развело огонь, и занялось приготовленіемъ какой-то скудной пищи, какъ вдругъ гиканье казаковъ раздалось по лѣсу.... Несчастные! къ нимъ можно было примѣнить стихъ:
Jusqu’au fond de nos coeurs notre sang s’est glacé.
Они кинулись всѣ врозь куда глаза глядятъ, и стараясь только забѣжать въ самую густоту лѣса. Старшая дочь лѣтъ осьми дѣвочка (эта самая которая теперь стоитъ передъ нами, опершись на колѣни своей благодѣтельницы, и плачетъ отъ ея разсказа), забѣжала въ непроходимую чашу, и до самаго вечера ползала въ глубокомъ снѣгу, не имѣя на себѣ ничего кромѣ бѣлаго платьеца. Бѣдное дитя совсѣмъ окоченѣвшее, выползло наконецъ при закатѣ солнца на большую дорогу; оно не имѣло силъ итти, но ползло на рукахъ и ногахъ. Въ это время проѣзжалъ верхомъ казацкій офицеръ; онъ могъ бы и не видать ее, но дѣвочка имѣла столько присутствія духа, что собравъ всѣ силы кричала ему: mon ami! par bonté prenez moi sur votre cheval! Удивленный казакъ остановилъ лошадь, и всматриваясь въ предметъ шевелящійся на дорогѣ, былъ тронутъ до слезъ, видя что это дитя почти полунагое, потому что все ея одѣяніе изорвалось, руки и ноги ея были совсѣмъ закоченѣвши; она упала наконецъ безъ движенія. Офицеръ взялъ ее на руки, сѣлъ съ нею на лошадь, и поѣхалъ къ Смоленску. Проѣзжая мимо станціи, онъ увидѣлъ жену смотрителя, стоящую у воротъ: возьмите, сдѣлайте одолженіе, эту дѣвочку на ваше попеченье. — Смотрительша отвѣчала, что ей некуда съ ней дѣваться, что у нее своихъ дѣтей много. — Ну, такъ я при вашихъ глазахъ разможжу ей голову объ этотъ уголъ, чтобъ избавить дальнѣйшихъ страданій! Пораженная какъ громомъ этою угрозой, и думая уже видѣть исполненіе ея на самомъ дѣлѣ, смотрительша поспѣшно выхватила безчувственную дѣвочку изъ рукъ офицера и унесла въ горницу; офицеръ поскакалъ далѣе. Болѣе двухъ мѣсяцевъ дитя находилось почти при смерти; несчастное все поморозилось; кожа сходила лоскутьями съ рукъ и ногъ, волосы вышли, и наконецъ послѣ сильной горячки, оно возвратилось къ жизни. Теперь эта дѣвочка живетъ у смотрительши какъ любимая дочь, выучилась говорить по-польски, и благодаря незрѣлости возраста своего, не сожалѣетъ о потерянныхъ выгодахъ, на какія имѣла право по знатности своего рода: она изъ лучшей фамиліи въ Ліонѣ. Многія знатныя дамы, которымъ смотрительша разсказывала такъ же какъ и намъ эту исторію, предлагали, трогательной сиротѣ, жить у нихъ; но она всегда отвѣчала, обнимая смотрительшу: «маменька возвратила мнѣ жизнь; я навсегда останусь съ нею!» Смотрительша заплакала, оканчивая этими словами свою повѣсть, и прижала къ груди своей рыдающее дитя. Сцена эта тронула насъ до глубины души.
—... Курьерскую подорожную у меня взяли и дали другую только до Слонима, гдѣ всѣ офицеры, почему-нибудь отставшіе отъ своихъ полковъ, остаются уже подъ начальствомъ Кологривова; и меня ожидаетъ та же участь! На дорогѣ съѣхались мы съ гусарскимъ офицеромъ Никифоровымъ, весьма вѣжливымъ и обязательнымъ, но немного страннымъ. Мой повѣса братъ, находитъ удовольствіе сердить его на каждой станціи.
— Слонимъ. Опять я здѣсь; но какъ все измѣнилось! Я не могла даже отыскать прежней квартиры у стараго гвардейца. Кологривовъ принялъ меня съ самымъ строгимъ начальническимъ видомъ: — что̀ вы такъ долго пробыли дома? спросилъ онъ; я отвѣчала, что за болѣзнію. — Имѣете вы свидѣтельство отъ лекаря? — Не имѣю! — Почему? — Не находилъ надобности брать его. — Этотъ странный отвѣтъ разсердилъ Кологривова до крайности. — Вы, сударь, повѣса.... Я ушла, не давъ ему кончить этого обязательнаго слова. Итакъ… что̀ жъ теперь дѣлать? Имѣя на рукахъ несовершеннолѣтняго брата, котораго нельзя отдать въ полкъ, потому что онъ числится уже въ Горной службѣ: куда я дѣнусь съ нимъ! Такъ думала я закрывъ лице руками и облокотясь на большой жидовскій столъ. Тихой ударъ по плечу заставилъ меня взглянуть на свѣтъ Божій. — «Что̀ вы такъ задумались, Александровъ? вотъ вамъ приказъ отъ Кологривова; вамъ должно ѣхать въ Лапшинъ къ ротмистру Бибикову, и принять отъ него лошадей, которыхъ вы будете пасти на лугахъ зеленыхъ, на муравѣ шелковой!» Я совсѣмъ не имѣла охоты шутить: что̀ я буду дѣлать съ братомъ? куда я дѣну его? взять съ собою въ полкъ, представить ему картину жизни уланской, такому незрѣлому юношѣ! сохрани Боже! но что̀ жъ я буду дѣлать?... Ахъ, длячего я не оставила его дома? мое умничанье разтерзало сердце отца разлукою съ нѣжно-любимымъ сыномъ, и вмѣсто пользы принесло мнѣ хлопоты и досаду!... Печаль и безпокойство столько измѣнили видъ мой, что Никифоровъ, нашъ дорожный товарищъ, былъ тронутъ этимъ: «оставьте у меня вашего брата, Александровъ, я буду ему тѣмъ же чѣмъ были вы, и точно ту же дружбу и тѣ же попеченія увидитъ онъ отъ меня какъ бы отъ самихъ васъ.» Предложеніе благороднаго Никифорова сняло тяжесть съ сердца моего; я поблагодарила его отъ всей души, и отдала ему брата, прося послѣдняго, не терять времени, писать къ отцу и требовать увольненія изъ Горной службы. Я отдала ему всѣ деньги, простилась и уѣхала въ Лапшинъ.
— Ротмистръ Бибиковъ, Рузи, Бурого, и я, имѣемъ порученіе откармливать усталыхъ, раненныхъ и исхудавшихъ лошадей всѣхъ уланскихъ полковъ; на мою часть досталось сто пятьдесятъ лошадей и сорокъ человѣкъ уланъ для присмотра за ними. Селеніе, въ которомъ квартирую, въ пятнадцати верстахъ отъ Лапшина, окружено лѣсами и озерами. Цѣлые дни провожу я разъѣзжая верхомъ или прогуливаясь пѣшкомъ въ темныхъ лѣсахъ, и купаясь въ чистыхъ и свѣтлыхъ какъ хрусталь озерахъ.
Я занимаю обширный сарай, это моя зала; полъ ея усыпанъ пескомъ, стѣны украшены цвѣточными гирляндами, букетами и вѣнками; въ срединѣ всего этого поставлено пышное ложе, во всемъ смыслѣ этого слова, пышное: на четырехъ низенькихъ отрубкахъ положены три широкіе доски; на нихъ наслано четверти въ три вышиною мелкое душистое сѣно почти изъ однихъ цвѣтовъ, и закрыто нѣкоторымъ родомъ бархатнаго ковра, съ яркими блестящими цвѣтами; большая сафьянная подушка чернаго цвѣта съ пунцовыми украшеніями, довершаетъ великолѣпіе моей постели, служащей мнѣ также диваномъ и креслами; я на ней сплю, лежу, сижу, читаю, пишу, мечтаю, обѣдаю, ужинаю и засыпаю. Теперь Іюль; въ теченіе длиннаго лѣтняго дня, я ни на одну минуту не соскучиваюсь, встаю на зарѣ въ три часа, то есть, просыпаюсь, и тогда же уланъ приноситъ мнѣ кофе, котораго и выпиваю стаканъ съ чернымъ хлѣбомъ и сливками. Позавтракавъ такимъ образомъ, иду осматривать свою паству, размѣщенную по конюшнямъ; при мнѣ ведутъ ихъ на водопой; по веселымъ и бодрымъ прыжкамъ ихъ, вижу я что уланы мои слѣдуютъ примѣру своего начальника: овса не крадутъ, не продаютъ, но отдаютъ весь этимъ прекраснымъ и послушнымъ животнымъ; вижу какъ формы ихъ, прежде искаженныя худобою, принимаютъ свою красивость, полнѣютъ, шерсть прилегаетъ, лоснится, глаза горятъ, уши, едва было неповисшія, начинаютъ быстро двигаться и уставляться впередъ; погладивъ и поласкавъ красивѣйшихъ изъ нихъ, приказываю осѣдлать ту, которая веселѣе прыгаетъ, и ѣду гулять, куда завлечетъ меня любопытство или плѣнительный видъ. Въ двѣнадцать часовъ, возвращаюсь въ свою сплетенную изъ хвороста залу: тамъ готова уже мнѣ миска очень вкусныхъ Малороссійскихъ щей или борщу и небольшой кусокъ чернаго хлѣба. Окончивъ обѣдъ, послѣ котораго я всегда немножко голодна, иду опять гулять, или по полямъ или надъ рѣкою; возвращаюсь домой часа на два, чтобъ написать нѣсколько строкъ, полежать, помечтать, настроить воздушныхъ за̀мковъ, опять разломать ихъ, просмотрѣть на-скоро свои Записки, не поправляя въ нихъ ничего; да и куда мнѣ поправлять, и длячего; ихъ будетъ читать своя семья, а для моихъ все хорошо. Передъ вечеромъ иду опять гулять, купаться, и наконецъ возвращаюсь присутствовать при вечернемъ водопоѣ. Послѣ всего этого, день мой заключается сценою, которая непремѣнно каждый вечеръ возобновляется: теперь рабочая пора, и такъ при наступленіи ночи, всѣ молодицы и дѣвицы, съ протяжнымъ пѣніемъ (отвратительнѣе котораго я ничего не слыхала) возвращаются съ полей, и густою толпою идутъ къ деревнѣ; у входа ея ожидаютъ ихъ мои уланы, тоже толпою стоящіе; соединясь обѣ толпы смѣшиваются; пѣніе умолкаетъ; слышенъ говоръ, хохотъ, визгъ и брань (послѣдняя всегда отъ мужей): съ такимъ гамомъ всѣ они вбѣгаютъ въ деревню, и наконецъ идутъ по домамъ. — Иду и я лечь на пышное, мягкое, душистое ложе свое, и въ туже минуту засыпаю; но завтра тотъ же порядокъ, тѣ же сцены. Спокойствіе, радость, веселыя мечты, здоровье, свѣжій румянецъ, все это неразлучно со мною, при теперешнемъ родѣ моей жизни, и я ни на одну минуту не чувствовала еще скуки. Природа, поселивъ въ душѣ моей любовь къ свободѣ и къ своимъ красотамъ, дала мнѣ неисчерпаемый источникъ радостей; какъ только открываю глаза поутру, тотчасъ чувство удовольствія и счастія пробуждается во всемъ моемъ существованіи; мнѣ совсѣмъ невозможно представить себѣ что̀-нибудь печальное; все въ воображеніи моемъ блеститъ и горитъ яркими лучами. О Государь! обожаемый Отецъ нашъ! нѣтъ дня въ который бы я мысленно не обнимала колѣнъ Твоихъ! Тебѣ обязана я счастіемъ, которому нѣтъ равнаго на землѣ: счастіемъ быть совершенно свободною! Твоему снисхожденію, Твоей Ангельской добротѣ, но всего болѣе Твоему уму и великому духу, имѣвшему силу постигнуть возможность высокихъ доблестей въ слабомъ полѣ! Чистая душа Твоя не предполагала во мнѣ ничего недостойнаго меня! не страшилась употребленія во зло званія мнѣ даннаго! Истинно, Государь проникъ душу мою. Помыслы мои совершенно безпорочны: ничто никогда не занимаетъ ихъ, кромѣ прекрасной Природы и обязанностей службы. Изрѣдка увлекаюсь я мечтами о возвращеніи въ домъ, о высокой степени, о блистательной наградѣ, о небесномъ счастіи — покоить старость добраго отца, доставя ему довольство и изобиліе во всемъ! Вотъ одно время, въ которое я плачу.... Отецъ мой! мой снисходительный великодушный отецъ! подаритъ ли мнѣ милосердый Богъ эту неизреченную радость быть утѣшеніемъ и подпорою твоей старости.....
— Замѣчаю я, что носится какой-то глухой, невнятный слухъ о моемъ существованіи въ арміи. Всѣ говорятъ объ этомъ, но никто ничего не знаетъ; всѣ считаютъ возможнымъ, но никто не вѣритъ; мнѣ не одинъ разъ уже разсказывали собственную мою исторію со всѣми возможными искаженіями: одинъ описывалъ меня красавицею, другой уродомъ, третій старухою, четвертый давалъ мнѣ гигантскій ростъ и звѣрскую наружность, и такъ далѣе… Судя по этимъ описаніямъ, я могла бъ быть увѣренною, что никогда ни чьи подозрѣнія не остановятся на мнѣ, если бъ одно обстоятельство не угрожало обратить наконецъ на меня замѣчанія моихъ товарищей: мнѣ должно носить усы, и ихъ нѣтъ, и разумѣется не будетъ. Назимовы, Солнцевъ и Лизогубъ часто уже смѣются мнѣ, говоря: «а что̀, братъ, когда мы дождемся твоихъ усовъ? ужъ не Лапландецъ ли ты?» Разумѣется, это шутка; они не полагаютъ мнѣ болѣе восемнадцати лѣтъ; но иногда примѣтная вѣжливость въ ихъ обращеніи и скромность въ словахъ даютъ мнѣ намѣтить, что если они не совсѣмъ вѣрятъ, что я никогда не буду имѣть усовъ, по-крайней-мѣрѣ сильно подозрѣваютъ, что это можетъ быть. Впрочемъ сослуживцы мои очень дружески расположены ко мнѣ и весьма хорошо мыслятъ; я ничего не потеряю въ ихъ мнѣніи: они были свидѣтелями и товарищами ратной жизни моей.
— Мнѣ приказано сдать всѣхъ лошадей и людей старшему въ командѣ моей унтеръ-офицеру, а самой отправиться къ эскадрону нашего полка, въ командѣ штабсъ-ротмистра Рженсницкаго. У насъ ихъ два. Старшій какой-то чудакъ, настоящій Шлейхеръ, все знаетъ, все видѣлъ, вездѣ былъ, все сдѣлаетъ, но службу не любитъ и мало ею занимается; его стихія при штабѣ. Но братъ его — неустрашимый, опытный, правдивый офицеръ; всею душею преданъ и лагерному шуму, и острой саблѣ, и доброму коню. Я очень обрадовалась что буду у него въ эскадронѣ: терпѣть не могу ничтожныхъ эскадронныхъ начальниковъ; съ ними въ военное время бѣда, а въ мирное — и смѣхъ и горе.
Пріѣхавъ къ Рженсницкому, я застала эскадронъ на лошадяхъ, готовый къ выступленію въ походъ; этого я совсѣмъ не ожидала, и очень была разстроена такимъ быстрымъ переходомъ отъ совершеннаго спокойствія къ величайшей дѣятельности и хлопотамъ. — Здравствуй, любезный Александровъ! сказалъ Рженсницкій; я давно тебя ожидаю; есть ли у тебя лошадь? — Ни лошади, ни сѣдла, ротмистръ! что̀ я буду дѣлать? — Тебѣ надобно остаться здѣсь на сутки и поискать купить сѣдло; лошадь возьми изъ казенныхъ; только на днёвкѣ постарайся догнать эскадронъ. — Послѣ этого онъ пошелъ съ эскадрономъ, а я отправилась къ нашему поручику Страхову; нашла тамъ многихъ офицеровъ своего полка, и одинъ изъ нихъ продалъ мнѣ дрянной французскій арчакъ за сто пятьдесятъ рублей. Хотя я и видѣла что эта цѣна была безбожная, но что̀ жъ мнѣ было дѣлать? Еслибъ онъ хотѣлъ взять пятьсотъ рублей за свое сѣдло, и то должна бъ была заплатить.
На другой день, вмѣстѣ съ зарею, я встала и тотчасъ поѣхала по слѣдамъ своего эскадрона. Около пяти часовъ по полудни пріѣхала я въ то селеніе, гдѣ ему назначена была днёвка; первый предметъ, представившійся мнѣ, былъ вахмистръ въ одной рубахѣ, привязанный у крыльца; сперва я этого не разсмотрѣла и хотѣла было отдать ему свою лошадь; но увидя наконецъ что онъ привязанъ; привязала также и свою лошадь. — Зачто̀ тебя привязали? спросила я бѣднаго узника. — Вѣдь вы видите что за руки, отвѣчалъ онъ грубо.
— Въ Брестѣ-Литовскомъ, прежде выступленія за границу, должно было намъ выдержать инспекторскій смотръ. Цѣлые два часа проливной дождь обливалъ насъ съ головы до ногъ. Наконецъ промокшіе до костей, перешли мы за рубежъ Россіи; солнце вышло изъ облаковъ и ярко заблистало; лучи его и теплый лѣтній вѣтеръ скоро высушили наши мундры.
Отрядъ нашъ составленъ изъ нѣсколькихъ эскадроновъ разныхъ уланскихъ полковъ; командиромъ у насъ полковникъ Степановъ. Къ намъ присоединилось еще нѣсколько эскадронов конно-егерскихъ, которыми начальствуетъ Сейдлеръ, то же полковникъ, и, кажется, старше нашего.
Пруссія. — Мы идемъ къ крѣпости Модлину, и будемъ находиться подъ начальствомъ Клейнмихеля. — Вчера цѣлый день шелъ дождь и дулъ холодный вѣтеръ. Намъ должно переправляться черезъ рѣку, хотя неширокую, но какъ паро̀мъ не поднимаетъ болѣе десяти лошадей, то переправа наша будетъ очень продолжительна. Всѣ наши уланы непохожи стали на людей: такъ лица ихъ посинѣли и почернѣли отъ холода! Хуже зимняго мороза этотъ холодный вѣтеръ при безпрерывномъ мелкомъ дождѣ. Мнѣ вздумалось итти погрѣться въ домикъ на горѣ, надъ самою рѣкою; вскарабкавшись но крутой скользкой тропинкѣ, и вошедъ въ залу, въ которой огонь, разведенный на каминѣ, разливалъ благотворную теплоту, я была встрѣчена грознымъ: «зачѣмъ вы пришли?» Это спрашивалъ полковникъ Степановъ, который расположился ожидать здѣсь попа отрядъ его весь переправится. Я отвѣчала, что какъ эскадронъ Литовскій еще не начиналъ переправляться, и что его очередь будетъ нескоро, то я пришелъ немного согрѣться, — Вамъ надобно быть при своемъ мѣстѣ, сказалъ сухо полковникъ, ступайте сей-часъ. — Я пошла, и мысленно отъ всей души бранила полковника, выгнавшаго меня изъ теплой, сухой залы на холодъ, мокроту и темную ночь! Подойдя къ берегу, я увидѣла, что эскадронъ готовится къ переправѣ. Я была дежурнымъ, и должна была находиться неотлучно, какъ при переправѣ эскадрона, такъ и на походѣ; поставя на паро̀мъ, сколько могло умѣститься людей съ лошадьми, я ушла въ маленькую каютку на палубѣ, гдѣ въ небольшой чугунной печкѣ горѣлъ торфъ, и Нѣмка варила кофе для желающихъ. Мягкая постель ея стояла подлѣ самой печки; и знала, что переправа нашего эскадрона продолжится часа полтора, и для того велѣла смотрѣлъ за нею дежурному унтеръ-офицеру, котораго исправность мнѣ была извѣстна, и когда все кончится, увѣдомилъ меня. Распорядившись такъ благоразумно, усѣлась я на Нѣмкину постель и велѣла подать себѣ кофе, котораго выпивъ двѣ чашки, согрѣлась. Въ каютѣ было не только очень тепло, но даже слишкомъ жарко; я однако жъ не имѣла никакой охоты вытти на палубу; дождь и вѣтеръ продолжались; въ ожиданіи пока весь эскадронъ переправится и мнѣ скажутъ объ этомъ, я погрузилась въ мягкія высокія подушки, и уже не помню и не знаю какъ заснула глубочайшимъ сномъ. Когда я проснулась, то неслышно уже было никакого шуму ни отъ вѣтра, ни отъ дождя, ни отъ людей. Все было тихо; паромъ не шевелился, и въ каютѣ не было никого. У дивясь этому, я проворно встала, и отворя дверь, увидѣла, что паро̀мъ стоить у берега, что вся окрестность пуста, нигдѣ невидно ни одного человѣка, и что наступаетъ день. Что̀жъ это значить? думала я; не ужели обо мнѣ забыли? Взошедъ на гору, я увидѣла улана съ моею лошадью. — Гдѣ же эскадронъ? — Давно ушелъ. — Что̀жъ не разбудили меня? — Не знаю. — Кто повелъ эскадронъ? — Самъ ротмистръ… Я сѣла на лошадь. — Какой эскадронъ переправился послѣдній? Оренбургскій уланскій. — Давно? — Болѣю двухъ часовъ. — Что̀жъ ты не сказалъ мнѣ, когда нашъ эскадронъ пошелъ? — Никто не зналъ гдѣ вы. — А дежурный унтеръ-офицеръ? — Онъ велѣлъ мнѣ только взять вашу лошадь и ждать здѣсь на берегу. — Далеко наши квартиры? — Верстъ пятнадцать… Я поѣхала легкою рысью, будучи очень недовольна собою, своимъ уланомъ, дежурнымъ унтеръ-офицеромъ, вѣсомъ, дождемъ и полковникомъ, выгнавшимъ меня такъ безжалостно. Утро сдѣлалось прекрасное: вѣтеръ и дождь перестали, солнце взошло, и наконецъ я увидѣла близъ густаго лѣса квартиры нашего эскадрона. Пріѣхавъ къ своимъ товарищамъ, я нашла ихъ покойными, довольными (то есть сытыми); они хорошо позавтракали и готовились къ походу. Итакъ мнѣ оставалось, голодной, не сходя съ лошади, примкнуть къ эскадрону и итти до новыхъ квартиръ.
— Модлинъ. Мы пришли къ Модлину 10-го Августа. Завтра эскадронъ нашъ идетъ на пикетъ. Рженсницкій размѣстилъ всѣхъ насъ на разстояніи двухъ верстъ; я въ серединѣ, и главный командиръ этого пикета; Ильинскій и Рузи, по флангамъ, должны присылать ко мнѣ всякое утро съ извѣщеніемъ о всемъ, что у нихъ случается, а я посылаю уже къ ротмистру. Теперь я живу въ маленькой пещерѣ или землянкѣ; къ ночи половина людей моихъ въ готовности при осѣдланныхъ лошадяхъ, а другая покоится.
— Вчера Рженсницкій прислалъ мнѣ бутылку превосходныхъ сливокъ, въ награду за маленькую сшибку съ непріятелемъ и за четырехъ плѣнныхъ.
— Видно въ Модлинѣ большой запасъ ядеръ и пороху; стоитъ только показаться кому-нибудь изъ нашихъ въ полѣ, тотчасъ стрѣляютъ по нихъ изъ пушекъ, а иногда дѣлаютъ эту честь и для одного человѣка, что̀ кажется мнѣ чрезвычайно смѣшно: возможно ли въ одного человѣка потравить ядромъ?…
— Мы оставили Модлинъ и идемъ присоединиться къ своимъ полкамъ. Нашъ стоить подъ Гамбургомъ.
— Богемія. — Октябрь. Какъ живописенъ видъ горъ Богемскихъ! Я всегда взъѣзжаю на самую высокую изъ нихъ, и смотрю какъ эскадроны наши тянутся по узкой дорогѣ пестрою извивистою полосою…
— Опять настала холодная, сырая погода; мы окружены густымъ туманомъ, и въ этомъ непроницаемомъ облакѣ совершаемъ путь свой чрезъ хребетъ Богемскихъ горъ. Сколько прекраснѣйшихъ видовъ закрыто этою волнующеюся сѣрою пеленою! Къ довершенію непріятности у меня жестоко болятъ зубы.