Послѣ этого происшествія Иванъ во что бы то ни стало хотѣлъ сжить ненавистнаго ему Ѳедоса, и понимая, что барыня недолюбливаетъ Чижика, сталъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, нашептывать барынѣ на Ѳедоса.
Онъ, дескать, и съ маленькимъ бариномъ совсѣмъ вольно обращается, не такъ, какъ слуга, онъ и барыниной доброты не чувствуетъ, онъ и съ Анюткой что-то шепчется часто… Стыдно даже.
Все это говорилось намеками, предположеніями, сопровождаемое увѣреніями въ своей преданности барынѣ.
Молодая женщина все это слушала и стала съ Чижикомъ еще суровѣе и придирчивѣе. Она зорко наблюдала за нимъ и за Анюткой, часто входила невзначай будто въ дѣтскую, выспрашивала у Шурки, о чемъ съ нимъ говоритъ Чижикъ, но никакихъ сколько-нибудь серьезныхъ уликъ преступности Ѳедоса найти не могла, и это еще болѣе злило молодую женщину, тѣмъ болѣе, что Ѳедосъ, какъ будто и не замѣчая, что барыня на него гнѣвается, нисколько не измѣнялъ своихъ служебно-оффиціальныхъ отношеній.
„Богъ дастъ, бѣлобрысая уходится?“ думалъ Ѳедосъ, когда невольная тревога подчасъ закрадывалась въ его сердце при видѣ ея недовольнаго, строгаго лица.
Но „бѣлобрысая“ не переставала придираться къ Чижику, и вскорѣ надъ нимъ разразилась гроза.
Въ одну субботу, когда Ѳедосъ, только-что вернувшійся изъ бани, пошелъ укладывать мальчика, Шурка, всегда дѣлившійся впечатлѣніями со своимъ любимцемъ-пѣстуномъ и сообщавшій ему всѣ домашнія новости, тотчасъ-же промолвилъ:
— Знаешь, что я тебѣ скажу, Чижикъ…
— Скажи, такъ узнаю,—проговорилъ, усмѣхнувшись, Ѳедосъ.
— Мы завтра ѣдемъ въ Петербургъ… къ бабушкѣ. Ты не знаешь бабушки?
— То-то не знаю.
— Она—добрая, предобрая, въ родѣ тебя, Чижикъ… Она—папина мать… Съ первымъ пароходомъ ѣдемъ…
— Что же, дѣло хорошее, братецъ ты мой. И добрую баб-
