Они почти цѣлый день пробыли на дворѣ,—только ходили завтракать да обѣдать въ домъ, и въ эти часы Ѳедосъ обнаружилъ такое обиліе знаній, умѣлъ такъ все объяснить и насчетъ куръ, и насчетъ утокъ, и насчетъ барашковъ на небѣ, что Шурка рѣшительно пришелъ въ восторженное удивленіе и проникся какимъ-то благоговѣйнымъ уваженіемъ къ такому богатству свѣдѣній своего пестуна и только удивлялся, откуда это Чижикъ все знаетъ.
Словно бы цѣлый новый міръ открывался мальчику на этомъ дворѣ, и онъ впервые обратилъ вниманіе на все, что на немъ было и что оказывалось столь интереснымъ. И онъ въ восторгѣ слушалъ Чижика, который, разсказывая про животныхъ или про травку, казалось, самъ былъ и животнымъ и травой, до того онъ, такъ сказать, весь проникался ихъ жизнью…
Поводъ къ такому разговору подала шалость Шурки. Онъ запустилъ камнемъ въ утку и подшибъ ее… Та съ громкимъ гоготомъ отскочила въ сторону…
— Неправильно это, Лександра Васильичъ!—проговорилъ Ѳедосъ, покачивая головой и хмуря нависшія свои брови.—Не-хо-ро-шо, братецъ ты мой!—протянулъ онъ съ ласковымъ укоромъ въ голосѣ.
Шурка вспыхнулъ и не зналъ, обидѣться ему или нѣтъ, и, сдѣлавъ видъ, что не слышитъ замѣчанія Ѳедоса, съ искусственно-беззаботнымъ видомъ сталъ ссыпать ногой землю въ канавку.
— За что безотвѣтную утицу обидѣли!.. Вонъ она, бѣдная, хромлетъ и думаетъ: „за что меня мальчикъ зря зашибъ?..“ И она пошла къ своему селезню жаловаться.
Шуркѣ было неловко—онъ понималъ, что поступилъ нехорошо—и въ то же время его заинтересовало, что Чижикъ говоритъ, будто утки думаютъ и могутъ жаловаться.
И онъ, какъ всѣ самолюбивыя дѣти, не любящія сознаваться предъ другими въ своей винѣ, подошелъ къ матросу и, не отвѣчая по существу, заносчиво проговорилъ:
— Какую ты дичь несешь, Чижикъ! Развѣ утки могутъ думать и еще жаловаться?
— А вы полагаете какъ?.. Небойсь, всякая тварь понимаетъ и свою думу думаетъ… И промежъ себя разговариваетъ по-своему… Гляди-кось, какъ воробушекъ-то зачуликалъ?—указалъ Ѳедосъ тихимъ движеніемъ головы на во-
