прелестную черноту глазъ и бровей своей Зугры, отъ такой же точно черноты двадцати паръ другихъ глазъ и бровей. — У нее глаза горятъ, а брови лоснятся! клянусь тебѣ, Якубъ, клянусь кораномъ! повторялъ предо мною влюбленный. — Въ умѣ ли ты, Хамитулла! развѣ нѣтъ у тебя товарищей однихъ съ тобою лѣтъ, что ты приходишь говорить мнѣ такой вздоръ, и еще клясться въ немъ кораномъ? — Товарищамъ! разсказать товарищамъ о Зугрѣ! ахъ, они слишкомъ хорошо знаютъ объ ней, и я вѣрно уже не буду лить масло на огонь. — Ну, чего же ты хочешь? Просилъ ли ты отца дать калымъ за нее? — Просилъ. — Что̀ жъ онъ сказалъ? — Не по деньгамъ, не въ состояніи!..... Отецъ Зугры хочетъ такой калымъ, какого у насъ въ деревнѣ никто дать не можетъ, а я и подавно.. — Въ такомъ случаѣ нечего дѣлать, Хамитулла. Будь благоразуменъ, старайся забыть; побѣди себя; займись чѣмъ-нибудь, торгомъ, напримѣръ; поѣзжай въ Казань. — Да и надобно будеть ѣхать, говорилъ уныло мой
прелестную черноту глаз и бровей своей Зугры от такой же точно черноты двадцати пар других глаз и бровей». — «У нее глаза горят, а брови лоснятся! клянусь тебе, Якуб, клянусь кораном!» — повторял предо мною влюбленный. «В уме ли ты, Хамитулла! разве нет у тебя товарищей одних с тобою лет, что ты приходишь говорить мне такой вздор и еще клясться в нем кораном?» — «Товарищам! рассказать товарищам о Зугре! ах, они слишком хорошо знают об ней, и я, верно, уже не буду лить масло на огонь». — «Ну, чего же ты хочешь? Просил ли ты отца дать калым за нее?» — «Просил». — «Что ж он сказал?» — «Не по деньгам, не в состоянии!.. Отец Зугры хочет такой калым, какого у нас в деревне никто дать не может, а я и подавно…» — «В таком случае нечего делать, Хамитулла. Будь благоразумен, старайся забыть; победи себя; займись чем-нибудь, торгом, например; поезжай в Казань». — «Да и надобно будеть ехать, — говорил уныло мой
