Однажды вешнимъ утромъ, когда въ кронштадтскихъ гаваняхъ давно уже кипѣли работы по изготовленію судовъ къ лѣтнему плаванію, въ столовую небольшой квартиры капитана второго ранга Василія Михайловича Лузгина вошелъ деньщикъ, исполнявшій обязанности лакея и повара. Звали его Иванъ Кокоринъ.
Обдергивая только-что надѣтый поверхъ форменной матросской рубахи засаленный черный сюртукъ, Иванъ доложилъ своимъ мягкимъ, вкрадчивымъ теноркомъ:
— Новый деньщикъ явился, барыня. Баринъ изъ экипажа прислали.
Барыня, молодая, видная блондинка съ большими сѣрыми глазами, сидѣла за самоваромъ, въ голубомъ капотѣ, въ маленькомъ чепцѣ на головѣ, прикрывавшемъ неубранные, завязанные въ узелъ, свѣтлорусые волосы, и пила кофе. Рядомъ съ ней, на высокимъ стульчикѣ, лѣниво отхлебывалъ молоко, болтая ногами, черноглазый мальчикъ лѣтъ семи или восьми въ красной рубашкѣ съ золотымъ позументомъ. Сзади стояла, держа грудного ребенка на рукахъ, молодая, худощавая, робкая дѣвушка, босая и въ затасканномъ ситцевомъ платьѣ. Ее всѣ звали Анюткой. Она была единственной крѣпостной Лузгиной, отданной ей въ числѣ приданаго еще подросткомъ.
— Ты, Иванъ, знаешь этого деньщика?—спросила барыня, поднимая голову.
— Не знаю, барыня.
— А какъ онъ на видъ?
— Какъ есть грубая матрозня! Безо всякаго обращенія, барыня!—отвѣчалъ Иванъ презрительно выпячивая свои толстыя, сочныя губы.
Самъ онъ вовсе не походилъ на матроса.
Полнотѣлый, гладкій и румяный, съ рыжеватыми намасленными волосами, съ веснущатымъ, гладко выбритымъ лицомъ человѣка лѣтъ тридцати пяти и съ маленькими, заплывшими глазками, онъ и наружнымъ своимъ видомъ, и нѣкоторою развязностью манеръ напоминалъ собою скорѣе двороваго, привыкшаго жить около господъ.
Онъ съ перваго же года службы попалъ въ деньщики и съ тѣхъ поръ постоянно находился на берегу, ни разу не ходивши въ море.
У Лузгиныхъ онъ жилъ въ деньщикахъ вотъ уже три года и, не смотря на требовательность барыни, умѣлъ угождать ей.
— А не замѣтно, что онъ пьяница?—снова спросила барыня, не любившая пьяныхъ деньщиковъ.
— Не оказываетъ будто по личности, а кто его знаетъ? Да вотъ сами изволите осмотрѣть и допросить деньщика, барыня!—прибавилъ Иванъ.
— Ну пошли его сюда!
Иванъ вышелъ, бросивъ на Анютку быстрый, нѣжный взглядъ.
Анютка сердито повела бровями.
Въ дверяхъ показался коренастый, маленькаго роста, чернявый матросъ съ мѣдною серьгой въ ухѣ. На видъ ему было лѣтъ пятьдесятъ. Застегнутый въ мундиръ, высокій воротникъ котораго рѣзалъ его краснобурую шею, онъ казался неуклюжимъ и весьма неказистымъ. Переступивъ осторожно черезъ порогъ, матросъ вытянулся, какъ слѣдуетъ передъ начальствомъ, вытаращилъ на барыню слегка глаза и замеръ въ неподвижной позѣ, держа по швамъ здоровенныя волосатыя руки, жилистыя и черныя отъ впитавшейся смолы.
На правой рукѣ не доставало двухъ пальцевъ.
Этотъ черный, какъ жукъ, матросъ съ грубыми чертами некрасиваго, рябоватаго, съ красной кожей лица, сильно заросшаго черными, какъ смоль, баками и усами, съ густыми взъерошенными бровями, которыя придавали его типичной физіономіи заправскаго марсоваго нѣсколько сердитый видъ,—произвелъ на барыню видимо непріятное впечатлѣніе.
„Точно лучше не могъ найти“—мысленно произнесла она, досадуя, что мужъ выбралъ такого грубаго мужлана.
Она снова оглядѣла стоявшаго неподвижно матроса и обратила вниманіе и на его слегка изогнутыя ноги съ большими, точно медвѣжьими, ступнями, и на отсутствіе двухъ пальцевъ, и—главное—на носъ, широкій, мясистый носъ, малиновый цвѣтъ котораго внушалъ ей тревожныя подозрѣнія.
— Здравствуй!—произнесла наконецъ барыня недовольнымъ, сухимъ тономъ, и ея большіе сѣрые глаза стали строги.
— Здравія желаю, вашескобродіе,—гаркнулъ въ отвѣтъ матросъ зычнымъ баскомъ, видимо не сообразивъ размѣра комнаты.
Этотъ окрикъ заставилъ барыню вздрогнуть.
— Не кричи такъ!—строго сказала она и оглянулась, не испугался ли ребенокъ.—Ты, кажется, не на улицѣ, а въ комнатѣ. Говори тише.
— Есть, вашескобродіе,—значительно понижая голосъ, отвѣтилъ матросъ.
— Еще тише. Можешь говорить тише?
— Буду стараться, вашескобродіе!—произнесъ онъ совсѣмъ тихо и сконфуженно, предчувствуя, что барыня будетъ „нудить“ его.
— Какъ тебя зовутъ?
— Ѳедосомъ, вашескобродіе.
— Барыня поморщилась точно отъ зубной боли. Совсѣмъ неблагозвучное имя!
— А фамилія?
— Чижикъ, вашескобродіе!
— Какъ?—переспросила барыня.
— Чижикъ… Ѳедосъ Чижикъ!
И барыня, и мальчуганъ, давно уже оставившій молоко и не спускавшій любопытныхъ и нѣсколько испуганныхъ глазъ съ этого волосатаго матроса, невольно засмѣялись, а Анютка фыркнула въ руку,—до того фамилія эта не подходила къ его наружности.
И на серьезномъ напряженномъ лицѣ Ѳедоса Чижика появилась необыкновенно добродушная и пріятная улыбка, которая словно бы подтверждала, что и самъ Чижикъ находитъ свое прозвище нѣсколько смѣшнымъ.
Мальчикъ перехватилъ эту улыбку, совсѣмъ преобразившую суровое выраженіе лица матроса. И нахмуренныя его брови, и усы, и баки не смущали больше мальчика. Онъ сразу почувствовалъ, что Чижикъ добрый, и онъ ему теперь рѣшительно нравился. Даже и запахъ смолы, который шелъ отъ него, показался ему особенно пріятнымъ и значительнымъ.
И онъ сказалъ матери:
— Возьми, мама, Чижика.
— Taisez-vous!—замѣтила мать.
И, принимая серьезный видъ, продолжала допросъ:
— У кого ты прежде былъ деньщикомъ?
— Вовсе не былъ въ этомъ званіи, вашескобродіе.
— Никогда не былъ деньщикомъ?
— Точно такъ, вашескобродіе. По флотской части состоялъ. Форменнымъ, значитъ, матросомъ, вашескобродіе…
— Зови меня просто барыней, а не своимъ дурацкимъ вашескобродіемъ.
— Слушаю, вашеско… виноватъ, барыня!
— И вѣстовымъ никогда не былъ?
— Никакъ-нѣтъ.
— Почему же тебя теперь назначили въ деньщики.
— По причинѣ пальцевъ!—отвѣчалъ Ѳедосъ, опуская глаза на руку, лишенную большого и указательнаго пальцевъ.—Марса-фаломъ оторвало прошлымъ лѣтомъ на „конвертѣ“, на „Копчикѣ“…
— Такъ мужъ тебя знаетъ?
— Три лѣта съ ими на „Копчикѣ“ служилъ подъ ихъ командой.
Это извѣстіе, казалось, нѣсколько успокоило барыню. И она уже менѣе сердитымъ тономъ спросила:
— Ты водку пьешь?
— Употребляю, барыня!—добросовѣстно признался Ѳедосъ.
— И… много ее пьешь?
— Въ плепорцію, барыня.
Барыня недовѣрчиво покачала головой.
— Но отчего же у тебя носъ такой красный, а?
— Съ роду такой, барыня.
— А не отъ водки?
— Не должно быть. Я завсегда въ своемъ видѣ, ежели когда и выпью въ праздникъ.
— Деньщику пить нельзя… Совсѣмъ нельзя… Я терпѣть не могу пьяницъ! Слышишь?—внушительно прибавила барыня.
Ѳедосъ повелъ нѣсколько удивленнымъ взглядомъ на барыню и промолвилъ, чтобы подать реплику:
— Слушаю-съ!
— Помни это.
Ѳедосъ дипломатически промолчалъ.
— Мужъ говорилъ, на какую должность тебя берутъ?
— Никакъ нѣтъ. Только приказали явиться къ вамъ.
— Ты будешь ходить вотъ за этимъ маленькимъ бариномъ,—указала барыня движеніемъ головы на мальчика.—Будешь при немъ нянькой.
Ѳедосъ ласково взглянулъ на мальчика, а мальчикъ на Ѳедоса, и оба улыбнулись.
Барыня стала перечислять обязанности деньщика-няньки.
Онъ долженъ будить маленькаго барина въ восемь часовъ и одѣть его; весь день находиться при немъ безотлучно и беречь его какъ зеницу ока. Каждый день ходить гулять съ нимъ… Въ свободное время стирать его бѣлье…
— Ты стирать умѣешь?
— Свое бѣлье сами стираемъ!—отвѣчалъ Ѳедосъ и подумалъ, что барыня, должно быть, не очень башковата, если спрашиваетъ, умѣетъ ли матросъ стирать.
— Подробности всѣхъ твоихъ обязанностей я потомъ объясню, а теперь отвѣчай: понялъ ты, что отъ тебя требуется?
Въ глазахъ матроса скользнула едва замѣтная улыбка.
„Не трудно, дескать, понять!“ говорила, казалось, она.
— Понялъ, барыня!—отвѣчалъ Ѳедосъ, нѣсколько удрученный и этимъ торжественнымъ тономъ, какимъ говорила барыня, и этими длинными объясненіями, и окончательно рѣшилъ, что въ барынѣ большого разсудка нѣтъ, коли она такъ зря „языкомъ брешетъ“.
— Ну, а дѣтей ты любишь?..
— За что дѣтей не любить, барыня. Извѣстно… дите. Что съ него взять…
— Иди на кухню теперь и подожди пока вернется Василій Михайловичъ… Тогда я окончательно рѣшу: оставлю я тебя или нѣтъ.
Находя, что матросу въ мундирѣ слѣдуетъ добросовѣстно исполнить роль понимающаго муштру подчиненнаго, Ѳедосъ по всѣмъ правиламъ строевой службы повернулся налѣво кругомъ, вышелъ изъ столовой и прошелъ на дворъ покурить трубочки.
— Ну что, Шура, тебѣ, кажется понравился этотъ мужланъ?
— Понравился, мама. И ты его возьми.
— Вотъ у папы спросимъ: не пьяница ли онъ?
— Да вѣдь Чижикъ говорилъ тебѣ, что не пьяница.
— Ему вѣрить нельзя.
— Отчего?
— Онъ матросъ… мужикъ. Ему ничего не стоитъ солгать.
— А онъ умѣетъ разсказывать сказки? Онъ будетъ со мной играть?
— Вѣрно умѣетъ и играть долженъ…
— А вотъ Антонъ не умѣлъ и не игралъ со мной.
— Антонъ былъ лѣнтяй, пьяница и грубіянъ.
— За это его и посылали въ экипажъ, мама?
— Да.
— И тамъ сѣкли?
— Да, милый, чтобы его исправить.
— А онъ возвращался изъ экипажа всегда сердитый… И со мной даже говорить не хотѣлъ…
— Оттого, что Антонъ былъ дурной человѣкъ. Его ничѣмъ нельзя было исправить.
— Гдѣ теперь Антонъ?
— Не знаю…
Мальчикъ примолкъ, задумавшись, и наконецъ серьезно проговорилъ.
— А ужъ ты, мама, если меня любишь, не посылай Чижика въ экипажъ, чтобы его тамъ сѣкли, какъ Антона, а то и Чижикъ не будетъ разсказывать мнѣ сказокъ и будетъ браниться, какъ Антонъ…
— Онъ развѣ смѣлъ тебя бранить?
— Подлымъ отродьемъ называлъ… Это, вѣрно, что-нибудь нехорошее…
— Ишь негодяй какой!.. Зачѣмъ же ты, Шура, не сказалъ мнѣ, что онъ тебя такъ называлъ?
— Ты послала бы его въ экипажъ, а мнѣ его жалко…
— Такихъ людей не стоитъ жалѣть… И ты, Шура, не долженъ ничего скрывать отъ матери.
При разговорѣ объ Антонѣ Анютка подавила вздохъ.
Этотъ молодой, кудрявый Антонъ, дерзкій и безшабашный, любившій выпить и тогда хвастливый и задорный, оставилъ въ Анюткѣ самыя пріятныя воспоминанія о тѣхъ двухъ мѣсяцахъ, что онъ пробылъ въ нянькахъ у барчука.
Влюбленная въ молодого деньщика, Анютка нерѣдко проливала слезы, когда баринъ, по настоянію барыни, отправлялъ Антона въ экипажъ для наказанія. А это частенько случалось. И до сихъ поръ Анютка съ восторгомъ вспоминаетъ, какъ хорошо онъ игралъ на балалайкѣ и пѣлъ пѣсни. И какіе у него смѣлые глаза. Какъ онъ не спускалъ самой барынѣ, особенно когда выпьетъ! И Анютка втайнѣ страдала, сознавая безнадежность своей любви. Антонъ не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманія и ухаживалъ за сосѣдской горничной.
Куда онъ милѣе этого барынина наушника, противнаго рыжаго Ивана, который преслѣдуетъ ее своими любезностями… Тоже воображаетъ о себѣ, рыжій дьяволъ! Проходу на кухнѣ не даетъ…
Въ эту минуту ребенокъ, бывшій на рукахъ у Анютки, проснулся и залился плачемъ.
Анютка торопливо заходила по комнатѣ, закачивая ребенка и напѣвая ему пѣсни звонкимъ пріятнымъ голоскомъ.
Ребенокъ не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню.
— Подай его сюда, Анютка! Совсѣмъ ты не умѣешь няньчить!—раздражительно крикнула молодая женщина, разстегивая бѣлою пухлою рукой воротъ капота.
Очутившись у груди матери, малютка мгновенно затихъ и жадно засосалъ, быстро перебирая губенками и весело глядя передъ собою глазами, полными слезъ.
— Убирай со стола да смотри не разбей чего-нибудь.
Анютка бросилась къ столу и стала убирать съ безтолковой торопливостью запуганнаго созданія.
Въ началѣ перваго часа, когда въ порту зашабашили, изъ военной гавани, гдѣ вооружался „Копчикъ“, вернулся домой Василій Михайловичъ Лузгинъ, довольно полный представительный брюнетъ лѣтъ сорока, съ небольшимъ брюшкомъ и лысый, въ потертомъ рабочемъ сюртукѣ усталый и голодный.
Въ моментъ его прихода завтракъ былъ на столѣ.
Морякъ звонко поцѣловалъ жену и сына и выпилъ одну за другой двѣ рюмки водки. Закусивъ селедкой, онъ набросился на бифстексъ съ жадностью сильно проголодавшагося человѣка. Еще бы! Съ пяти часовъ утра, послѣ двухъ стакановъ чая, онъ ничего не ѣлъ.
Утоливъ голодъ, онъ нѣжно взглянулъ на свою молодую, пріодѣтую, пригожую жену и спросилъ:
— Ну что, Марусенька, понравился новый деньщикъ?
— Развѣ такой деньщикъ можетъ понравиться?
Въ маленькихъ, добродушныхъ, темныхъ глазахъ Василія Михайловича мелькнуло безпокойство.
— Грубый, неотесанный какой-то… Сейчасъ видно, что никогда не служилъ въ домахъ.
— Это точно, но за то, Маруся, онъ надежный человѣкъ. Я его знаю.
— И этотъ подозрительный носъ… Онъ навѣрное пьяница!—настаивала жена.
— Онъ пьетъ чарку, другую, но увѣряю тебя, что не пьяница,—осторожно и необыкновенно мягко выразилъ Лузгинъ.
И зная хорошо, что Марусенька не любитъ, когда ей противорѣчатъ, считая это кровной обидой, онъ поспѣшилъ прибавить:
— Впрочемъ, какъ хочешь. Если не нравится, я пріищу другого деньщика.
— Гдѣ опять искать?.. Шурѣ не съ кѣмъ гулять… Ужъ Богъ съ нимъ… Пусть остается, поживетъ… Я посмотрю, какое это сокровище твой Чижикъ!
— Фамилія у него дѣйствительно смѣшная!—проговорилъ, смѣясь, Лузгинъ.
— И имя самое мужицкое… Ѳедосъ!
— Что жъ, можно его иначе звать, какъ тебѣ угодно… Ты право, Маруся, не раскаешься… Онъ честный и добросовѣстный человѣкъ… Какой форъ-марсовый былъ!.. Но если ты не хочешь—отошлемъ Чижика… Твоя княжая воля…
Марья Ивановна и безъ увѣреній мужа знала, что влюбленный въ нее простодушный и простоватый Василій Михайловичъ дѣлалъ все, что только она хотѣла, и былъ покорнѣйшимъ ея рабомъ, ни разу втеченіе десятилѣтняго супружества и не помышлявшимъ о сверженіи ига своей красивой жены.
Тѣмъ не менѣе, она нашла нужнымъ сказать:
— Хоть мнѣ и не нравится этотъ Чижикъ, но я оставлю его, такъ какъ ты этого хочешь.
— Но, Марусенька… Зачѣмъ?.. Если ты не хочешь.
— Я его беру!—властно произнесла Марья Ивановна.
Василію Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на Марусеньку, оказавшую такое вниманіе къ его желанію. И Шурка былъ очень доволенъ, что Чижикъ будетъ его нянькой.
Новаго деньщика опять позвали въ столовую. Онъ снова вытянулся у порога и безъ особенной радости выслушалъ объявленіе Марьи Ивановны, что она его оставляетъ.
Завтра же утромъ онъ переберется къ нимъ со своими вещами. Помѣстится вмѣстѣ съ поваромъ.
— А сегодня въ баню сходи… Отмой свои черныя руки—прибавила молодая женщина, не безъ брезгливости взглядывая на просмоленныя шершавыя руки матроса.
— Осмѣлюсь доложить, вразъ не отмоешь… Смола!—пояснилъ Ѳедосъ и какъ бы въ подтвержденіе справедливости этихъ словъ перевелъ взглядъ на бывшаго своего командира.
„Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимаетъ“!
— Со временемъ смола выйдетъ, Маруся… Онъ постарается ее вывести…
— Такъ точно, вашескобродіе.
— И не кричи ты такъ, Ѳеодосій… Ужъ я тебѣ нѣсколько разъ говорила…
— Слышишь, Чижикъ… Не кричи!—подтвердилъ Василій Михайловичъ.
— Слушаю, вашескобродіе…
— Да смотри, Чижикъ, служи въ деньщикахъ такъ же хорошо, какъ служилъ на корветѣ. Береги сына.
— Есть, вашескобродіе!
— И водки въ ротъ не бери!—замѣтила барыня…
— Да, братецъ, остерегайся,—нерѣшительно поддакнулъ Василій Михайловичъ, чувствуя въ то же время фальшь и тщету своихъ словъ и увѣренный, что Чижикъ при случаѣ выпьетъ въ мѣру.
— Да вотъ еще, что Ѳеодосій… Слышишь, я тебя буду звать Ѳеодосіемъ…
— Какъ вгодно, барыня.
— Ты разныхъ тамъ мерзкихъ словъ не говори, особенно при ребенкѣ. И если на улицѣ матросы ругаются, уводи барина.
— То-то, не ругайся, Чижикъ. Помни, что ты не на бакѣ, а въ комнатахъ!
— Не извольте сумлѣваться, вашескобродіе.
— И во всемъ слушайся барыни. Что она прикажетъ, то и исполняй. Не противорѣчь…
— Слушаю, вашескобродіе…
— И Боже тебя сохрани, Чижикъ, осмѣлиться нагрубить барынѣ. За малѣйшую грубость я велю тебѣ шкуру спустить!—строго и рѣшительно сказалъ Василій Михайловичъ.—Понялъ?
— Понялъ, вашескобродіе.
Наступило молчаніе.
„Слава Богу, конецъ!“—подумалъ Чижикъ.
— Онъ больше тебѣ не нуженъ, Марусенька?
— Нѣтъ.
— Можешь итти, Чижикъ… Скажи фельдфебелю, что я взялъ тебя!—проговорилъ Василій Михайловичъ добродушнымъ тономъ, словно бы минуту тому назадъ и не грозилъ „спустить шкуры“.
Чижикъ вышелъ словно изъ бани и, признаться, былъ сильно озадаченъ поведеніемъ бывшаго своего командира.
Еще бы!
На корветѣ онъ казался орелъ-орломъ, особенно, когда стоялъ на мостикѣ во время авраловъ, или управлялся въ свѣжую погоду, а здѣсь вотъ, при женѣ, совсѣмъ другой, „вродѣ бытто послушливаго теленка“. И опять же: на службѣ онъ былъ съ матросомъ „доберъ“, дралъ рѣдко и съ разсудкомъ, а не зря, и этотъ же самый командиръ изъ-за своей „бѣлобрысой“ шкуру грозитъ спустить.
„Эта заноза-баба всѣмъ здѣсь командуетъ!“—подумалъ Чижикъ не безъ нѣкотораго презрительнаго сожалѣнія къ бывшему своему командиру.
„Ей, значитъ, трафь,“—мысленно проговорилъ онъ.
— Къ намъ перебираетесь, землякъ?—остановилъ его на кухнѣ Иванъ.
— То-то къ вамъ,—довольно сухо отвѣчалъ Чижикъ, вообще не любившій деньщиковъ и вѣстовыхъ и считавшій ихъ, по сравненію съ настоящими матросами, лодырями.
— Мѣста, небойсь, хватитъ… У насъ помѣщеніе просторное… Не прикажете-ли цыгарку?..
— Спасибо, братецъ. Я—трубку… Пока-что до свиданія.
Дорогой въ экипажъ, Чижикъ размышлялъ о томъ, что въ деньщикахъ да еще съ такой „занозой“, какъ Лузгиниха, будетъ „нудно“. Да и вообще жить при господахъ ему не нравилось.
И онъ пожалѣлъ, что ему оторвало марса-фаломъ пальцы. Не лишись онъ пальцевъ, былъ бы онъ по прежнему форменнымъ матросомъ до самой отставки.
— А то: „водки въ ротъ не бери!“ Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка!—вслухъ проговорилъ Чижикъ, подходя къ казармамъ.
Къ восьми часамъ слѣдующаго утра Ѳедосъ перебрался къ Лузгинымъ со своими пожитками—небольшимъ сундучкомъ, тюфякомъ, подушкой въ чистой наволочкѣ розоваго ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложивъ все это въ уголъ кухни, онъ снялъ съ себя стѣсняющій его мундиръ и, облачившись въ матроскую рубаху и надѣвши башмаки, явился къ барынѣ, готовый вступить въ свои новыя обязанности няньки.
Въ свободно сидѣвшей на немъ рубахѣ, съ широкимъ отложнымъ воротомъ, открывавшимъ крѣпкую жилистую шею, и въ просторныхъ штанахъ Ѳедосъ имѣлъ совсѣмъ другой—непринужденный и даже не лишенный нѣкоторой своеобразной пріятности—видъ лихого, бывалаго матроса, сумѣющаго найтись при всякихъ обстоятельствахъ. Все на немъ сидѣло ловко и производило впечатлѣніе опрятности. И пахло отъ него, по мнѣнію Шурки, какъ-то особенно пріятно: смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядѣвшая и Ѳедоса, и его костюмъ, нашла, что новый деньщикъ ничего-себѣ, не такъ уже безобразенъ и мужиковатъ, какъ казался вчера. И выраженіе лица не такое суровое.
Только его темныя руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взглядъ на руки матроса:
— Ты въ банѣ былъ?
— Точно такъ, барыня.
И, словно бы оправдываясь, прибавилъ:
— Сразу смолы не отмыть. Никакъ невозможно.
— Ты все-таки чаще руки мой. Держи ихъ чисто.
— Слушаю-съ.
Затѣмъ молодая женщина, опустивъ глаза на парусинные башмаки Ѳедоса, замѣтила строгимъ тономъ:
— Смотри… Не вздумай еще босымъ показываться въ комнатахъ. Здѣсь не палуба и не матросы…
— Есть, барыня.
— Ну, ступай, напейся чаю… Вотъ тебѣ кусокъ сахара.
— Покорно благодарю!—отвѣчалъ матросъ, осторожно принимая кусокъ, чтобы не коснуться своими пальцами бѣлыхъ пальцевъ барыни.
— Да долго не сиди на кухнѣ. Приходи къ Александру Васильевичу.
— Приходи поскорѣй, Чижикъ!—попросилъ и Шурка.
— Живо обернусь, Лександра Васильичъ!
Съ перваго же дня Ѳедосъ вступилъ съ Шуркой въ самыя пріятельскія отношенія.
Первымъ дѣломъ Шурка повелъ Ѳедоса въ дѣтскую и сталъ показывать свои многочисленныя игрушки. Нѣкоторыя изъ нихъ возбудили удивленіе въ матросѣ, и онъ разсматривалъ ихъ съ любопытствомъ, чѣмъ доставилъ мальчику большое удовольствіе. Сломанную мельницу и испорченный пароходъ Ѳедосъ обѣщалъ починить—будутъ дѣйствовать.
— Ну?—недовѣрчиво спросилъ Шурка.—Ты развѣ сумѣешь?
— То-то попробую.
— Ты и сказки умѣешь, Чижикъ?
— И сказки умѣю.
— И будешь мнѣ разсказывать?
— Отчего-жъ не разсказать? По времени можно и сказку.
— А я тебя, Чижикъ, за то любить буду…
Вмѣсто отвѣта, матросъ ласково погладилъ голову мальчика шаршавой рукой, улыбаясь при этомъ необыкновенно мягко и ясно своими глазами изъ-подъ нависшихъ взъерошенныхъ бровей.
Такая фамильярность не только не была непріятна Шуркѣ, который слышалъ отъ матери, что не слѣдуетъ допускать какой-нибудь короткости съ прислугой, но, напротивъ, еще болѣе расположила его къ Ѳедосу.
И онъ проговорилъ, понижая голосъ:
— И знаешь что, Чижикъ?
— Что, барчукъ?..
— Я никогда не стану на тебя жаловаться мамѣ…
— Зачѣмъ жаловаться?.. Небойсь, я не забижу ничѣмъ маленькаго барчука… Дите забижать не годится. Это самый большой грѣхъ… Звѣрь и тотъ не забиждаетъ щенятъ… Ну, а ежели, случаемъ, промежъ насъ и выйдетъ свара какая,—продолжалъ Ѳедосъ, добродушно улыбаясь,—мы и сами разберемся безъ маменьки… Такъ-то лучше, барчукъ… А то что кляузы заводить зря?.. Не хорошее это дѣло, братецъ ты мой, кляузы… Самое послѣднее дѣло!—прибавилъ матросъ, свято исповѣдывавшій матроскія традиціи, воспрещающія кляузы.
Шурка согласился, что это нехорошее дѣло,—онъ и отъ Антона, и отъ Анютки это слышалъ не разъ,—и поспѣшилъ объяснить, что онъ даже и на Антона не жаловался, когда тотъ назвалъ его „подлымъ отродьемъ“, чтобъ его не отправляли сѣчь въ экипажъ…
— И безъ того его часто посылали… Онъ мамѣ грубилъ! И пьяный бывалъ!—прибавилъ мальчикъ конфиденціальнымъ тономъ…
— Вотъ это правильно, барчукъ… Совсѣмъ правильно!—почти нѣжно проговорилъ Ѳедосъ и одобрительно потрепалъ Шурку по плечу.—Сердце-то дѣтское умудрило пожалѣть человѣка… Положимъ, этотъ Антонъ, прямо сказать, виноватъ… Развѣ можно на дитѣ вымещать сердце?.. Дуракъ онъ во всей формѣ! А вы-то дуракову вину оставили безо вниманія даромъ, что глупаго возраста… Молодца, барчукъ!
Шурка былъ видимо польщенъ одобреніемъ Чижика, хотя оно и шло въ разрѣзъ съ приказаніемъ матери не скрывать отъ нея ничего.
А Ѳедосъ осторожно присѣлъ на сундукъ и продолжалъ:
— Скажи вы тогда маменькѣ про эти самыя Антоновы слова, отодрали бы его, какъ сидорову козу… Сдѣлайте ваше одолженіе!
— А это что значитъ?.. Какая такая коза, Чижикъ?..
— Скверная, барчукъ, коза,—усмѣхнулся Чижикъ.—Это такъ говорится, ежели, значитъ, очень долго сѣкутъ матроса… Вродѣ какъ до безчувствія…
— А тебя сѣкли, какъ сидорову козу, Чижикъ?..
— Меня-то?.. Случалось прежде… Всяко бывало…
— И очень больно?
— Небось, несладко…
— А за что?..
— За флотскую часть… вотъ за что… Особенно не разбирали…
Шурка помолчалъ и, видимо желая подѣлиться съ Чижикомъ кое-чѣмъ небезъинтереснымъ, наконецъ проговорилъ нѣсколько таинственно и серьезно:
— И меня сѣкли, Чижикъ.
— Ишь ты, бѣдный… Такого маленькаго?..
— Мама сѣкла… И тоже было больно…
— За что жъ васъ-то?..
— Разъ за чашку мамину… я ее разбилъ, а другой разъ, Чижикъ, я мамы не слушалъ… Только ты, Чижикъ, никому не говори…
— Не бойся, милой, никому не скажу…
— Папа, тотъ ни разу не сѣкъ.
— И любезное дѣло… Зачѣмъ сѣчь?
— А вотъ Петю Голдобина,—знаешь адмирала Голдобина?—такъ того все только папа его наказываетъ… И часто…
Ѳедосъ неодобрительно покачалъ головой. Не даромъ и матросы не любили этого Голдобина. Форменная собака!
— А на „Копчикѣ“ папа наказываетъ матросовъ?
— Безъ эстаго нельзя, барчукъ.
— И сѣчетъ?
— Случается. Однако папенька вашъ доберъ… Его матросы любятъ…
— Еще бы… Онъ очень добрый!—А хорошо теперь погулять бы на дворѣ, Чижикъ!—воскликнулъ мальчикъ, круто мѣняя разговоръ и взглядывая прищуренными глазами въ окно, изъ котораго лились снопы свѣта, заливая блескомъ комнату.
— Что жъ, погуляемъ… Солнышко такъ и играетъ. Веселитъ душу-то.
— Только надо маму спросить…
— Знамо надо отпроситься… Безъ начальства и насъ не пускаютъ!
— Вѣрно пуститъ?
— Надо быть, пуститъ!
Шурка убѣжалъ, и, вернувшись черезъ минуту, весело воскликнулъ:
— Мама пустила! Только велѣла теплое пальто надѣть и потомъ ей показаться. Одѣнь меня, Чижикъ!.. Вонъ пальто виситъ… Тамъ и шапка, и шарфъ на шею…
— Ну жъ и одежи на васъ, барчукъ… Равно въ морозъ!—усмѣхнулся Ѳедосъ, одѣвая мальчика…
— И я говорю, что жарко…
— То-то жарко будетъ…
— Мама не позволяетъ другого пальто… Ужъ я просилъ… Ну, идемъ къ мамѣ!
Марья Ивановна осмотрѣла Шурку и, обращаясь къ Ѳедосу, проговорила:
— Смотри, береги барина… Чтобъ не упалъ да не ушибся!
„Какъ доглядишь! И что за бѣда, коли мальченка упадетъ!“—подумалъ Ѳедосъ, совсѣмъ не одобрявшій барыню за ея праздныя слова, и оффиціально-почтительно отвѣтилъ:
— Слушаю-съ!
— Ну, идите…
Оба довольные, они ушли изъ спальной, сопровождаемые завистливымъ взглядомъ Анютки, няньчившей ребенка.
— Одинъ секундъ обождите меня въ коллидорѣ, барчукъ… Я только переобуюсь.
Ѳедосъ сбѣгалъ въ комнату за кухней, переобулся въ сапоги, взялъ буршлатъ и фуражку, и они вышли на большой дворъ, въ глубинѣ котораго былъ садъ съ зеленѣющими почками на оголенныхъ деревьяхъ.На дворѣ было славно.
Вешнее солнышко привѣтливо глядѣло съ голубого неба, по которому двигались перистыя, бѣлоснѣжныя облачки, и пригрѣвало изрядно. Въ воздухѣ, полномъ бодрящей остроты, пахло свѣжестью, навозомъ и, благодаря сосѣдству казармъ, кислыми щами и чернымъ хлѣбомъ. Вода капала съ крышъ, блестѣла въ колдобинкахъ и пробивала канавки на обнаженной, испускавшей паръ землѣ съ едва пробившейся травкой. Все на дворѣ словно трепетало жизнью.
У сарая бродили, весело кудахтая, куры, и неугомонный пестрый пѣтухъ съ важнымъ дѣловымъ видомъ шагалъ по двору, отыскивая зеренъ и угощая ими своихъ подругъ. У колдобинъ гоготали утки. Стайка воробьевъ то и дѣло слетала изъ сада на дворъ и прыгала, чирикая и ссорясь другъ съ другомъ. Голуби разгуливали по крышѣ сарая, расправляли на солнцѣ сизыя перья и ворковали о чемъ-то. На самомъ припекѣ, у водовозной бочки, дремала большая рыжая дворняга и по временамъ щелкала зубами, ловя блохъ.
— Прелесть, Чижикъ!—воскликнулъ полный радости жизни Шурка и, словно пущенный на волю жеребенокъ, бросился со всѣхъ ногъ черезъ дворъ къ сараю, вспугивая воробьевъ и куръ, которыя удирали во всѣ лопатки и отчаяннымъ кудахтаньемъ заставили пѣтуха остановиться и въ недоумѣніи поднять ногу.
— То-то хорошо!—промолвилъ матросъ.
И онъ присѣлъ на опрокинутомъ боченкѣ у сарая, вынулъ изъ кармана маленькую трубчонку и кисетъ съ табакомъ, набилъ трубочку, придавилъ мелкую махорку корявымъ большимъ пальцемъ и, закуривъ, затянулся съ видимымъ наслажденіемъ, оглядывая весь дворъ—и куръ, и утокъ, и собаку, и травку, и ручейки—тѣмъ проникновеннымъ, любовнымъ взглядомъ, какимъ могутъ только смотрѣть люди, любящіе и природу, и животныхъ.
— Осторожнѣй, барчукъ!.. Не попадите въ ямку… Ишь воды-то… Уткѣ и лестно…
Шуркѣ скоро надоѣло бѣгать, и онъ присѣлъ къ Ѳедосу. Мальчика словно тянуло къ нему.
Они почти цѣлый день пробыли на дворѣ,—только ходили завтракать да обѣдать въ домъ, и въ эти часы Ѳедосъ обнаружилъ такое обиліе знаній, умѣлъ такъ все объяснить и насчетъ куръ, и насчетъ утокъ, и насчетъ барашковъ на небѣ, что Шурка рѣшительно пришелъ въ восторженное удивленіе и проникся какимъ-то благоговѣйнымъ уваженіемъ къ такому богатству свѣдѣній своего пестуна и только удивлялся, откуда это Чижикъ все знаетъ.
Словно бы цѣлый новый міръ открывался мальчику на этомъ дворѣ, и онъ впервые обратилъ вниманіе на все, что на немъ было и что оказывалось столь интереснымъ. И онъ въ восторгѣ слушалъ Чижика, который, разсказывая про животныхъ или про травку, казалось, самъ былъ и животнымъ и травой, до того онъ, такъ сказать, весь проникался ихъ жизнью…
Поводъ къ такому разговору подала шалость Шурки. Онъ запустилъ камнемъ въ утку и подшибъ ее… Та съ громкимъ гоготомъ отскочила въ сторону…
— Неправильно это, Лександра Васильичъ!—проговорилъ Ѳедосъ, покачивая головой и хмуря нависшія свои брови.—Не-хо-ро-шо, братецъ ты мой!—протянулъ онъ съ ласковымъ укоромъ въ голосѣ.
Шурка вспыхнулъ и не зналъ, обидѣться ему или нѣтъ, и, сдѣлавъ видъ, что не слышитъ замѣчанія Ѳедоса, съ искусственно-беззаботнымъ видомъ сталъ ссыпать ногой землю въ канавку.
— За что безотвѣтную утицу обидѣли!.. Вонъ она, бѣдная, хромлетъ и думаетъ: „за что меня мальчикъ зря зашибъ?..“ И она пошла къ своему селезню жаловаться.
Шуркѣ было неловко—онъ понималъ, что поступилъ нехорошо—и въ то же время его заинтересовало, что Чижикъ говоритъ, будто утки думаютъ и могутъ жаловаться.
И онъ, какъ всѣ самолюбивыя дѣти, не любящія сознаваться предъ другими въ своей винѣ, подошелъ къ матросу и, не отвѣчая по существу, заносчиво проговорилъ:
— Какую ты дичь несешь, Чижикъ! Развѣ утки могутъ думать и еще жаловаться?
— А вы полагаете какъ?.. Небойсь, всякая тварь понимаетъ и свою думу думаетъ… И промежъ себя разговариваетъ по-своему… Гляди-кось, какъ воробушекъ-то зачуликалъ?—указалъ Ѳедосъ тихимъ движеніемъ головы на воробья, слетѣвшаго изъ сада.—Ты думаешь, онъ спроста, шельмецъ: „чиликъ, да чиликъ!“ Вовсе нѣтъ! Онъ, братецъ ты мой, отыскалъ корму да и сзываетъ товарищей. „Летите, молъ, братцы, кантовать вмѣстѣ! Вали валомъ, ребята!“ Тоже воробей, а небось понимаетъ, что одному ѣсть харчъ не годится… Я, молъ, ѣмъ, и ты ѣшь, а не то, что потихоньку отъ другихъ…
Шурка присѣлъ рядомъ на боченкѣ, видимо заинтересованный.
А матросъ продолжалъ:
— Вотъ хоть бы взять собаку… Лайку эту самую… Нешто она не понимаетъ, какъ сегодня въ обѣдъ Иванъ ее кипяткомъ ошпарилъ отъ своего озорства?.. Тоже нашелъ надъ кѣмъ куражиться? Надъ собакой, лодырь безстыжій!—съ сердцемъ говорилъ Ѳедосъ…—Небойсь, теперь эта самая Лайка къ кухнѣ не подойдетъ… И подальше отъ кухни-то… Знаетъ, какъ тамъ ее встрѣтятъ… Къ намъ вотъ не боится!
И съ этими словами Ѳедосъ подозвалъ лохматую, далеко не казистую собаку съ умной мордой и, погладивъ ее, проговорилъ:
— Что, братъ, попало отъ дурака-то!.. Покажи-ка спину?..
Лайка лизнула руку матроса.
Матросъ осторожно осмотрѣлъ ея спину.
— Ну, Лаечка, не очень-то тебя ошпарили… Ты больше отъ досады, значитъ, визжала… Не бойся… Ужъ теперь я тебя въ обиду не дамъ…
Собака опять лизнула руку и весело замахала хвостомъ.
— Вонъ и она чувствуетъ ласку… Смотрите, барчукъ… Да что собака… Всякая насѣкомая, и та понимаетъ, да сказать только не можетъ… Травка и та, словно пискнетъ, какъ ты ее придавишь…
Много еще говорилъ словоохотливый Ѳедосъ, и Шурка былъ совсѣмъ очарованъ. Но воспоминаніе объ уткѣ смущало его, и онъ безпокойно проговорилъ:
— А не пойдемъ-ли, Чижикъ, посмотрѣть утку… Не сломана ли у нея нога?
— Нѣтъ, видно, ничего… Вонъ она переваливается… Не бойсь, безъ фершела поправилась?—засмѣялся Ѳедосъ и, понявши, что мальчику стыдно, погладилъ его по головѣ и прибавилъ:—Она, братецъ ты мой, ужъ не сердится… Простила… А завтра мы ей хлѣба принесемъ, если насъ гулять пустятъ…
Шурка уже былъ влюбленъ въ Ѳедоса.
И нерѣдко потомъ въ дни своего отрочества и юношества, имѣя дѣло съ педагогами, вспоминалъ о своемъ деньщикѣ-нянькѣ и находилъ, что никто изъ нихъ не могъ сравниться съ Чижикомъ.
Въ девятомъ часу вечера Ѳедосъ уложилъ Шурку спать и сталъ разсказывать ему сказку. Но сонный мальчикъ не дослушалъ ея и, засыпая, проговорилъ:
— А я не буду обижать утокъ… Прощай, Чижикъ!.. Я тебя люблю!
Въ тотъ же вечеръ Ѳедосъ сталъ устраивать себѣ уголокъ въ комнатѣ, рядомъ съ кухней.
Снявши съ себя платье и оставшись въ исподнихъ и въ ситцевой рубахѣ, онъ открылъ свой сундучекъ, внутренняя доска котораго была оклеена разными лубочными картинками и этикетами съ помадныхъ банокъ,—тогда олеографій и иллюстрированныхъ изданій еще не было,—и первымъ дѣломъ досталъ изъ сундучка маленькій потемнѣвшій образокъ Николая Чудотворца и, перекрестившись, повѣсилъ къ изголовью. Затѣмъ повѣсилъ зеркальце и полотенце и, положивъ на козлы, замѣнявшія кровать, свой блинчатый тюфячекъ, постлалъ его простыней и накрылъ ситцевымъ одѣяломъ.
Когда все было готово, онъ удовлетворенно оглядѣлъ свой новый уголокъ и, разувшись, сѣлъ на кровать и закурилъ трубку.
Въ кухнѣ еще возился Иванъ, только что убравшій самоваръ.
Онъ заглянулъ въ комнатку и спросилъ:
— А ужинать развѣ не будете, Ѳедосъ Никитичъ?
— Нѣтъ, не хочу…
— И Анютка не хочетъ… Видно, придется одному ужинать… А то чаю не угодно ли? У меня сахаръ завсегда водится!—проговорилъ, какъ-то плутовато подмигивая глазомъ, Иванъ.
— Спасибо на чаѣ… Не стану…
— Что жъ, какъ угодно!—какъ будто обижаясь, сказалъ Иванъ, уходя.
Не нравился ему новый сожитель, очень не нравился. Въ свою очередь и Иванъ не пришелся по вкусу Ѳедосу. Ѳедосъ не любилъ вообще „вѣстовщину“ и деньщиковъ, а этого плутоватаго и нахальнаго повара въ особенности. Особенно ему не понравились разныя двусмысленныя шуточки, которыя онъ отпускалъ за обѣдомъ Анюткѣ, и Ѳедосъ сидѣлъ молча и только сурово хмурилъ брови. Иванъ тотчасъ же понялъ, отчего „матрозня“ сердится, и примолкъ, стараясь поразить его своимъ „высшимъ обращеніемъ“ и хвастливыми разговорами о томъ, какъ имъ довольны и какъ его цѣнятъ и барыня, и баринъ.
Но Ѳедосъ отмалчивался и рѣшилъ про себя, что Иванъ совсѣмъ „пустой человѣкъ“. А за Лайку назвалъ его таки прямо „безсовѣстнымъ“ и прибавилъ:
— Тебя бы такъ ошпарить. А еще считаешься матросомъ!
Иванъ отшутился, но затаилъ въ своемъ сердцѣ злобу на Ѳедоса, тѣмъ болѣе, что его осрамили при Анюткѣ, которая видимо сочувствовала словамъ Ѳедоса.
— Однако и спать ложиться!—проговорилъ вслухъ Ѳедосъ, докуривъ трубку.
Онъ всталъ, торжественно громко произнесъ „Отче нашъ“ и, перекрестившись, легъ въ постель. Но заснуть еще долго не могъ, и въ головѣ его бродили мысли о прошлой пятнадцатилѣтней службѣ, и о новомъ своемъ положеніи.
„Мальченка добрый, а какъ съ этими уживусь—съ „бѣлобрысой“, да съ „лодыремъ“?—задавалъ онъ себѣ вопросъ. Въ концѣ концовъ онъ рѣшилъ, что какъ Богъ дастъ, и, наконецъ, заснулъ, вполнѣ успокоенный этимъ рѣшеніемъ.
Ѳедосъ Чижикъ, какъ и большая часть матросовъ того времени, когда крѣпостное право еще доживало свои послѣдніе годы, и во флотѣ, какъ и вездѣ, царила безпощадная суровость и даже жестокость въ обращеніи съ простыми людьми,—былъ, разумѣется, большимъ философомъ-фаталистомъ.
Все благополучіе своей жизни, преимущественно заключавшееся въ охраненіи своего тѣла отъ побоевъ и линьковъ, а лица отъ серьезныхъ поврежденій,—за легкими онъ не гнался и считалъ ихъ относительнымъ благополучіемъ,—Ѳедосъ основывалъ не на одномъ только добросовѣстномъ исполненіи своего труднаго матросскаго дѣла и на хорошемъ поведеніи, согласно предъявляемымъ требованіямъ, а главнѣйшимъ образомъ на томъ, „какъ Богъ дастъ“.
Эта, не лишенная нѣкоторой трогательности и присущая лишь русскимъ простолюдинамъ, исключительная надежда на одного только Господа Бога, разрѣшала всѣ вопросы и сомнѣнія Ѳедоса относительно его настоящей и будущей судьбы и служила едва ли не единственной поддержкой, чтобы, какъ выражался Чижикъ, „не впасть въ отчаянность и не попробовать арестантскихъ ротъ“.
И, благодаря такой надеждѣ, онъ оставался все тѣмъ же исправнымъ матросомъ и стоикомъ, отводящимъ свою возмущенную людскою неправдой душу лишь крѣпкою бранью, и тогда, когда даже воистину христіанское терпѣніе русскаго матроса подвергалось жестокому испытанію.
Съ тѣхъ поръ, какъ Ѳедосъ Чижикъ, оторванный отъ сохи, былъ сданъ, благодаря капризу старухи помѣщицы, въ рекруты и, никогда не видавшій моря, попалъ, единственно изъ-за своего малаго роста, во флотъ,—жизнь Ѳедоса представляла собою довольно пеструю картину переходовъ отъ благополучія къ неблагополучію, отъ неблагополучія къ той, едва даже понятной теперь невыносимой жизни, которую матросы характерно называли „каторгой“, и обратно—отъ „каторги“ къ благополучію.
Если, „давалъ Богъ“, командиръ, старшій офицеръ и вахтенные начальники попадались по тѣмъ суровымъ временамъ не особенно бѣшенные и дрались и пороли, какъ выражался Ѳедосъ, „не зря и съ разсудкомъ“, то и Ѳедосъ, какъ одинъ изъ лучшихъ марсовыхъ, чувствовалъ себя спокойнымъ и довольнымъ, не боялся сюрпризовъ въ видѣ линьковъ, и природное его добродушіе и нѣкоторый юморъ дѣлали его однимъ изъ самыхъ веселыхъ разскащиковъ на бакѣ.
Если же „Богъ давалъ“ командира или старшаго офицера, что называется на матросскомъ жаргонѣ, „форменнаго арестанта“, который за опозданіе на нѣсколько секундъ при постановкѣ или при уборкѣ парусовъ приказывалъ „спустить шкуры“ всѣмъ марсовымъ, то Ѳедосъ терялъ веселость, дѣлался угрюмъ и послѣ того, какъ его драли какъ Сидорову козу, случалось, нерѣдко загуливалъ на берегу.
Однако все-таки находилъ возможнымъ утѣшать падавшихъ духомъ молодыхъ матросовъ и съ какою-то странною увѣренностью для человѣка, спина котораго сплошь покрыта синими рубцами съ кровавыми подтеками,—говорилъ:
— Богъ дастъ, братцы, нашего арестанта переведутъ куда… Замѣсто его не такой дьяволъ поступитъ… Отдышемся… Не все же терпѣть-то!
И матросы вѣрили—имъ такъ хотѣлось вѣрить—что „Богъ дастъ“ уберутъ куда-нибудь „арестанта“.
И терпѣть, казалось, было легче.
Ѳедосъ Чижикъ пользовался большимъ авторитетомъ и въ своей ротѣ, и на судахъ, на которыхъ плавалъ, какъ человѣкъ „правильный“, вдобавокъ „съ умомъ“ и лихой марсовой, не разъ доказавшій и знаніе дѣла, и отвагу. Его уважали и любили за его честность, добрый характеръ и скромность. Особенно расположены къ нему были молодые, безотвѣтные матросики. Ѳедосъ такихъ всегда бралъ подъ свою защиту, оберегая ихъ отъ боцмановъ и унтеръ-офицеровъ, когда они слишкомъ куражились и звѣрствовали.
Достойно замѣчанія, что въ дѣлѣ исправленія такихъ боцмановъ Ѳедосъ нѣсколько отступалъ отъ своего фатализма, возлагая надежды не на одно только „какъ Богъ дастъ“, но и на силу человѣческаго воздѣйствія, и даже главнымъ образомъ на послѣднее.
По крайней мѣрѣ, когда увѣщательное слово Ѳедоса, сказанное съ глазу на глазъ какому-нибудь неумѣренному „мордобою“ боцману, слово, полное убѣдительной страстности „пожалѣть людей“,—не производило надлежащаго впечатлѣнія, и боцманъ продолжалъ по-прежнему драться „безо всякаго разсудка“,—Ѳедосъ обыкновенно прибѣгалъ къ предостереженію и говорилъ:
— Ой не зазнавайся, боцманъ, что вошь въ коростѣ! Богъ гордыхъ не любитъ. Смотри, какъ бы тебя, братецъ ты мой, не проучили… Самъ, небойсь, знаешь, какъ вашего брата проучиваютъ!
Если къ такому предостереженію боцманъ оставался глухъ, Ѳедосъ покачивалъ раздумчиво головой и строго хмурилъ брови, видимо принимая какое-то рѣшеніе.
Не смотря на свою доброту, онъ, однако, во имя долга и охраненія неписаннаго, обычнаго матросскаго права, собиралъ нѣсколькихъ достойныхъ довѣрія матросовъ на тайное совѣщаніе о поступкахъ боцмана-звѣря, и на этомъ матросскомъ судѣ Линча обыкновенно постановлялось рѣшеніе: „проучить боцмана“, что и приводилось въ исполненіе при первомъ же съѣздѣ на берегъ.
Боцмана избивали гдѣ-нибудь въ переулкѣ Кронштадта или Ревеля до полусмерти и доставляли на корабль. Обыкновенно боцманъ того времени и не думалъ жаловаться на виновниковъ, объяснялъ начальству, что въ пьяномъ видѣ имѣлъ дѣло съ матросами съ иностранныхъ купеческихъ кораблей и, послѣ такой серьезной „выучки“, уже дрался съ „большимъ разсудкомъ“, продолжая, конечно, ругаться съ прежнимъ мастерствомъ, за что, впрочемъ, никто не былъ въ претензіи.
И Ѳедосъ въ такихъ случаяхъ нерѣдко говорилъ съ обычнымъ добродушіемъ:
— Какъ выучили, такъ и человѣкомъ сталъ. Боцманъ, какъ боцманъ…
Самъ Ѳедосъ не желалъ быть „начальствомъ“—совсѣмъ это не подходило къ его характеру—и онъ рѣшительно просилъ не производить его въ унтеръ-офицеры, когда одинъ изъ старшихъ офицеровъ, съ которымъ онъ служилъ, хотѣлъ представить Ѳедоса.
— Будьте милостивы, ваше благородіе, ослобоните отъ такой должности!—взмолился Ѳедосъ.
Изумленный старшій офицеръ спросилъ:
— Это почему?
— Не приверженъ я быть унтерцеромъ, ваше благородіе. Вовсе не по мнѣ это званіе, ваше благородіе… Явите божескую милость, дозвольте остаться въ матросахъ!—докладывалъ Ѳедосъ, не объясняя однако мотивовъ своего нежеланія.
— Ну, если не хочешь, какъ знаешь… А я думалъ тебя наградить…
— Радъ стараться, ваше благородіе! Премного благодаренъ ваше благородіе, что дозволили остаться матросомъ…
— И оставайся, коли ты такой дуракъ!—проговорилъ старшій офицеръ.
А Ѳедосъ ушелъ изъ каюты старшаго офицера радостный и довольный, что избавился отъ должности, въ которой приходилось „собачиться“ со своимъ же братомъ-матросомъ и находиться въ болѣе непосредственныхъ отношеніяхъ съ господами офицерами.
„Ну ихъ… Отъ грѣха лучше подальше“!
Всего бывало втеченіе долгой службы Ѳедоса. И пороли, и били его, и похваливали, и отличали. Послѣдніе три года службы его на „Копчикѣ“, подъ начальствомъ Василія Михайловича Лузгина, были самыми благополучными годами. Лузгинъ и старшій офицеръ были люди добрые по тѣмъ временамъ, и на „Копчикѣ“ матросамъ жилось относительно хорошо. Не было ежедневныхъ порокъ, не было вѣчнаго трепета. Не было безсмысленной флотской муштры.
Василій Михайловичъ зналъ Ѳедоса, какъ отличнаго форъ-марсоваго, и, выбравъ его загребнымъ на свой вельботъ, еще лучше познакомился съ матросомъ, оцѣнивъ его добросовѣстность и аккуратность.
И Ѳедосъ думалъ, что, „Богъ дастъ“, онъ прослужитъ еще три года съ Василіемъ Михайловичемъ тихо и спокойно, какъ у Христа за пазухой, а тамъ его уволятъ въ „безсрочную“ до окончанія положеннаго двадцатипятилѣтняго срока службы, и онъ пойдетъ въ свою дальнюю симбирскую деревушку, съ которой не порывалъ связей, и разъ въ годъ просилъ какого-нибудь грамотнаго матроса писать къ своему „дрожайшему родителю“ письмо, обыкновенно состоящее изъ добрыхъ пожеланій и поклоновъ всѣмъ роднымъ.
Матросъ, не во-время отдавшій внизу марса-фалъ, которымъ оторвало Ѳедосу, бывшему на марсѣ, два пальца, былъ невольнымъ виновникомъ въ перемѣнѣ судьбы Чижика.
Матроса жестоко отодрали, а Чижика немедленно отправили въ кронштадскій госпиталь, гдѣ ему вылущили оба пальца. Онъ выдержалъ операцію, даже не охнувъ. Только стиснулъ зубы, и по его поблѣднѣвшему отъ боли лицу катились крупный капли пота. Черезъ мѣсяцъ ужъ онъ былъ въ экипажѣ.
По случаю потери двухъ пальцевъ онъ надѣялся, что, „Богъ дастъ“, его назначатъ въ „неспособные“ и уволятъ въ безсрочный отпускъ. По крайней мѣрѣ такъ говорилъ ротный писарь и совѣтовалъ черезъ кого-нибудь „исхлопотать“. Такихъ примѣровъ бывало!
Но исхлопотать за Ѳедоса было некому, а самъ онъ не рѣшался безпокоить ротнаго командира. Какъ бы еще не попало за это.
Такимъ образомъ Чижикъ остался на службѣ и попалъ въ няньки.Прошелъ мѣсяцъ съ тѣхъ поръ, какъ Ѳедосъ поступилъ къ Лузгинымъ.
Нечего и говорить, что Шурка былъ безъ ума отъ своей няньки, находился вполнѣ подъ его вліяніемъ и, слушая его разсказы о штормахъ и ураганахъ, которые доводилось испытать Чижику, о матросахъ и объ ихъ жизни, о томъ, какъ черные люди арапы почти голые ходятъ на далекихъ островахъ за Индѣйскимъ океаномъ, слушая про густые лѣса, про диковинные фрукты, про обезьянъ, про крокодиловъ и акулъ, про чудное высокое небо и горячее солнышко—Шурка самъ непремѣнно хотѣлъ быть морякомъ, а пока старался во всемъ подражать Чижику, который въ то время былъ его идеаломъ.
Съ чисто дѣтскимъ эгоизмомъ онъ не отпускалъ отъ себя Чижика, чтобъ быть всегда вмѣстѣ, забывая даже и мать, которая, со времени появленія Чижика, какъ-то отошла на второй планъ.
Еще бы! Она не умѣла такъ занятно разсказывать, не умѣла дѣлать такихъ славныхъ бумажныхъ змѣевъ, волчковъ и лодокъ, которые дѣлалъ Чижикъ. И ко всему этому онъ съ Чижикомъ не чувствовалъ надъ собою придирчивой няньки. Они были больше пріятелями и, казалось, жили одними интересами и часто, не сговариваясь, выражали одни и тѣ же мнѣнія.
Эта близость съ деньщикомъ-матросомъ нѣсколько пугала Марью Ивановну, а нѣкоторая отчужденность отъ матери, которую она, конечно, замѣтила, даже заставила ее ревновать Шурку къ нянькѣ. Кромѣ того, Марьѣ Ивановнѣ, какъ бывшей институткѣ и строгой ревнительницѣ манеръ, казалось, будто Шурка при Чижикѣ немного огрубѣлъ, и манеры его стали угловатѣе.
Тѣмъ не менѣе, Марья Ивановна не могла не сознаться, что Чижикъ добросовѣстно исполняетъ свои обязанности и что при немъ Шурка значительно поздоровѣлъ, не капризничаетъ и не нервничаетъ, какъ бывало прежде, и она совершенно спокойно уходила изъ дома, зная, что можетъ вполнѣ положиться на Чижика.
Но, несмотря на такое признаніе заслугъ Чижика, онъ все-таки былъ не симпатиченъ молодой женщинѣ. Она терпѣла Ѳедоса только ради ребенка и обращалась съ нимъ съ высокомѣрною холодностью и почти нескрываемымъ презрѣніемъ барыни къ мужлану-матросу. Главное, что возмущало ее въ деньщикѣ, это—недостатокъ въ немъ той почтительной угодливости, которую она любила въ прислугѣ и которою особенно отличался ея любимецъ Иванъ. А въ Ѳедосѣ—никакой привѣтливости. Всегда нѣсколько хмурый при ней, съ служебнымъ лаконизмомъ подчиненнаго отвѣчающій на ея вопросы, всегда отмалчивающійся на ея замѣчанія, которыя, по мнѣнію Чижика, „бѣлобрысая“ дѣлала зря,—онъ далеко не отвѣчалъ требованіямъ Марьи Ивановны, и она чувствовала, что этотъ матросъ втайнѣ далеко не признаетъ ея авторитета и совсѣмъ не чувствуетъ признательности за всѣ тѣ благодѣянія, которыя, казалось барынѣ, онъ получилъ, попавъ къ нимъ въ домъ изъ казармы. Это возмущало барыню.
Чувствовалъ это отношеніе къ себѣ „бѣлобрысой“ и Чижикъ, и самъ, въ свою очередь, недолюбливалъ ее и, главнымъ образомъ, за то, что она совсѣмъ ужъ утѣсняла бѣдную, безотвѣтную Анютку, шпыняя ее за всякую малость, сбивая съ толку окриками и нерѣдко давая ей пощечины и не то, что съ пыла, а прямо-таки отъ злого сердца, этакъ хладнокровно и еще съ улыбочкой.
„Эка злющая вѣдьма!“ не разъ думалъ про себя Ѳедосъ, насупливая брови и становясь мрачнымъ, когда бывалъ свидѣтелемъ, какъ „бѣлобрысая“, не спѣша, устремивъ большіе сѣрые и злые глаза на замершую въ страхѣ Анютку, хлещетъ своею бѣлою, пухлою рукой въ кольцахъ по худенькимъ, блѣднымъ щекамъ дѣвушки.
И онъ жалѣлъ Анютку, быть можетъ даже болѣе чѣмъ жалѣлъ,—эту миловидную, загнанную дѣвушку съ испуганнымъ взлядомъ синихъ глазъ, и, случалось, когда барыни не было дома, ласково ей говорилъ:
— А ты не робѣй, Аннушка… Богъ дастъ, недолго терпѣть… Слышно, скоро, волю всѣмъ объявятъ. Потерпи, а тамъ уйдешь, куда захочешь, отъ своей вѣдьмы. Богъ-то умудрилъ царя!
Эти участливыя слова бодрили Анютку и наполняли ея сердце благодарнымъ чувствомъ къ Чижику. Она понимала, что онъ ее жалѣетъ, и видѣла, что только благодаря Чижику противный Иванъ не такъ нахально, какъ прежде, преслѣдуетъ ее своими любезностями.
За то Иванъ ненавидѣлъ Ѳедоса со всею силой своей мелкой душонки и вдобавокъ ревновалъ его, приписывая отчасти Чижику полное невниманіе Анютки къ его особѣ, которую онъ считалъ довольно-таки привлекательною.
Невависть эта еще болѣе усилилась послѣ того, какъ Ѳедосъ однажды засталъ на кухнѣ Анютку, отбивавшуюся отъ объятій повара.
При появленіи Ѳедоса, Иванъ тотчасъ же оставилъ дѣвушку и, принявъ безпечно-развязный видъ, проговорилъ:
— Шутю съ дурой, а она сердится…
Ѳедосъ сталъ мрачнѣе черной тучи.
Не говоря ни слова, подошелъ онъ вплотную къ Ивану и, поднося къ его поблѣднѣвшему, испуганному лицу свой здоровенный волосатый кулакъ, едва сдерживаясь отъ негодованія, произнесъ:
— Видишь?
Струсившій Иванъ зажмурилъ отъ страха глаза при столь близкомъ сосѣдствѣ такого громаднаго кулака.
— Тѣсто изъ подлой твоей хайлы сдѣлаю, ежели ты еще разъ тронешь дѣвушку, подлецъ этакій!
— Я, право, ничего… Я только такъ… Пошутилъ, значитъ…
— Я тебѣ… пошутю… Нешто можно обижать такъ человѣка, безстыжій ты кобель?
И, обращаясь къ Анюткѣ, благодарной и взволнованной, продолжалъ:
— Ты мнѣ, Аннушка, только скажи, если онъ пристанетъ… Рыжая его морда будетъ на сторонѣ… Это вѣрно!
Съ этими словами онъ вышелъ изъ кухни.
Въ тотъ же вечеръ Анютка шепнула Ѳедосу:
— Ну теперь этотъ подлый человѣкъ будетъ еще больше наушничать на васъ барынѣ… Ужъ онъ наушничалъ… Я слышала изъ-за дверей третьяго дня… говоритъ: вы, молъ, всю кухню провоняли махоркой…
— Пусть-себѣ кляузничаетъ!—презрительно бросилъ Ѳедосъ…—Мнѣ и трубки, что-ли, не покурить?—прибавилъ онъ, усмѣхаясь.
— Барыня страсть не любитъ простого табаку…
— А пусть себѣ не любитъ! Я не въ комнатахъ курю, а въ своемъ, значитъ, помѣщеніи… Тоже матросу безъ трубки нельзя…
Послѣ этого происшествія Иванъ во что бы то ни стало хотѣлъ сжить ненавистнаго ему Ѳедоса, и понимая, что барыня недолюбливаетъ Чижика, сталъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, нашептывать барынѣ на Ѳедоса.
Онъ, дескать, и съ маленькимъ бариномъ совсѣмъ вольно обращается, не такъ, какъ слуга, онъ и барыниной доброты не чувствуетъ, онъ и съ Анюткой что-то шепчется часто… Стыдно даже.
Все это говорилось намеками, предположеніями, сопровождаемое увѣреніями въ своей преданности барынѣ.
Молодая женщина все это слушала и стала съ Чижикомъ еще суровѣе и придирчивѣе. Она зорко наблюдала за нимъ и за Анюткой, часто входила невзначай будто въ дѣтскую, выспрашивала у Шурки, о чемъ съ нимъ говоритъ Чижикъ, но никакихъ сколько-нибудь серьезныхъ уликъ преступности Ѳедоса найти не могла, и это еще болѣе злило молодую женщину, тѣмъ болѣе, что Ѳедосъ, какъ будто и не замѣчая, что барыня на него гнѣвается, нисколько не измѣнялъ своихъ служебно-оффиціальныхъ отношеній.
„Богъ дастъ, бѣлобрысая уходится?“ думалъ Ѳедосъ, когда невольная тревога подчасъ закрадывалась въ его сердце при видѣ ея недовольнаго, строгаго лица.
Но „бѣлобрысая“ не переставала придираться къ Чижику, и вскорѣ надъ нимъ разразилась гроза.
Въ одну субботу, когда Ѳедосъ, только-что вернувшійся изъ бани, пошелъ укладывать мальчика, Шурка, всегда дѣлившійся впечатлѣніями со своимъ любимцемъ-пѣстуномъ и сообщавшій ему всѣ домашнія новости, тотчасъ-же промолвилъ:
— Знаешь, что я тебѣ скажу, Чижикъ…
— Скажи, такъ узнаю,—проговорилъ, усмѣхнувшись, Ѳедосъ.
— Мы завтра ѣдемъ въ Петербургъ… къ бабушкѣ. Ты не знаешь бабушки?
— То-то не знаю.
— Она—добрая, предобрая, въ родѣ тебя, Чижикъ… Она—папина мать… Съ первымъ пароходомъ ѣдемъ…
— Что же, дѣло хорошее, братецъ ты мой. И добрую бабку свою повидаешь, и на „праходѣ“ прокатишься… Въ родѣ быдто на морѣ побываешь…
Наединѣ Ѳедосъ почти всегда говорилъ Шуркѣ „ты“. И это очень нравилось мальчику и вполнѣ соотвѣтствовало ихъ дружескимъ отношеніямъ и взаимной привязанности. Но въ присутствіи Марьи Ивановны Чижикъ не позволялъ себѣ такой фамильярности: и Ѳедосъ и Шурка понимали, что при матери нельзя было показывать интимной ихъ короткости.
„Небойсь, прицѣпится,—разсуждалъ Ѳсдосъ,—дескать, барское дите, а матросъ его тыкаетъ. Извѣстно, „фанаберистая“ барыня!“
— Ты, Чижикъ, разбуди меня пораньше. И новую курточку приготовь, и новые сапоги…
— Все изготовлю, будь спокоенъ… Сапоги отполирую въ лучшемъ видѣ… Одно слово, въ полномъ паратѣ тебя отпущу… Такимъ будешь молодцомъ, что наше вамъ почтеніе!—весело и любовно говорилъ Чижикъ, раздѣвая Шурку. Ну, теперь помолись-ка Богу, Лександра Васильичъ?
Шурка прочиталъ молитву и юркнулъ подъ одѣяло.
— А будить тебя рано не стану,—продолжалъ Чижикъ, присаживаясь около Шуркішой кровати,—въ половинѣ восьмого побужу, а то, не выспамшись, не хорошо…
— И маленькая Адя ѣдетъ, и Анютка ѣдетъ, а тебя, Чижикъ, мама не беретъ. Ужъ я просилъ маму, чтобы и тебя взяли съ нами, такъ не хочетъ…
— Зачѣмъ меня брать-то? Лишній расходъ.
— Съ тобою было бы веселѣе.
— Небойсь, и безъ меня не заскучишь… День-то не бѣда тебѣ безъ Чижика побыть… А я и самъ попрошусь со двора. Тоже и мнѣ въ охотку погулять… Ты какъ полагаешь?
— Иди, иди, Чижикъ!.. Мама вѣрно пуститъ…
— То-то надо бы пустить… Во весь мѣсяцъ ни разу не ходилъ со двора…
— А ты куда же пойдешь, Чижикъ?
— Куда пойду? А сперва въ церкву пойду, а потомъ къ кумѣ боцманшѣ заверну… Ейный мужъ мнѣ старинный пріятель… Вмѣстѣ въ дальнюю ходили… У нихъ посижу… Покалякаемъ… А потомъ на пристань схожу, матросиковъ погляжу… Вотъ и гулянка… Однако, спи, Христосъ съ тобой!
— Прощай, Чижикъ! А я тебѣ гостинца отъ бабушки привезу… Она всегда даетъ…
— Кушай самъ на здоровье, голубокъ!.. А коли не пожалѣешь, лучше Анюткѣ дай… Ей лестнѣе.
— И ей дамъ… и тебѣ!—соннымъ голосомъ пролепеталъ Шурка.
Шурка всегда утощалъ своего пѣстуна лакомствами; нерѣдко нашивалъ ему и куски сахара. Но отъ нихъ Чижикъ отказывался и просилъ Шурку не брать „господскаго припаса“, чтобы не вышло какой кляузы.
И теперь, тронутый вниманіемъ мальчика, онъ проговорилъ съ нѣжностью, на какую только былъ способенъ его грубоватый голосъ:
— Спасибо тебѣ за ласку, милый… Спасибо… Сердчишко у тебя, у мальца, доброе… И разсудливъ по своему глупому возрасту… и простъ… Богъ дастъ, какъ выростешь, и вовсе будешь форменнымъ человѣкомъ… правильнымъ… Никого не забидишь… И Богъ за то тебя любить будетъ… Такъ-то, братъ, лучше… Никакъ ужъ и уснулъ?
Отвѣта не было. Шурка уже спалъ.
Чижикъ перекрестилъ мальчика и тихо вышелъ изъ комнаты.
На душѣ у него было свѣтло и покойно, какъ и у этого ребенка, къ которому старый, не знавшій ласки, матросъ привязался со всею силою своего любящаго сердца.
На слѣдующее утро, когда Лузгина въ нарядномъ шелковомъ голубомъ платьѣ, съ взбитыми начесами свѣтлорусыхъ волосъ, свѣжая, румяная, пышная и благоухающая, съ браслетами и кольцами на бѣлыхъ пухлыхъ рукахъ, торопливо пила кофе, боясь опоздать на пароходъ, Ѳедосъ приблизился къ ней и сказалъ:
— Дозвольте, барыня, отлучиться со двора сегодня.
Молодая женщина подняла на матроса глаза и недовольно спросила:
— А тебѣ зачѣмъ итти со двора?
Въ первое мгновеніе Ѳедосъ не зналъ, что и отвѣчать на такой „вовсе глупый“, по его мнѣнію, вопросъ.
— Къ знакомымъ, значитъ, сходить,—отвѣчалъ онъ послѣ паузы.
— А какіе у тебя знакомые?
— Извѣстно, матросскаго званія…
— Можешь итти,—проговорила послѣ минутнаго раздумья барыня…—Только помни, что я тебѣ говорила… Не вернись отъ своихъ знакомыхъ пьянымъ!—строго прибавила она.
— Зачѣмъ пьянымъ? Я въ своемъ видѣ вернусь, барыня!
— Безъ своихъ дурацкихъ объясненій! Къ семи часамъ быть дома!—рѣзко замѣтила молодая женщина.
— Слушаю-съ, барыня!—съ оффиціальной почтительностью отвѣтилъ Ѳедосъ.
Шурка удивленно посмотрѣлъ на мать. Онъ рѣшительно недоумѣвалъ, за что мама сердится и вообще не любитъ такого прелестнаго человѣка, какъ Чижикъ, и, напротивъ, никогда не бранитъ противнаго Ивана. Иванъ и Шуркѣ не нравился, не смотря на его льстивое и заискивающее обращеніе съ молодымъ барчукомъ.
Проводивъ господъ и обмѣнявшись съ Шуркой прощальными привѣтствіями, Ѳедосъ досталъ изъ глубины своего сундучка тряпицу, въ которой хранился его капиталъ—нѣсколько рублей, скопленныхъ имъ за шитье сапогъ. Чижикъ недурно шилъ сапоги и умѣлъ даже шить съ фасономъ, вслѣдствіе чего, случалось, получалъ заказы отъ писарей, подшкиперовъ и баталеровъ.
Осмотрѣвъ свои капиталы, Ѳедосъ вынулъ изъ тряпки одну засаленную рублевую бумажку, спряталъ ее въ карманъ штановъ, расчитывая изъ этихъ денегъ купить себѣ восьмушку чая, фунтъ сахара и запасъ махорки, а остальныя деньги, бережно уложивъ въ тряпочку, снова запряталъ въ уголокъ сундука и заперъ сундукъ на ключъ.
Поправивъ огонекъ въ лампадкѣ передъ образкомъ у изголовья, Ѳедосъ расчесалъ свои черные, какъ смоль, баки и усы, обулся въ новые сапоги и, облачившись въ форменную матросскую сѣрую шинель съ ярко горѣвшими мѣдными пуговицами и надѣвши чуть-чуть на бокъ фуражку, веселый и довольный вышелъ изъ кухни.
— Обѣдать нешто дома не будете?—кинулъ ему въ догонку Иванъ.
— То-то не буду!…
„Экая необразованная матрозня!—какъ есть „чучила“, мысленно напутствовалъ Ѳедоса Иванъ.
И самъ онъ, франтовато одѣтый въ сѣрый пиджакъ, въ бѣлой манишкѣ, воротникъ которой былъ повязанъ необыкновенно яркимъ галстухомъ, съ бронзовой цѣпочкой на жилетѣ, глядя въ окно на проходившаго Чижика, презрительно оттопырилъ толстыя свои губы, покачалъ кудластой головой съ рыжими волосами, обильно умащенными коровьимъ масломъ, и въ маленькихъ его глазкахъ сверкнулъ огонекъ.
Ѳедосъ первымъ дѣломъ направился въ Андреевскій соборъ и какъ разъ попалъ къ началу службы.
Купивъ копеечную свѣчку и пробравшись впередъ, онъ поставилъ свѣчку у образа Николы-угодника и, вернувшись, сталъ совсѣмъ позади, въ толпѣ бѣднаго люда. Всю обѣдню онъ выстоялъ серьезный и сосредоточенный, стараясь направить мысли на божественное, и усердно и истово осѣнялъ себя широкимъ размашистымъ крестнымъ знаменіемъ. При чтеніи Евангелія онъ умилился, хотя и не все понималъ, что читали. Умилялся и при стройномъ пѣніи пѣвчихъ и вообще находился въ приподнятомъ настроеніи человѣка, отрѣшившагося отъ всякихъ житейскихъ дрязгъ.
И, слушая пѣніе, слушая слова любви и милосердія, произносимыя мягкимъ теноркомъ священника, Ѳедосъ уносился куда-то въ особый міръ, и ему казалось, что тамъ, „на томъ свѣтѣ“, будетъ необыкновенно хорошо и ему, и всѣмъ матросамъ; куда лучше, чѣмъ было на грѣшной землѣ…
Нравственно удовлетворенный и какъ бы внутренне-сіяющій, вышелъ Ѳедосъ по окончаніи службы изъ церкви и на паперти, гдѣ толпились по обѣ ея стороны и по бокамъ ступеней лѣстницы нищіе, одѣлилъ по грошику десять человѣкъ, подавая преимущественно мужчинамъ и старикамъ.
Все еще занятый разными, какъ онъ называлъ, „божественными“ мыслями на счетъ того, что Господь все видитъ и если попускаетъ на свѣтѣ неправду, то болѣе всего для испытанія человѣка, готовя потерпѣвшему на землѣ самую лучшую будущую жизнь, которой, разумѣется, не видать, какъ ушей своихъ, форменнымъ „арестантамъ“, изъ капитановъ и офицеровъ,—Чижикъ ходко шагалъ въ одинъ изъ дальнихъ переулковъ, гдѣ въ маленькомъ деревянномъ домишкѣ нанималъ комнату отставной боцманъ Флегонтъ Нилычъ и его жена, Авдотья Петровна, имѣвшая на рынкѣ ларекъ со всякою мелочью.
Низенькій и худощавый старикъ „Нилычъ“, бодрый еще на видъ, не смотря на свои шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ, сидѣлъ за накрытымъ цвѣтною скатертью столомъ въ чистой ситцевой рубахѣ, широкихъ штанахъ и въ башмакахъ, одѣтыхъ на босыя ноги, и слегка вздрагивающею, костлявою рукою съ предусмотрительной осторожностью наливалъ изъ полуштофа въ стаканчикъ водку.
И въ выраженіи его морщинистаго, отливавшаго старческимъ румянцемъ лица, съ крючковатымъ носомъ и большой бородавкой на выбритой, по случаю воскресенья, щекѣ, и маленькихъ, все еще живыхъ глазъ было столько сосредоточеннаго благоговѣйнаго вниманія, что Нилычъ и не замѣтилъ, какъ въ двери вошелъ Ѳедосъ.
И Ѳедосъ, словно бы понимая всю важность этого священнодѣйствія, далъ знать о своемъ присутствіи только тогда, когда стаканчикъ былъ налитъ до краевъ и Нилычъ его выцѣдилъ съ видимымъ наслажденіемъ.
— Флегонту Нилычу—нижайшее! Съ праздникомъ!
— А, Ѳедосъ Никитичъ?—весело воскликнулъ „Нилычъ“, какъ звали его всѣ знакомые, пожимая Ѳедосу руку.—Садись, братецъ, сейчасъ шти Авдотья Петровна принесетъ…
И, наливая вновь стаканчикъ, поднесъ его Ѳедосу.
— Я, братъ, ужъ колупнулъ.
— Будь здоровъ, Нилычъ!—проговорилъ Чижикъ и, медленно выпивъ рюмку, крякнулъ.
— И гдѣ это ты пропадалъ?… Ужъ я въ казармы хотѣлъ итти… Думаю: совсѣмъ забылъ насъ… А еще кумъ…
— Въ деньщики попалъ, Нилычъ…
— Въ деньщики?.. Къ кому?..
— Къ Лузгину, капитану второго ранга… Можетъ, слыхалъ?
— Слыхалъ… Ничего себѣ… Ну-кось!.. вторительно?..
И Нилычъ снова налилъ стаканчикъ.
— Будь здоровъ, Нилычъ!..
— Будь здоровъ, Ѳедосъ!—проговорилъ и Нилычъ, выпивая въ свою очередь.
— Съ имъ-то ничего жить, только жонка его, я тебѣ скажу…
— Зудливая нешто?
— Какъ есть заноза и злющая. Ну, и о себѣ много полагаетъ… Думаетъ, что бѣлая да ядреная, такъ ужъ лучше и нѣтъ…
— Ты у ихъ по какой же части?
— Въ нянькахъ при барчукѣ. Мальченка славный, душевный мальченка… Кабы не заноза эта самая, легко было бы жить… А она всѣмъ въ домѣ командуетъ…
— А самъ?
— То-то онъ у ей вродѣ быдто подвахтеннаго. Передъ ей и не пикнетъ, а, кажется, съ разсудкомъ человѣкъ… Совсѣмъ въ покорности.
— Это бываетъ, братецъ ты мой! Бы-ваетъ!—протянулъ Нилычъ.
Самъ онъ, когда-то лихой боцманъ и „человѣкъ съ разсудкомъ“, тоже находился подъ командой своей жены, хотя при постороннихъ и хорохорился, стараясь показать, что онъ ея нисколько не боится.
— Дайся только бабѣ въ руки, она тебѣ покажетъ кузькину маменьку. Извѣстно, въ бабѣ настоящаго разсудка нѣтъ, а только одна брехня,—продолжалъ Нилычъ, понижая голосъ и въ то же время опасливо посматривая на двери.—Бабу надо держать въ струнѣ, чтобы понимала начальство. Да что это моя-то копается? Рази пойти ее шугануть!..
Но въ эту минуту отворились двери, и въ комнату вошла Авдотья Петровна, здоровая, толстая и высокая женщина лѣтъ пятидесяти съ очень энергичнымъ лицомъ, сохранившимъ еще остатки былой пригожести. Достаточно было взглянуть на эту внушительную особу, чтобы оставить всякую мысль о томъ, что низенькій и сухенькій Нилычъ, казавшійся передъ женой совсѣмъ маленькимъ, могъ ее „шугануть“. Въ засученныхъ красныхъ ея рукахъ былъ завернутый въ тряпки горшокъ со щами. Сама она такъ и пылала.
— А я думала, съ кѣмъ это Нилычъ стрекочетъ… А это Ѳедосъ Никитичъ!.. Здравствуйте, Ѳедосъ Никитичъ… И то забыли!—говорила густымъ низкимъ голосомъ боцманша.
И, поставивши горшокъ на столъ, протянула куму руку и бросила Нилычу:
— Поднесъ гостю-то?
— А то какъ же? Небойсь, тебя не дожидались!
Авдотья Петровна повела взглядомъ на Нилыча, точно дивясь его прыти, и разлила по тарелкамъ щи, отъ которыхъ шелъ паръ и вкусно пахло. Затѣмъ достала изъ шкапчика съ посудой еще два стаканчика и наполнила всѣ три.
— Что правильно, то правильно! Петровна, братецъ ты мой, разсудливая женщина!—замѣтилъ Нилычъ, не безъ льстивой нотки, умильно глядя на водку.
— Милости просимъ, Ѳедосъ Никитичъ,—предложила боцманша.
Чижикъ не отказался.
— Будьте здоровы, Авдотья Петровна! Будь здоровъ, Нилычъ!
— Будьте здоровы, Ѳедосъ Никитичъ!
— Будь здоровъ, Ѳедосъ!
Всѣ трое выпили и у всѣхъ были серьезныя и нѣсколько торжественныя лица. Перекрестившись, начали хлебать въ молчаніи щи. Только по временамъ раздавался низкій голосъ Авдотьи Петровны:
— Милости просимъ!
Послѣ щей полуштофъ былъ пустъ.
Боцманша пошла за жаренымъ и, возвратившись, вмѣстѣ съ кускомъ мяса поставила на столъ еще полуштофъ.
Нилычъ, видимо подавленный такимъ благородствомъ жены, воскликнулъ:
— Да, Ѳедосъ… Петровна, одно слово…
Къ концу обѣда разговоръ сдѣлался оживленнѣе. Нилычъ уже заплеталъ языкомъ и размякъ. Чижикъ и бощманша, оба красные, были клюкнувши, но нисколько не теряли своего достоинства.
Ѳедосъ разсказывалъ о „бѣлобрысой“, о томъ, какъ она утѣсняетъ Анютку, и какой у нихъ подлый деньщикъ и философствовалъ на счетъ того, что Богъ все видитъ и навѣрное быть Лузгинихѣ въ аду, коли она не одумается и не вспомнитъ Бога.
— Какъ вы полагаете, Авдотья Петровна?
— Другого мѣста ей не будетъ, сволочи!—энергично отрѣзала боцманша.—Мнѣ знакомая прачка тоже сказывала, какая она уксусная сука…
— Небойсь, тамъ, въ пеклѣ значитъ, ее отполируютъ въ лучшемъ видѣ… От-по-ли-ру-ютъ! Сдѣлай одолженіе! Не хуже, чѣмъ на флотѣ!—вставилъ Нилычъ, имѣвшій, повидимому, объ адѣ представленіе, какъ о мѣстѣ, гдѣ будутъ такъ же отчаянно пороть, какъ и на корабляхъ. — А повару раскровяни морду. Не станетъ онъ тогда кляузничать.
— И раскровяню, ежели нужно будетъ… Совсѣмъ оголтѣлый песъ. Добромъ не выучишь!—проговорилъ Чижикъ и вспомнилъ объ Анюткѣ.
Петровна стала жаловаться на дѣла. Совсѣмъ нынче подлыя торговки стали, особенно изъ молодыхъ. Такъ и наровятъ изъ-подъ носа отбить покупателя.
— А мужчинское извѣстное дѣло. Матросъ да солдатъ къ молодымъ торговкамъ лѣзетъ, какъ окунь на червя… Купитъ на двѣ копейки, а самъ, безстыдникъ, наровитъ уколупнуть бабу на рубь… А другая подлющая баба и рада… Такъ зенками и вертитъ…
И словно припомнивъ какую-то непріятность, Петровна приняла нѣсколько воинственный видъ, подперевъ бокъ своею здоровенною рукой, и воскликнула:
— А я терплю, терплю, а глаза черномазой Глашкѣ выцарапаю!—Знаете Глашку-то?..—обратилась боцманша къ Чижику.—Вашего экипажа матроска… Марсоваго Ковшикова жена?..
— Знаю… За что же вы, Авдотья Петровна, хотите Глашку проучить?
— А за то самое, что она подлая! Вотъ за что… У меня покупателевъ неправильно отбиваетъ… Вчера подошелъ ко мнѣ антиллеристъ… Человѣкъ ужъ въ возрастѣ въ такомъ, что старому дьяволу нечего разбирать бабьи подлости… Ему на томъ свѣтѣ ужъ и паекъ готовъ… Ну, подошелъ къ ларьку, такъ по правиламъ, значитъ, ужъ мой покупатель, и всякая честная торговка должна перестать драть глотку на зазывъ… А Глашка замѣсто того, мерзавка, грудь пятитъ, чтобы ульстить антиллериста и голосомъ воетъ: „Ко мнѣ, кавалеръ!.. Ко мнѣ солдатикъ бравый?.. Я дешевле продамъ!“ И зубы скалитъ, толсторожая… И что бы вы думали?.. Старый-то облѣзлый песъ облестился, что его, дурака, молодая баба назвала бравымъ солдатикомъ, и къ ней… у нея и купилъ. Ну, и отчесала же я ихъ обоихъ: и антиллериста, и Глашку!.. Да развѣ эту подлюгу словомъ проймешь?
Ѳедосъ и въ особенности Нилычъ хорошо знали, что Петровна, въ минуты возбужденія, ругалась не хуже любого боцмана и могла, казалось, пронять всякаго. Не даромъ всѣ на рынкѣ—и торговки и покупатели—боялись ея языка.
Однако, мужчины изъ деликатности промолчали.
— Безпремѣнно выцарапаю ей глаза, ежели еще разъ Глашка осмѣлится!—повторила Петровна.
— Небойсь, не посмѣетъ!.. Съ такой, можно сказать, умственной бабой не посмѣетъ!—проговорилъ Нилычъ.
И, несмотря на то, что уже былъ достаточно „зарифившись“ и еле плелъ языкомъ, обнаружилъ, однако, дипломатическую хитрость, начавъ выхваливать добродѣтели своей супруги… Она, дескать, и большого ума, и хозяйственна, и мужа своего кормитъ… однимъ словомъ, такой другой женщины не сыскать по всему Кронштадту. Послѣ чего намекнулъ, что если бы теперь да по стаканчику пива, то было бы самое лучшее дѣло… Только по стаканчику…
— Какъ ты объ этомъ полагаешь, Петровна?—просительнымъ тономъ проговорилъ Нилычъ…
— Ишь вѣдь, старый хрычъ… къ чему подъѣзжаетъ!.. И безъ того слабъ… А еще пива ему дай… То-то лестныя слова мололъ, лукавый.
Однако, Петровна говорила эти рѣчи безъ сердца и, какъ видно, сама находила, что пиво вещь недурная, потому что вскорѣ надѣла на голову платокъ и вышла изъ комнаты.
Черезъ нѣсколько минуть она вернулась, и нѣсколько бутылокъ пива красовались на столѣ.
— И провористая же баба Петровна, я тебѣ скажу Ѳедосъ… Ахъ, что за баба!—повторялъ въ пьяномъ умиленіи Нилычъ, послѣ двухъ стакановъ пива.
— Ишь, разлимонило уже!—не безъ снисходительнаго презрѣнія промолвила Петровна.
— Меня разлимонило? Стараго боцмана?.. Неси еще пару бутылокъ… Я одинъ выпью… А пока вали, милая супруга, еще стаканчикъ…
— Будетъ съ тебя…
— Петровна! Уважь супруга…
— Не дамъ!—рѣзко отвѣтила Петровна…
Нилычъ принялъ обиженный видъ.
Былъ уже пятый часъ, когда Ѳедосъ, простившись съ хозяевами и поблагодаривъ за угощеніе, вышелъ на улицу. Въ головѣ у него шумѣло, но ступалъ онъ твердо и съ особенною аффектаціей становился во фронтъ и отдавалъ честь при встрѣчѣ съ офицерами. И находился въ самомъ добродушномъ настроеніи, и всѣхъ почему-то жалѣлъ. И Анютку жалѣлъ, и встрѣтившуюся ему на дорогѣ маленькую дѣвочку пожалѣлъ, и кошку, прошмыгнувшую мимо него, пожалѣлъ, и проходившихъ офицеровъ жалѣлъ. Идутъ, молъ, а того не понимаютъ, что они несчастные… Бога-то забыли, а Онъ, Батюшка, все видитъ…
Сдѣлавъ необходимыя покупки, Ѳедосъ пошелъ на Петровскую пристань, встрѣтилъ тамъ среди гребцовъ на дожидающихъ офицеровъ шлюбкахъ знакомыхъ, поговорилъ съ ними, узналъ, что „Копчикъ“ находится теперь въ Ревелѣ, и въ седьмомъ часу вечера направился домой.
Лайка встрѣтила Чижика радостнымъ бреханьемъ.
— Здравствуй, Лаечка… Здорово, братъ!—ласково привѣтствовалъ онъ собаку и сталъ ее гладить…—Что, кормили тебя?.. Небойсь, забыли, а? Погоди… принесу тебѣ… Чай, въ кухнѣ что найдется…
Иванъ сидѣлъ на кухнѣ у окна и игралъ на гармоніи.
При видѣ Ѳедоса, выпившаго, онъ съ довольнымъ видомъ усмѣхнулся и проговорилъ:
— Хорошо погуляли?
— Ничего себѣ погулялъ…
И, пожалѣвъ, что Иванъ сидитъ дома одинъ, прибавилъ:
— Иди и ты погуляй, пока господа не вернутся, а я буду домъ сторожить…
— Куда ужъ теперь гулять… Семь часовъ! Скоро и господа вернутся…
— Твое дѣло, а ты мнѣ дай косточекъ, если есть…
— Бери… Вонъ лежатъ…
Чижикъ взялъ кости, отнесъ ихъ собакѣ и, вернувшись, присѣлъ на кухнѣ и неожиданно проговорилъ:
— А ты, братецъ мой, лучше живи по хорошему… Право… И не напущай ты на себя форцу… Всѣ помремъ, а на томъ свѣтѣ форцу, любезный ты мой, не спросятъ…
— Это вы въ какихъ, напримѣръ, смыслахъ?
— А во всякихъ… И къ Анюткѣ не приставай… Силкомъ дѣвку не привадишь, а она, самъ видишь, отъ тебя бѣгаетъ… За другой лучше гоняйся… Грѣшно забиждать дѣвку-то… И такъ она забижена!—продолжалъ Чижикъ ласковымъ тономъ.—И всѣмъ намъ безъ свары жить можно… Я тебѣ безъ всякаго сердца говорю…
— Ужъ не вамъ ли Анютка приглянулась, что вы такъ заступаетесь?..—насмѣшливо проговорилъ поваръ.
— Глупый!.. Я въ отцы ей гожусь, а не то, чтобы какія подлости думать…
Однако Чижикъ не продолжалъ разговора въ этомъ направленіи и нѣсколько смутился.
А Иванъ между тѣмъ говорилъ вкрадчивымъ теноркомъ.
— Я, Ѳедосъ Никитичъ, и самъ ничего лучшаго не желаю, какъ жить, значитъ, въ полномъ съ вами согласіи… Вы сами мною пренебрегаете…
— А ты форцъ-то свой брось… Вспомни, что ты матросскаго званія человѣкъ, и никто тобой пренебрегать не будетъ… Такъ-то, братъ… А то, въ деньщикахъ околачиваясь, ты и вовсе совѣсть забылъ… Барынѣ кляузничаешь… Развѣ это хорошо?.. Ой, не хорошо это!.. Неправильно…
Въ эту минуту раздался звонокъ. Иванъ бросился отворять двери. Пошелъ и Ѳедосъ встрѣчать Шурку.
Марья Ивановна пристально оглядѣла Ѳедоса и произнесла:
— Ты пьянъ!..
Шурка, хотѣвшій было подбѣжать къ Чижику, былъ рѣзко отдернутъ за руку.
— Не подходи къ нему… Онъ пьянъ!
— Никакъ нѣтъ, барыня… Я вовсе не пьянъ… Почему вы полагаете, что я пьянъ?.. Я, какъ слѣдуетъ, въ своемъ видѣ и все могу справлять… И Лександру Васильича уложу спать и сказку разскажу… А что выпилъ я маленько… это точно… У боцмана Нилыча… Въ самую плепорцію… по совѣсти.
— Ступай вонъ!—крикнула Марья Ивановна…—Завтра я съ тобой поговорю.
— Мама… мама… Пусть меня Чижикъ уложитъ!
— Я сама тебя уложу! А пьяный не можетъ укладывать.
Шурка залился слезами.
— Молчи, гадкій мальчишка!—крикнула на него мать…—А ты, пьяница, чего стоишь? Ступай сейчасъ же на кухню и ложись спать.
— Эхъ, барыня, барыня!—проговорилъ съ выраженіемъ не то упрека, не то сожалѣнія Чижикъ и вышелъ изъ комнаты.
Шурка не переставалъ ревѣть. Иванъ торжествующе улыбался.
На слѣдующее утро Чижикъ, вставшій, по обыкновенію, въ шесть часовъ, находился въ мрачномъ настроеніи. Обѣщаніе Лузгиной „поговорить“ съ нимъ сегодня, по соображеніямъ Ѳедоса, не предвѣщало ничего хорошаго. Онъ давно видѣлъ, что барыня терпѣть его не можетъ, зря придираясь къ нему, и съ тревогой въ сердцѣ догадывался, какой это будетъ „разговоръ“. Догадывался и становился мрачнѣе, сознавая въ то же время полную свою безпомощность и зависимость отъ „бѣлобрысой“, которая почему-то стала его начальствомъ и можетъ сдѣлать съ нимъ все, что ей угодно.
„Главная причина—зла на меня, и нѣтъ въ ей ума, чтобы понять человѣка!“
Такъ размышлялъ о Лузгиной старый матросъ и въ эту минуту не утѣшался сознаніемъ, что она будетъ на томъ свѣтѣ въ аду, а мысленно довольно-таки энергично выругалъ самого Лузгина за то, что онъ даетъ волю такой „злющей вѣдьмѣ“, какъ эта бѣлобрысая. Ему бы, по-настоящему, слѣдовало усмирить ее, а онъ…
Ѳедосъ вышелъ на дворъ, присѣлъ на крыльцѣ, и порядочно-таки взволнованный, курилъ трубочку за трубочкой, въ ожиданіи, пока закипитъ поставленный имъ для себя самоваръ.
На дворѣ уже началась жизнь. Пѣтухъ то и дѣло вскрикивалъ какъ сумасшедшій, привѣтствуя радостное, погожее утро. Въ зазеленѣвшемъ саду чирикали воробьи, и заливалась малиновка. Ласточки носились взадъ и впередъ, скрываясь на минутку въ гнѣздахъ, и снова вылетали на поиски за добычкой.
Но сегодня Ѳедосъ не съ обычнымъ радостнымъ чувствомъ глядѣлъ на все окружающее. И когда Лайка, только что проснувшаяся, поднялась на ноги и, потянувшись всѣмъ своимъ тѣломъ, подбѣжала, весело повиливая хвостомъ, къ Чижику, онъ поздоровался съ ней, погладилъ ее и, словно бы отвѣчая на занимавшія его мысли, проговорилъ, обращаясь къ ласкавшейся собакѣ:
— Тоже, братъ, и наша жизнь вродѣ твоей собачьей… Какой попадется хозяинъ…
Вернувшись на кухню, Ѳедосъ презрительно повелъ глазами на только что вставшаго Ивана и, не желая обнаруживать передъ нимъ своего тревожнаго состоянія, принялъ спокойно-суровый видъ. Онъ видѣлъ вчера, какъ злорадствовалъ Иванъ въ то время, когда кричала барыня, и, не обращая на него никакого вниманія, сталъ пить чай.
На кухню вошла Анютка, заспанная, немытая, съ румянцемъ на блѣдныхъ щекахъ, имѣя въ рукахъ барынино платье и ботинки. Она поздоровалась съ Ѳедосомъ какъ-то особенно ласково послѣ вчерашней исторіи и не кивнула даже въ отвѣтъ на любезное привѣтствіе повара съ добрымъ утромъ.
Чижикъ предложилъ Анюткѣ попить чайку и далъ ей кусокъ сахара. Она наскоро выпила двѣ чашки и, поблагодаривъ, поднялась.
— Пей еще… Сахаръ есть,—сказалъ Ѳедосъ.
— Благодарствуйте, Ѳедосъ Никитичъ. Надо барынино платье чистить поскорѣй. И неравно ребенокъ проснется…
— Давай я, что ли, почищу, а ты пока угощайся чаемъ!—предложилъ Иванъ.
— Тебя не просятъ!—рѣзко оборвала повара Анютка и вышла изъ кухни.
— Ишь какая сердитая, скажите пожалуйста!—кинулъ ей вслѣдъ Иванъ.
И, покраснѣвшій отъ досады, взглянулъ исподлобья а Чижика и, усмѣхнувшись, подумалъ:
„Ужо будетъ тебѣ сегодня матрознѣ!“
Ровно въ восемь часовъ Чижикъ пошелъ будить Шурку. Шурка уже проснулся и, припомнивъ вчерашнее, самъ былъ не веселъ и встрѣтилъ Ѳедоса словами:
— А ты не бойся, Чижикъ… Тебѣ ничего не будетъ!..
Онъ хотѣлъ утѣшить и себя и своего любимца, хотя въ душѣ и далеко былъ не увѣренъ, что Чижику ничего не будетъ.
— Бойся—не бойся, а что Богъ дастъ!—отвѣчалъ, подавляя вздохъ, Ѳедосъ.—Съ какой еще ноги маменька встанетъ!—угрюмо прибавилъ онъ.
— Какъ съ какой ноги?
— А такъ говорится. Въ какомъ, значитъ, карактерѣ будетъ… А только твоя маменька напрасно полагаетъ, что я вчера пьяный былъ… Пьяные не такіе бываютъ. Ежели человѣкъ можетъ, какъ слѣдуетъ, сполнять свое дѣло, какой же онъ пьяный?..
Шурка вполнѣ съ этимъ согласился и сказалъ:
— И я вчера мамѣ говорилъ, что ты совсѣмъ не былъ пьянъ, Чижикъ… Антонъ не такой бывалъ… Онъ качался, когда шелъ, а ты вовсе не качался…
— То-то и есть… Ты вотъ малолѣтокъ и то понялъ, что я былъ въ своемъ видѣ… Я, братъ, знаю мѣру… И папенька твой ничего бы не сдѣлалъ, увидавши меня вчерась. Увидалъ бы, что я выпилъ въ плепорцію… Онъ понимаетъ, что матросу въ праздникъ не грѣхъ погулять… И никому вреды отъ того нѣтъ, а маменька твоя разсердилась. А за что? Что я ей сдѣлалъ?..
— Я буду маму просить, чтобъ она на тебя не сердилась… Повѣрь, Чижикъ…
— Вѣрю, хорошій мой, вѣрю… Ты-то доберъ… Ну иди теперь чай пить, а я пока комнату твою уберу,—сказалъ Чижикъ, когда Шурка былъ готовъ.
Но Шурка, прежде чѣмъ итти, сунулъ Чижику яблоко и конфетку и проговорилъ:
— Это тебѣ, Чижикъ. Я и Анюткѣ оставилъ.
— Ну, спасибо. Только я лучше спрячу… Послѣ самъ скушаешь на здоровье.
— Нѣтъ, нѣтъ… Непремѣнно съѣшь… Яблоко пресладкое… А я попрошу маму, чтобы она не сердилась на тебя, Чижикъ… Попрошу!—снова повторилъ Шурка.
И съ этими словами, озабоченный и встревоженный, вышелъ изъ дѣтской.
— Ишь вѣдь—дите, а чуетъ, какова маменька!—прошепталъ Ѳедосъ и принялся съ какимъ-то усерднымъ ожесточеніемъ убирать комнату.
Не прошло и пяти минутъ, какъ въ дѣтскую вбѣжала Анютка и, глотая слезы, проговорила:
— Ѳедосъ Никитичъ! Васъ барыня зоветъ!
— А ты чего плачешь?
— Сейчасъ меня била и грозитъ высѣчь…
— Ишь, вѣдьма!.. За что?
— Вѣрно этотъ подлый человѣкъ ей чего наговорилъ… Она сейчасъ на кухнѣ была и вернулась злющая-презлющая…
— Подлый человѣкъ всегда подлаго слушаетъ.
— А вы, Ѳедосъ Никитичъ, лучше повинитесь за вчерашнее… А то она…
— Чего мнѣ виниться!—угрюмо промолвилъ Ѳедосъ и пошелъ въ столовую.
Дѣйствительно, госпожа Лузгина, вѣроятно, встала сегодня съ лѣвой ноги, потому что сидѣла за столомъ хмурая и сердитая. И когда Чижикъ явился въ столовую и почтительно вытянулся передъ барыней, она взглянула на него такими злыми и холодными глазами, что мрачный Ѳедосъ сталъ еще мрачнѣе.
Смущенный Шурка замеръ въ ожиданіи чего-то страшнаго и умоляюще смотрѣлъ на мать. Слезы стояли въ его глазахъ.
Прошло нѣсколько секундъ въ томительномъ молчаніи.
Вѣроятно, молодая женщина ждала, что Чижикъ станетъ просить прощенія за то, что вчера былъ пьянъ и осмѣлился дерзко отвѣчать.
Но старый матросъ, казалось, вовсе и не чувствовалъ себя виноватымъ.
И эта „безчувственность“ дерзкаго „мужлана“, непризнающаго, повидимому авторитета барыни, еще болѣе злила молодую женщину, привыкшую къ раболѣпію окружающихъ.
— Ты помнинь, что было вчера?—произнесла она наконецъ тихимъ голосомъ, медленно отчеканивая слова.
— Все помню, барыня. Я пьянымъ не былъ, чтобы не помнить.
— Не былъ?—протянула, зло усмѣхнувшись, барыня.—Ты вѣрно думаешь, что пьянъ только тотъ, кто валяется на землѣ?..
Ѳедосъ молчалъ: что, молъ, отвѣчать на глупости!
— Я тебѣ что говорила, когда брала въ деньщики? Говорила я тебѣ, чтобы ты не смѣлъ пить? Говорила?.. Что жъ ты стоишь какъ пень?.. Отвѣчай!
— Говорили.
— А Василій Михайловичъ говорилъ тебѣ, чтобы ты меня слушался и чтобы не смѣлъ грубить? Говорилъ?—допрашивала все тѣмъ же ровнымъ, безстрастнымъ голосомъ Лузгина.
— Сказывали.
— А ты такъ-то слушаешь приказанія?.. Я выучу тебя, какъ говорить съ барыней… Я покажу тебѣ, какъ представляться тихонѣй да исподтишка заводить шашни… Я все вижу… все знаю!—прибавила Марья Ивановна, бросая взглядъ на Анютку.
Тутъ Ѳедосъ не вытерпѣлъ.
— Это ужъ вы напрасно, барыня… Какъ передъ Господомъ Богомъ говорю, что никакихъ шашней не заводилъ… А ежели вы слушаете кляузы, да наговоры подлеца вашего повара, то какъ вамъ будетъ угодно… Онъ вамъ еще не то набрешетъ!—проговорилъ Чижикъ.
— Молчать! Какъ ты смѣешь такъ со мной говорить!? Анютка! Принеси мнѣ перо, чернила и почтовой бумаги!
— Мама!—умоляющимъ, вздрагивающимъ голосомъ воскликнулъ Шурка.
— Убирайся вонъ!—прикрикнула на него мать.
— Мама… мамочка… милая… хорошая… Если ты меня любишь… не посылай Чижика въ экипажъ…
И, весь потрясенный, Шурка бросился къ матери и, рыдая, припалъ къ ея рукѣ.
Ѳедосъ почувствовалъ, что у него щекочетъ въ горлѣ. И хмурое лицо его просвѣтлѣло въ благодарномъ умиленіи!
— Пошелъ вонъ!.. Не твое дѣло!
И съ этими словами оно оттолкнула мальчика… Пораженный, все еще не вѣря рѣшенію матери, онъ отошелъ въ сторону и плакалъ.
Лузгина въ это время быстро и нервно писала записку къ экипажному адъютанту. Въ этой запискѣ она просила „не отказать ей въ маленькомъ одолженіи“—приказать высѣчь ея деньщика за пьянство и дерзости. Въ концѣ записки она сообщала, что завтра собирается въ Ораніенбаумъ на музыку и надѣялась, что Михаилъ Александровичъ не откажется ей сопутствовать.
Запечатавъ конвертъ, она отдала его Чижику и сказала:
— Сейчасъ отправляйся въ экипажъ и отдай это письмо адъютанту!
— Слушаю-съ!—дрогнувшимъ голосомъ отвѣтилъ матросъ, хмуря нависшія брови и стараясь скрыть волненіе, охватившее его.
Шурка рванулся къ матери.
— Мамочка… ты этого не сдѣлаешь… Чижикъ!.. Постой… не уходи! Онъ чудный… славный… Мамочка!.. милая… родная… Не посылай его!—молилъ Шурка.
— Ступай!—крикнула Лузгина деньщику.—Я знаю, что ты подучилъ глупаго мальчика… Думалъ меня разжалобить?..
— Не я училъ, а Богъ! Вспомните Его когда-нибудь, барыня!—съ какою-то суровою торжественностью проговорилъ Ѳедосъ и, кинувъ взглядъ, полный любви, на Шурку, вышелъ изъ комнаты.
— Ты, значитъ, гадкая… злая… Я тебя не люблю!—вдругъ крикнулъ Шурка, охваченный негодованіемъ и возмущенный такою несправедливостью.—И я никогда не буду любить тебя!—прибавилъ онъ, сверкая заплаканными глазенками.
— Вотъ ты какой!? Вотъ чему научилъ тебя этотъ мерзавецъ!? Ты смѣешь такъ говорить съ матерью?
— Чижикъ не мерзавецъ… Онъ хорошій, а ты… нехорошая!—въ бѣшеной отвагѣ отчаянія продолжалъ Шурка.
— Такъ я и тебя выучу, какъ говорить со мной, мерзкій мальчишка! Анютка! Скажи Ивану, чтобы принесъ розги…
— Что жъ… сѣки… гадкая… злая… Сѣки!..—въ какомъ-то дикомъ ожесточеніи вопилъ Шурка.
И въ то же время личико его покрывалось смертельною блѣдностью, все тѣло вздрагивало, а большіе, съ расширенными зрачками, глаза съ выраженіемъ смотрѣли на двери…
Раздирающіе душу вопли наказываемаго ребенка донеслись до ушей Ѳедоса, когда онъ выходилъ со двора, имѣя за обшлагомъ рукава шинели записку, содержаніе которой не оставляло въ матросѣ никакихъ сомнѣній.
Полный чувства любви и состраданія, онъ въ эту минуту забылъ о томъ, что ему самому подъ конецъ службы предстоитъ порка, и, разстроганный, жалѣлъ только мальчика. И онъ почувствовалъ, что этотъ барчукъ, непобоявшійся пострадать за своего пѣстуна, отнынѣ сталъ ему еще дороже и совсѣмъ завладѣлъ его сердцемъ.
— Ишь вѣдь подлая! Даже родное дите не пожалѣла!—проговорилъ съ негодованіемъ Чижикъ и прибавилъ шагу, чтобы не слыхать этого дѣтскаго крика, то жалобнаго, молящаго, то переходящаго въ какой-то ревъ затравленнаго, безпомощнаго звѣрька.
Молодой мичманъ, сидѣвшій въ экипажной канцеляріи, былъ удивленъ, прочитавъ записку Лузгиной. Онъ служилъ раньше въ одной ротѣ съ Чижикомъ и зналъ, что Чижикъ считался однимъ изъ лучшихъ матросовъ въ экипажѣ и никогда не былъ ни пьяницей, ни грубіяномъ.
— Ты что это, Чижикъ? Пьянствовать началъ?
— Никакъ-нѣтъ, ваше благородіе…
— Однако… Марія Ивановна пишетъ…
— Точно-такъ, ваше благородіе…
— Такъ въ чемъ же дѣло, объясни.
— Вчера выпилъ я маленько, ваше благородіе, отпросившись со двора, и вернулся какъ слѣдуетъ, въ настоящемъ видѣ… въ полномъ значитъ разсудкѣ, ваше благородіе…
— Ну?
— А госпожѣ Лузгнной и покажись, что я пьянъ… Извѣстно, по женскому своему понятію, она не разсудила, какой есть пьяный человѣкъ…
— Ну, а насчетъ дерзостей?.. Ты нагрубилъ ей?
— И грубостей не было, ваше благородіе… А что насчетъ ейнаго повара-деньщика я сказалъ, что она слушаетъ его подлыя кляузы, это точно…
И Чижикъ правдиво разсказалъ, какъ было дѣло.
Мичманъ нѣсколько минутъ былъ въ раздумьѣ. Онъ знакомъ былъ съ Маріей Ивановной, одно время былъ даже къ ней неравнодушенъ и зналъ, что это дама очень строгая и придирчивая съ прислугой, и что мужъ ея довольно-таки часто посылалъ деньщиковъ въ экипажъ для наказанія, разумѣется, по настоянію жены, такъ какъ всѣмъ было извѣстно въ Кронштадтѣ, что Лузгинъ, самъ человѣкъ мягкій и добрый, находится подъ башмакомъ у красивой Марьи Ивановны.
— А все-таки, Чижикъ, я долженъ исполнить просьбу Марьи Ивановны,—проговорилъ, наконецъ, молодой офицеръ, отводя отъ Чижика нѣсколько смущенный взоръ.
— Слушаю, ваше благородіе.
— Ты понимаешь, Чижикъ, я долженъ—мичманъ подчеркнулъ слово „долженъ“—ей вѣрить. И Василій Михайловичъ просилъ, чтобы требованія его жены о наказаніяхъ деньщиковъ исполнялись какъ его собственныя.
Чижикъ понималъ только, что его будутъ сѣчь по желанію „бѣлобрысой“, и молчалъ.
— Я тутъ, Чижикъ, не причемъ!—словно бы оправдывался мичманъ.
Онъ ясно сознавалъ, что совершаетъ несправедливое и беззаконное дѣло, собираясь наказать матроса по просьбѣ дамы, и что, по долгу службы и совѣсти, не долженъ совершать его, имѣй онъ хоть немножко мужества. Но онъ былъ слабый человѣкъ и, какъ всѣ слабые люди, успокоивалъ себя тѣмъ, что если Чижика онъ не накажетъ теперь, то по возвращеніи изъ плаванія Лузгина матросъ будетъ наказанъ еще безпощаднѣе. Кромѣ того придется поссориться съ Лузгинымъ и, быть можетъ, имѣть непріятности и съ экипажнымъ командиромъ; послѣдній былъ друженъ съ Лузгиными, втайнѣ кажется даже вздыхалъ по барынькѣ, прельщавшей стараго, какъ спичка худенькаго, моряка, главнымъ образомъ, своимъ пышнымъ станомъ, и, не отличаясь большою гуманностью, находилъ, что матросу никогда не мѣшаетъ „всыпать“.
И молодой офицеръ приказалъ дежурному приготовить все, что нужно, въ цейхгаузѣ для наказанія.
Въ большомъ цейхгаузѣ тотчасъ же была поставлена скамейка. Два унтеръ-офицера съ напряженно-недовольными лицами стали по бокамъ, имѣя въ рукахъ по толстому пучку свѣжихъ зеленыхъ прутьевъ. Такіе же пучки лежали на полу на случай, если понадобится мѣнять розги.
Еще не совсѣмъ „закалившійся“, не долго служившій во флотѣ, мичманъ, слегка взволнованный, сталъ поодаль.
Сознавая всю несправедливость предстоящаго наказанія, Чижикъ съ какою-то угрюмой покорностью, чувствуя стыдъ и въ то же время позоръ оскорбленнаго человѣческаго достоинства, сталъ раздѣваться необыкновенно торопливо, словно ему было неловко, что онъ заставляетъ ждать и этихъ двухъ хорошо знакомыхъ унтеръ-офицеровъ, и этого молодого мичмана.
Оставшись въ одной рубахѣ, Чижикъ перекрестился и легъ ничкомъ на скамейку, положивъ голову на скрещенный руки, и тотчасъ же зажмурилъ глаза.
Давно уже его не наказывали, и эта секунда-другая въ ожиданіи удара была полна невыразимой тоски отъ сознанія своей безпомощности и униженія… Передъ нимъ пронеслась вся его безотрадная жизнь.
Мичманъ между тѣмъ подозвалъ къ себѣ одного изъ унтеръ-офицеровъ и шепнулъ:
— Полегче!
Унтеръ-офицеръ просвѣтлѣлъ и шепнулъ о томъ же товарищу.
— Начинай!—скомандовалъ молодой человѣкъ, отворачиваясь.
Послѣ десятка ударовъ, не причинившихъ почти никакой боли Чижику, такъ какъ эти зеленые прутья, послѣ энергичнаго взмаха, едва только касались его тѣла,—мичманъ крикнулъ:
— Довольно! Явись послѣ ко мнѣ, Чижикъ!
И съ этими словами вышелъ.
Чижикъ, по-прежнему угрюмый, испытывая стыдъ, несмотря на комедію наказанія, торопливо одѣлся и проговорилъ:
— Спасибо, братцы, что не били… Однимъ только срамомъ отдѣлался…
— Это адъютантъ приказывалъ. А тебя за что это прислали, Ѳедосъ Никитичъ?
— А за то, что глупая и злющая баба у меня теперь въ родѣ главнаго начальника…
— Это кто же?..
— Лузгиниха…
— Извѣстная живодерка! Часто присылаетъ сюда деньщиковъ!—замѣтилъ одинъ изъ унтеръ-офицеровъ.—Какъ же ты будешь жить-то теперь у нея?
— Какъ Богъ дастъ… Надо жить… Ничего не подѣлаешь… Да и мальченка ейный, у котораго я въ нянькахъ, славный… И его, братцы, бросить жалко… Изъ-за меня и его сѣкли… Заступался, значитъ, передъ матерью…
— Ишь ты… Не въ мать, значитъ.
— Вовсе не похожъ… Доберъ—страсть!
Чижикъ явился въ канцелярію и прошелъ въ кабинетъ, гдѣ сидѣлъ адъютантъ. Тотъ передалъ Чижику письмо и проговорилъ:
— Отдай Марьѣ Ивановнѣ… Я ей пишу, что тебя строго наказали…
— Премного благодаренъ, что пожалѣли стараго матроса, ваше благородіе!—съ чувствомъ проговорилъ Чижикъ.
— Я что жъ… Я, братецъ, не звѣрь… Я и совсѣмъ бы не наказалъ тебя… Я знаю, какой ты исправный и хорошій матросъ!—говорилъ все еще смущенный мичманъ.—Ну, ступай къ своей барынѣ… Дай тебѣ Богъ съ ней ужиться… Да смотри… не болтай, какъ тебя наказывали!—прибавилъ мичманъ.
— Не извольте сумлѣваться! Счастливо оставаться, ваше благородіе!
Шурка сидѣлъ, забившись въ уголъ дѣтской, съ видомъ запуганнаго звѣрька. Онъ то-и-дѣло всхлипывалъ. При каждомъ новомъ воспоминаніи о нанесенной ему обидѣ рыданія подступали къ горлу, онъ вздрагивалъ, и злое чувство приливало къ сердцу и охватывало все его существо. Онъ въ эти минуты ненавидѣлъ мать, но еще болѣе Ивана, который явился съ розгами веселый и улыбающійся и такъ крѣпко сжималъ его бьющееся тѣло во время наказанія. Не держи его этотъ гадкій человѣкъ такъ крѣпко, онъ бы убѣжалъ.
И въ головѣ мальчика бродили мысли о томъ, какъ онъ отомститъ повару… Непремѣнно отомститъ… И разскажетъ папѣ, какъ только онъ вернется, какъ несправедливо поступила мама съ Чижикомъ… Пусть папа узнаетъ…
По-временамъ Шурка выходилъ изъ своего угла и взглядывалъ въ окно: не идетъ-ли Чижикъ?.. „Бѣдный Чижикъ! Вѣрно и его больно сѣкли… А онъ и не знаетъ, что и меня высѣкли за него. Я ему все… все разскажу!“
Эти мысли о Чижикѣ нѣсколько успокаивали его, и онъ ждалъ возвращенія своего друга съ нетерпѣніемъ.
Марья Ивановна, сама взволнованная, ходила по своей большой спальнѣ, полная ненависти къ деньщику, изъ-за котораго ея Шурка осмѣлился такъ говорить съ матерью. Положительно этотъ матросъ имѣетъ скверное вліяніе на мальчика, и его слѣдуетъ удалить… Вотъ только вернется изъ плаванія Василій Михайловичъ, и она попроситъ его взять другого деньщика. А пока—нечего дѣлать—придется терпѣть этого грубіяна. Навѣрное онъ не посмѣетъ теперь напиваться пьянымъ и грубить ей послѣ того, какъ его въ экипажѣ накажутъ… Необходимо было его проучить!
Марья Ивановна нѣсколько разъ тихонько заглядывала въ дѣтскую и снова возвращалась, напрасно ожидая, что Шурка придетъ просить прощенія.
Раздраженная, она то и дѣло бранила Анютку и стала допрашивать ее насчетъ ея отношеній съ Чижикомъ.
— Говори, подлянка, всю правду… Говори…
Анютка клялась въ своей невиновности.
— Поваръ такъ тотъ барыня, прохода мнѣ не давалъ!—говорила Анютка,—все лѣзъ съ разными подлостями, а Ѳедосъ никогда и не думалъ, барыня…
— Отчего же ты раньше мнѣ ничего не сказала о поварѣ?—подозрительно спрашивала Лузгина.
— Не смѣла, барыня… Думала, отстанетъ…
— Ну я васъ всѣхъ разберу… Ты смотри у меня!.. Поди узнай, что дѣлаетъ Александръ Васильевичъ!
Анютка вошла въ дѣтскую и увидала Шурку, кивающаго въ окно возвращавшемуся Чижику.
— Барчукъ! Маменька приказали узнать, что вы дѣлаете… Что прикажете сказать?
— Скажи, Анютка, что я пошелъ въ садъ погулять…
И съ этими словами Шурка выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы встрѣтить Чижика.
У воротъ Шурка бросился къ Ѳедосу.
Участливо заглядывая въ его лицо, онъ крѣпко ухватился за шаршавую, мозолистую руку матроса и, глотая слезы, повторялъ, ласкаясь къ нему:
— Чижикъ!.. Милый, хорошій Чижикъ.
Мрачное и смущенное лицо Ѳедоса озарилось выраженіемъ необыкновенной нѣжности.
— Ишь вѣдь, сердешный!—взволнованно прошепталъ онъ.
И, бросивъ взглядъ на окна дома—не торчитъ ли „бѣлобрысая“—Ѳедосъ быстрымъ движеніемъ поднялъ Шурку, прижалъ его къ своей груди и осторожно, чтобы не уколоть его своими щетинистыми усами, поцѣловалъ мальчика. Затѣмъ онъ такъ же быстро опустилъ его на землю и проговорилъ:
— Теперь иди домой поскорѣй, Лександра Васильичъ. Иди, мой ласковый…
— Зачѣмъ? Мы вмѣстѣ пойдемъ.
— То-то не надо вмѣстѣ. Неравно маменька изъ окна углядитъ, что ты встрѣлъ свою няньку, и опять засерчаетъ.
— И пусть глядитъ… Пусть злится!
— Да ты никакъ бунтовать противъ маменьки?—промолвилъ Чижикъ.—Не годится, милый мой, Лександра Васильичъ, бунтовать противъ родной матери. Ее почитать слѣдуетъ… Иди, иди… ужо наговоримся…
Шурка, всегда охотно слушавшійся Чижика, такъ какъ вполнѣ признавалъ его нравственный авторитетъ, и теперь готовъ былъ исполнить его совѣтъ. Но ему хотѣлось поскорѣй утѣшить друга въ постигшемъ его несчастіи, и потому, прежде чѣмъ уйти, онъ не безъ нѣкотораго чувства горделивости произнесъ:
— А знаешь, Чижикъ, и меня высѣкли!
— То-то знаю. Слышалъ, какъ ты кричалъ, бѣдненькій… Изъ-за меня ты потерпѣлъ, голубчикъ!.. Богъ тебѣ это зачтетъ, небойсь! Ну иди же, иди, родной, а то намъ съ тобой опять попадетъ…
Шурка убѣжалъ, еще болѣе привязанный къ Чижику. Несправедливое наказаніе, которому они оба подверглись, сильнѣе закрѣпило ихъ любовь.
Выждавъ минуту другую у воротъ, Ѳедосъ твердою и рѣшительною походкой направился черезъ дворъ въ кухню, стараясь подъ видомъ презрительной суровости скрыть предъ посторонними невольный стыдъ высѣченнаго человѣка.
Иванъ оглядѣлъ Чижика улыбающимися глазами, но Чижикъ даже и не удостоилъ обратить вниманія на повара, точно его и не было на кухнѣ, и прошелъ въ свой уголокъ въ сосѣдней комнатѣ.
— Барыня приказали, чтобы вы немедленно явились къ ней, какъ вернетесь изъ экипажа!—крикнулъ ему изъ кухни Иванъ.
Чижикъ не отвѣчалъ.
Не спѣша, снялъ онъ шинель, переобулся въ парусинные башмаки, досталъ изъ сундука яблоко и конфетку, данныя ему утромъ Шуркой, сунулъ ихъ въ карманъ и, вынувъ изъ-за обшлага шинели письмо экипажнаго адъютанта, пошелъ въ комнаты.
Въ столовой барыни не было. Тамъ была одна Анютка. Она ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, закачивая ребенка и напѣвая своимъ пріятнымъ голоскомъ какую-то пѣсенку.
Замѣтивъ Ѳедоса, Анютка подняла на него свои испуганные глаза. Въ нихъ теперь свѣтилось выраженіе скорби и участья.
— Вамъ барыню, Ѳедосъ Никитичъ?—шепнула она, подходя къ Чижику.
— Доложи, что я вернулся изъ экипажа,—промолвилъ смущенно матросъ, опуская глаза.
Анютка направилась, было, въ спальню, но въ ту же минуту Лузгина вошла въ столовую.
Ѳедосъ молча подалъ ей письмо и отошелъ къ дверямъ.
Лузгина прочла письмо. Видимо удовлетворенная тѣмъ, что просьба ея была исполнена и что дерзкаго деньщика строго наказали, она проговорила:
— Надѣюсь, наказаніе будетъ тебѣ хорошимъ урокомъ, и ты не осмѣлишься болѣе грубить…
Чижикъ угрюмо молчалъ.
А Лузгина между тѣмъ продолжала уже болѣе мягкимъ тономъ:
— Смотри же, Ѳеодосій, веди себя какъ слѣдуетъ порядочному деньщику… Не пей водки, будь всегда почтителенъ къ своей барынѣ… Тогда и мнѣ не придется наказывать тебя…
Чижикъ не ронялъ ни слова.
— Понялъ, что я тебѣ говорю?—возвысила голосъ барыня, недовольная этимъ молчаніемъ и угрюмымъ видомъ деньщика.
— Понялъ!
— Такъ что-жъ ты молчишь?.. Надо отвѣчать, когда съ тобой говорить!
— Слушаю-съ!—автоматически отвѣчалъ Чижикъ.
— Ну, ступай къ молодому барину… Можете итти въ садъ…
Чижикъ вышелъ, а молодая женщина вернулась въ спальную, возмущенная безчувственностью этого грубаго матроса. Рѣшительно Василій Михайловичъ не понимаетъ людей. Расхваливалъ этого деньщика, какъ какое-то сокровище, а онъ и пьетъ, и грубитъ, и не чувствуетъ никакого раскаянія.
— Ахъ, что за грубый народъ эти матросы!—произнесла вслухъ молодая женщина.
Послѣ завтрака она собралась въ гости. Передъ тѣмъ, что уходить, она приказала Анюткѣ позвать молодого барина.
Анютка побѣжала въ садъ.
Въ глубинѣ густого, запущеннаго сада, подъ тѣнью раскидистой липы сидѣли рядомъ на травѣ Чижикъ и Шурка. Чижикъ мастерилъ бумажный змѣй и о чемъ-то тихо разсказывалъ. Шурка внимательно слушалъ.
— Пожалуйте къ маменькѣ, барчукъ!—проговорила Анютка, подбѣгая къ нимъ, вся раскраснѣвшаяся.
— Зачѣмъ?—недовольно спросилъ Шурка, который чувствовалъ себя такъ хорошо съ Чижикомъ, разсказывавшимъ ему необыкновенно интересныя вещи.
— А не знаю. Маменька собрались со двора. Должно быть, хотятъ съ вами проститься…
Шурка неохотно поднялся.
— Что мама, сердитая?—спросилъ онъ Анютку.
— Нѣтъ, барчукъ… Отошли…
— А ты торопись, ежели маменька требуетъ… Да, смотри, не бунтуй, Лександра Васильичъ, съ маменькой-то. Мало ли что у матери съ сыномъ выйдетъ, а все надо почитать родительницу,—ласково напутствовалъ Шурку Чижикъ, оставляя работу и закуривая трубочку.
Шурка вошелъ въ спальню боязливо, имѣя обиженный видъ, и смущенно остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ матери.
Въ нарядномъ шелковомъ платьѣ и бѣлой шляпкѣ, красивая, цвѣтущая и благоухающая, Марья Ивановна подошла къ Шуркѣ и, ласково потрепавъ его по щекѣ, проговорила съ улыбкой:
— Ну, Шурка, довольно дуться… Помиримся… Проси у мамы прощенья за то, что ты назвалъ ее гадкой и злой… Цѣлуй руку…
Шурка поцѣловалъ эту бѣлую пухлую руку въ кольцахъ, и слезы подступили къ его горлу.
Дѣйствительно, онъ виноватъ: онъ назвалъ маму злой и гадкой. А Чижикъ недаромъ говоритъ, что грѣшно быть дурнымъ сыномъ.
И Шурка, преувеличивая свою вину подъ вліяніемъ охватившаго его чувства, взволнованно и порывисто проговорилъ:
— Прости, мама!
Этотъ искренній тонъ, эти слезы, дрожавшія на глазахъ мальчика, тронули сердце матери. Она, въ свою очередь, почувствовала себя виноватой за то, что такъ жестоко наказала своего первенца. Предъ ней представилось его страдальческое личико, полное ужаса, въ ея ушахъ слышались его жалобные крики, и жалость самки къ дѣтенышу охватила молодую женщину. Ей хотѣлось теперь горячо приласкать мальчика.
Но она торопилась ѣхать съ визитами, и ей было жаль новаго параднаго платья, и потому она ограничилась лишь тѣмъ, что, нагнувшись, поцѣловала Шурку въ лобъ и сказала:
— Забудемъ, что было. Ты вѣдь больше не будешь бранить маму?
— Не буду.
— И любишь по-прежнему свою маму?
— Люблю.
— И я тебя люблю, моего мальчика. Ну, до свиданія. Ступай въ садъ…
И съ этими словами Лузгина потрепала еще разъ Шурку по щекѣ, улыбнулась ему и, шелестя шелковымъ платьемъ, вышла изъ спальни.
Шурка возвращался въ садъ, не совсѣмъ удовлетворенный. Впечатлительному мальчику и слова, и ласка матери казались недостаточными и не соотвѣтствующими его переполненному чувствомъ раскаянія сердцу. Но еще болѣе его смущало то, что съ его стороны примиреніе было не полное. Хотя онъ и сказалъ, что любитъ маму по-прежнему, но чувствовалъ въ эту минуту, что въ душѣ его еще оставалось что-то непріязненное къ матери и не столько за себя, сколько за Чижика.
— Ну, какъ дѣла, голубокъ? Замирился съ маменькой?—спрашивалъ Ѳедосъ подошедшаго тихими шагами Шурку.
— Помирился… И я, Чижикъ, прощенія просилъ, что обругалъ маму…
— А развѣ такое было?
— Было… Я маму назвалъ злой и гадкой.
— Ишь вѣдь ты какой у меня отчаянный! Маменьку да какъ отчекрыжилъ!..
— Это я за тебя, Чижикъ!—поспѣшилъ оправдаться Шурка.
— То-то понимаю, что за меня… А главная причина—сердце твое не стерпѣло неправды… вотъ изъ-за чего ты взбунтовался, махонькій… Оттого ты и Антона жалѣлъ… Богъ за это проститъ, хучь ты и матери родной сгрубилъ… А все-таки это ты правильно, что повинился. Какъ-никакъ, а мать… И когда ежели человѣкъ чувствуетъ, что виноватъ—повинись. Что бы тамъ ни вышло, а самому легче будетъ… Такъ ли я говорю, Лександра Васильичъ? Вѣдь легче?..
— Легче,—проговорилъ раздумчиво мальчикъ.
Ѳедосъ пристально поглядѣлъ на Шурку и спросилъ:
— Такъ что же ты ровно затихъ, посмотрю, а? Какая такая причина, Лександра Васильичъ? Сказывай, а мы вмѣстѣ обсудимъ. Послѣ замиренія у человѣка душа бываетъ легкая, потому все тяжелое зло изъ души-то выскочитъ, а ты, глядико-сь, какой туманливый… Или маменька тебя позудила?..
— Нѣтъ, не то, Чижикъ… Мама меня не зудила…
— Такъ въ чемъ же бѣда?.. Садись-ка на травку да сказывай… А я буду змѣя кончать… И важнецкій, я тебѣ скажу, у насъ змѣй выйдетъ… Завтра утромъ, какъ вѣтерокъ подуетъ, мы его спустимъ…
Шурка опустился на траву и нѣсколько времени молчалъ.
— Ты вотъ говоришь, что зло выскочитъ, а у меня оно не выскочило!—вдругъ проговорилъ Шурка.
— Какъ такъ?
— А такъ, что я все-таки сержусь на маму и не такъ люблю ее, какъ прежде… Это вѣдь не хорошо, Чижикъ? И хотѣлъ бы не сердиться, а не могу…
— За что же ты сердишься, коли вы замирились?
— За тебя, Чижикъ…
— За меня?—воскликнулъ Ѳедосъ.
— Зачѣмъ мама напрасно тебя посылала въ экипажъ? За что она называетъ тебя дурнымъ, когда ты хорошій?
Старый матросъ былъ тронуть этой привязанностью мальчика и этой живучестью возмущеннаго чувства. Мало того, онъ потерпѣлъ за своего пѣстуна, онъ до сихъ поръ не можетъ успокоиться.
„Ишь вѣдь Божья душа!“—умиленно подумалъ Ѳедосъ и въ первое мгновеніе рѣшительно не зналъ, что на это отвѣтить и какъ успокоить своего любимца.
Но скоро любовь къ мальчику подсказала ему отвѣтъ.
Съ чуткостью преданнаго сердца онъ понялъ лучше самыхъ опыітныхъ педагоговъ, что надо уберечь ребенка отъ ранняго озлобленія противъ матери и во что бы то ни стало защитить въ его глазахъ ту самую „подлую бѣлобрысую“, которая отравляла ему жизнь.
И онъ проговорилъ:
— А ты все-таки не сердись! раскинь умишкомъ и сердце отойдетъ… Мало ли какое у человѣка бываетъ понятіе… У одного, скажемъ, на аршинъ, у другого—на два… Мы вотъ съ тобой полагаемъ, что меня здря наказали, а маменька твоя, можетъ, полагаетъ, что не здря? Мы вотъ думаемъ, что я не былъ пьяный и не грубилъ, а маменька, братецъ ты мой, можетъ, думаетъ, что я и пьянъ былъ, и грубилъ и что за это меня слѣдовало отодрать по всей формѣ…
Передъ Шуркой открывался, такъ сказать, новый горизонтъ. Но, прежде чѣмъ вникнуть въ смыслъ словъ Чижика, онъ не безъ участливаго любопытства спросилъ самымъ серьезнымъ тономъ:
— А тебя очень больно сѣкли, Чижикъ? Какъ Сидорову козу?—вспомнилъ онъ выраженіе Чижика.—И ты кричалъ?
— Вовсе даже не больно, а не то что какъ Сидорову козу!—усмѣхнулся Чижикъ.
— Ну?!.. А ты говорилъ, что матросовъ сѣкутъ больно.
— И очень больно… Только меня, можно сказать, ровно и не сѣкли. Такъ только для сраму наказали и чтобы маменькѣ угодить, а я и не слыхалъ, какъ сѣкли… Спасибо, добрый мичманъ въ адъютантахъ… Онъ и пожалѣлъ… не приказалъ по формѣ сѣчь… Только ты, смотри, объ этомъ не проговорись маменькѣ… Пусть думаетъ, что меня какъ слѣдуетъ отодрали…
— Ай да молодецъ мичманъ… Это онъ ловко придумалъ… А меня, Чижикъ, такъ очень больно высѣкли…
Чижикъ погладилъ Шурку по головѣ и замѣтилъ.
— То-то я слышалъ и жалѣлъ тебя… Ну да что объ этомъ говорить… Что было, то прошло.
Наступило молчаніе.
Ѳедосъ хотѣлъ, было, предложить сыграть въ дураки, но Шурка, видимо чѣмъ-то озабоченный, спросилъ:
— Такъ ты, Чижикъ, думаешь, что мама не понимаетъ, что виновата передъ тобой?
— Пожалуй, что и такъ. А можетъ и понимаетъ, да не хочетъ показать виду передъ простымъ человѣкомъ. Тоже бываютъ такіе люди, которые гордые. Вину свою чуютъ, а не сказываютъ…
Хорошо… Значитъ, мама не понимаетъ, что ты хорошій, и отъ этого тебя не любитъ?
— Это ейное дѣло судить о человѣкѣ, и за то сердце противъ маменьки имѣть никакъ невозможно… Къ тому же, по женскому званію, она и совсѣмъ другого разсудка, чѣмъ мужчина… Ей человѣкъ не сразу оказывается… Богъ дастъ, опосля и она распознаетъ, каковъ я есть, значитъ, человѣкъ, и станетъ меня лучше понимать. Увидитъ, что хожу я за ея сыночкомъ какъ слѣдуетъ, берегу его, сказки ему сказываю, ничему дурному не научаю, и что живемъ мы съ тобой, Лександра Васильевичъ, согласно,—сердце-то материнское, глядишь, свое и окажетъ. Любя свое дите родное, и няньку евойную не станетъ утѣснять дарма. Все, братецъ ты мой, временемъ приходитъ, пока Господь не умудритъ… Такъ-то, Лександра Васильичъ… И ты зла не таи противъ своей маменьки, другъ мой сердечный!—заключилъ Ѳедосъ.
Благодаря этимъ словамъ, мать была до нѣкоторой степени оправдана въ глазахъ Шурки, и онъ, просвѣтлѣвшій и обрадованный, какъ бы въ благодарность за это оправданіе, разрѣшившее его сомнѣнія, порывисто поцѣловалъ Чижика и уверенно воскликнулъ:
— Мама непремѣнно полюбить тебя, Чижикъ! Она узнаетъ, какой ты! Узнаетъ!
Ѳедосъ, далеко не раздѣлявшій этой радостной увѣренности, съ ласкою глядѣлъ на повеселѣвшаго мальчика.
А Шурка оживленно продолжалъ:
— И тогда мы, Чижикъ, отлично заживемъ… Никогда мама не пошлетъ тебя въ экипажъ… И этого гадкаго Ивана прогонитъ… Это вѣдь онъ наговариваетъ на тебя мамѣ… Я его терпѣть не могу… И меня онъ крѣпко давилъ, когда мама сѣкла… Какъ папа вернется, я ему все разскажу про этого Ивана… Вѣдь правда, надо разсказать, Чижикъ?
— Не говори лучше… Не заводи кляузъ, Лександра Васильичъ. Не путайся въ эти дѣла… Ну, ихъ!—брезгливо промолвилъ Ѳедосъ и махнулъ рукой съ видомъ полнѣйшаго пренебреженія,—правда, братъ, сама окажетъ, а жаловаться барчуку на прислугу, безъ крайности, не годится… Другой несмышленый да озорный ребенокъ и здря родителямъ пожалуется, а родители не разберутъ и прислугу отшлифуютъ. Небойсь, не сладко. Тоже и Иванъ этотъ самый… Хучь онъ и довольно даже подлый человѣкъ, что на своего же брата господамъ брешетъ, а ежели по настоящему-то разсудить, такъ онъ и совѣсть-то потерялъ не по своей только винѣ. Онъ, напримѣръ, ежели пришелъ наушничать, такъ ты его, подлеца, въ зубы, да разъ, да два, да въ кровь,—говорилъ, загораясь негодованіемъ, Ѳедосъ.—Небойсь, больше не придетъ… А который господинъ ежели слушаетъ, слуга и повадится… И опять же: Иванъ все въ деньщикахъ околачивался, ну и вовсе безсовѣстнымъ сталъ… Извѣстно ихнее лакейское дѣло: настоящей, значитъ, трудливой работы нѣтъ, а прямо сказать—одна только фальшъ… Тому угоди, тому подай, къ тому подлестись,—человѣкъ и фальшитъ, да брюхо отращиваетъ, да чтобы скуснѣе объѣдки господскіе сожрать… Будь онъ форменнымъ матросомъ, можетъ, и Иванъ этой въ себѣ подлости не имѣлъ… Матросики вывели бы его на линію… Такъ обломали бы его, что мое вамъ почтеніе!.. То-то оно и есть!.. И Иванъ сталъ бы другимъ Иваномъ… Однако брешу я, старый, только скуку навожу на тебя, Лександра Васильичъ… Давай-ка въ дураки, а то въ рамцу… Веселѣе будетъ…
Онъ вынулъ изъ кармана карты, вынулъ яблоко и конфетку и, подавая Шуркѣ, промолвилъ:
— На-кось, покушай…
— Это твое, Чижикъ…
— Ѣшь, говорятъ… Мнѣ и скусу не понять, а тебѣ лестно… Ѣшь!
— Ну, спасибо, Чижикъ… Только ты возьми половину.
— Развѣ кусочекъ… Ну, сдавай, Лександра Васильичъ… Да смотри опять не объегорь няньку… Третьяго дня все меня въ дуракахъ оставлялъ! Дошлый ты въ картахъ!—промолвилъ Ѳедосъ.
Оба примостились поудобнѣе на травѣ, въ тѣни, и стали играть въ карты.
Скоро въ саду раздался веселый торжествующій смѣхъ Шурки и намѣренно ворчливый голосъ нарочно проигрывающаго старика:
— Ишь вѣдь опять оставилъ въ дуракахъ… Ну-жъ и дока ты, Лександра Васильичъ!
Конецъ августа на дворѣ. Холодно, дождливо и непривѣтливо. Солнца не видать изъ-за свинцовыхъ тучъ, окутавшихъ со всѣхъ сторонъ небо. Вѣтеръ такъ и гуляетъ по грязнымъ кронштадтскимъ улицамъ и переулкамъ, напѣвая тоскливую осеннюю пѣсню, и порой слышно, какъ реветъ море.
Большая эскадра старинныхъ парусныхъ кораблей и фрегатовъ уже возвратилась изъ долгаго крейсерства въ Балтійскомъ морѣ подъ начальствомъ извѣстнаго въ тѣ времена адмирала, который, охотникъ выпить, говорилъ, бывало, у себя за обѣдомъ: „Кто хочетъ быть пьянъ, садись подлѣ меня, а кто хочетъ быть сытъ, садись подлѣ брата“. Братъ былъ тоже адмиралъ и славился обжорствомъ.
Корабли втянулись въ гавань и „развооружались“, готовясь къ зимовкѣ. Кронштадтскіе рейды опустѣли, но зато затихшія лѣтомъ улицы оживились.
„Копчикъ“ еще не вернулся изъ плаванія. Его ждали со дня на день.
Въ квартирѣ у Лузгиныхъ стоитъ тишина, та подавляющая тишина, которая бываетъ въ домахъ, гдѣ есть тяжело больные. Всѣ ходятъ на цыпочкахъ и говорятъ неестественно тихо.
Шурка боленъ и боленъ серьезно. У него воспаленіе обоихъ легкихъ, которымъ осложнилась бывшая у него корь. Вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ онъ лежитъ пластомъ на своей кроваткѣ, исхудалый, съ осунувшимся личикомъ и лихорадочно блестящими глазами, большими и скорбными, покорно притихшій, точно подстрѣленная птица. Докторъ два раза ходитъ въ день, и его добродушное лицо при каждомъ посѣщеніи дѣлается все серьезнѣе и серьезнѣе, причемъ губы какъ-то комично вытягиваются, точно онъ ими выражаетъ опасность положенія.
Все это время Чижикъ находился безотлучно при Шуркѣ. Больной настоятельно требовалъ, чтобы Чижикъ былъ при немъ, и радъ былъ, когда Чижикъ давалъ ему лѣкарство, и улыбался подчасъ, слушая его веселыя сказки. По ночамъ Чижикъ дежурилъ, словно на вахтѣ, на креслѣ около Шуркиной кровати и не спалъ, сторожа малѣйшее движеніе тревожно спавшаго мальчика. А днемъ Чижикъ успѣвалъ бѣгать и въ аптеку, и по разнымъ дѣламъ и находилъ время смастерить какую-нибудь самодѣльную игрушку, которая заставила бы улыбнуться его любимца. И все это дѣлалъ какъ-то незамѣтно и покойно, безъ суеты и необыкновенно быстро, и при этомъ лицо его свѣтилось выраженіемъ чего-то спокойнаго, увѣреннаго и привѣтливаго, что успокоительно дѣйствовало на больного.
И въ эти дни сбылось то, о чемъ говорилъ въ саду Шурка. Обезумѣвшая отъ горя и отчаянія мать, сама похудѣвшая отъ волненія и не досыпавшая ночей, только теперь начала узнавать этого „безчувственнаго, грубаго мужлана“, невольно дивясь той нѣжности его натуры, которая обнаружилась въ его неустанномъ уходѣ за больнымъ и невольно заставила мать быть благодарной за сына.
Въ этотъ вечеръ вѣтеръ особенно сильно завывалъ въ трубахъ. Въ морѣ было очень свѣжо, и Марья Ивановна, подавленная горемъ, сидѣла въ своей спальнѣ… Каждый порывъ вѣтра заставлялъ ея вздрагивать и вспоминать то о мужѣ, который шелъ въ эту ужасную погоду изъ Ревеля въ Кронштадтъ, то о Шуркѣ.
Докторъ недавно ушелъ, серьезнѣе чѣмъ когда-либо…
— Надо ждать кризиса… Богъ дастъ мальчикъ вынесетъ… Давайте мускусъ и шампанское… Вашъ деньщикъ—отличная сидѣлка… Пусть онъ продежуритъ ночь около больного и даетъ ему, какъ приказано, а вамъ слѣдуетъ отдохнуть… Завтра утромъ буду…
Эти слова доктора невольно возстаютъ въ памяти, и слезы льются изъ ея глазъ… Она шепчетъ молитвы, крестится… Надежда смѣняется отчаяніемъ, отчаяніе—надеждой.
Вся въ слезахъ она прошла въ дѣтскую и приблизилась къ кроваткѣ.
Ѳедосъ тотчасъ же всталъ.
— Сиди, сиди пожалуйста,—шепнула Лузгина и заглянула на Шурку.
Онъ былъ въ забытьѣ и прерывисто дышалъ… Она приложила руку къ его головѣ,—отъ нея такъ и пышало жаромъ.
„О, Господи!“—простонала молодая женщина, и слезы снова хлынули изъ ея глазъ…
Въ слабо освѣщенной комнатѣ царила тишина. Только слышалось дыханіе Шурки, да порою доносился сквозь закрытыя ставни заунывный стонъ вѣтра.
— Вы бы шли отдохнуть, барыня,—почти шепотомъ проговорилъ Ѳедосъ,—не извольте сумлѣваться… Я все справлю около Лександра Васильича…
— Ты самъ не спалъ нѣсколько ночей.
— Намъ, матросамъ, дѣло привычное… И я даже вовсе спать не хочу… Шли бы, барыня!—мягко повторилъ онъ.
И, глядя съ состраданіемъ на отчаяніе матери, онъ прибавилъ:
— И, осмѣлюсь вамъ доложить, барыня, не приходите въ отчаянность. Барчукъ на поправку пойдетъ.
— Ты думаешь?
— Безпремѣнно поправится! Зачѣмъ такому мальчику умирать. Ему жить надо!
Онъ произнесъ эти слова съ такою увѣренностью, что надежда снова оживила молодую женщину.
Она посидѣла еще нѣсколько минуть и поднялась.
— Какой ужасный вѣтеръ!—проронила она, когда снова съ улицы донесся вой.—Какъ-то „Копчикъ“ теперь въ морѣ?.. Съ нимъ не можетъ ничего случиться? Какъ ты думаешь?
— „Копчикъ“ и не такую штурму выдерживалъ, барыня. Небойсь, взялъ всѣ рифы и знай покачивается себѣ, какъ боченокъ… Будьте обнадежены, барыня… Слава Богу, Василій Михайлычъ форменный командиръ…
— Ну, я пойду вздремнуть… Чуть что,—разбуди.
— Слушаю-съ. Покойной ночи, барыня!
— Спасибо тебѣ за все… за все!—прошептала съ чувствомъ Лузгина и, значительно успокоенная, вышла изъ комнаты.
А Чижикъ всю ночь бодрствовалъ, и когда на слѣдующее утро Шурка, проснувшись, улыбнулся Чияшку и сказалъ, что ему гораздо лучше и что онъ хочетъ чаю, Чижикъ широко перекрестился, поцѣловалъ Шурку и отвернулся, чтобы скрыть подступающія радостныя слезы.
На другой день вернулся Василій Михайловичъ.
Узнавши отъ жены и отъ доктора, что Шурку выходилъ, главнымъ образомъ, Чижикъ, Лузгинъ счастливый, что обожаемый сынъ его внѣ опасности, горячо благодарилъ матроса и предложилъ ему сто рублей.
— При отставкѣ пригодятся,—прибавилъ онъ.
— Осмѣлюсь доложить, вашескобродіе, что денегъ взять не могу!—проговорилъ нѣсколько обиженно Чижикъ.
— Почему это?
— А потому вашескобродіе, что я не изъ-за денегъ за вашимъ сыномъ ходилъ, а любя…
— Я знаю, но все-таки, Чижикъ… Отчего не взять?
— Не извольте обижать меня, вашескобродіе… Оставьте при себѣ ваши деньги.
— Что ты?.. я и не думалъ тебя обижать!.. Какъ хочешь… Я тоже, братъ, отъ чистаго сердца тебѣ предлагалъ!—нѣсколько сконфуженно проговорилъ Лузгинъ.
И, взглянувъ на Чижика, вдругъ прибавилъ:
— И какой же ты, я тебѣ скажу, славный человѣкъ. Чижикъ!..Ѳедосъ благополучно пробылъ у Лузгиныхъ три года, пока Шурка не поступилъ въ морской корпусъ, и пользовался общимъ уваженіемъ. Съ новымъ деньщикомъ-поваромъ, поступившимъ вмѣсто Ивана, онъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
И вообще жилось ему эти три года не дурно. Радостная вѣсть объ освобожденіи крестьянъ пронеслась по всей Россіи… Повѣяло новымъ духомъ, и сама Лузгина какъ-то подобрѣла и, слушая восторженныя рѣчи мичмановъ, стала лучше обходиться съ Анюткой, чтобы не прослыть ретроградкой.
Каждое воскресенье Ѳедосъ отпрашивался гулять и послѣ обѣдни шелъ въ гости къ пріятелю боцману и его женѣ, философствовалъ тамъ и къ вечеру возвращался домой, хотя и порядочно „треснувши“, но, какъ онъ выражался, „въ полномъ своемъ разсудкѣ“.
И госпожа Лузгина не сердилась, когда Ѳедосъ, случалось, при ней говорилъ Шуркѣ, отдавая ему непремѣнно какой-нибудь гостинецъ:
— Ты не думай, Лександра Васильичъ, что я пьянъ… Не думай, голубокъ… Я все, какъ слѣдуетъ, могу справить…
И словно бы въ доказательство, что можетъ, забиралъ сапоги и разное платье Шурки и усердно ихъ чистилъ.
Когда Шурку опредѣлили въ морской корпусъ, вышла и Ѳедосу отставка. Онъ побывалъ въ деревнѣ, скоро вернулся и поступилъ сторожемъ въ петербургскомъ адмиралтействѣ. Разъ въ недѣлю онъ обязательно ходилъ къ Шуркѣ въ корпусъ, а по воскресеньямъ навѣщалъ Анютку, которая, послѣ воли, вышла замужъ и жила въ нянькахъ.
Выйдя въ офицеры, Шурка, по настоянію Чижика, взялъ его къ себѣ. Чижикъ вмѣстѣ съ нимъ ходилъ въ кругосвѣтное плаванье, продолжая быть его нянькой и самымъ преданнымъ другомъ. Потомъ, когда Александръ Васильевичъ женился, Чижикъ няньчилъ его дѣтей и семидесятилѣтнимъ старикомъ умеръ у него въ домѣ.
Память о Чижикѣ свято хранится въ семьѣ Александра Васильевича. И самъ онъ, съ глубокою любовью вспоминая о немъ, нерѣдко говоритъ, что самымъ лучшимъ воспитателемъ его былъ Чижикъ.
