постной Лузгиной, отданной ей въ числѣ приданаго еще подросткомъ.
— Ты, Иванъ, знаешь этого деньщика?—спросила барыня, поднимая голову.
— Не знаю, барыня.
— А какъ онъ на видъ?
— Какъ есть грубая матрозня! Безо всякаго обращенія, барыня!—отвѣчалъ Иванъ презрительно выпячивая свои толстыя, сочныя губы.
Самъ онъ вовсе не походилъ на матроса.
Полнотѣлый, гладкій и румяный, съ рыжеватыми намасленными волосами, съ веснущатымъ, гладко выбритымъ лицомъ человѣка лѣтъ тридцати пяти и съ маленькими, заплывшими глазками, онъ и наружнымъ своимъ видомъ, и нѣкоторою развязностью манеръ напоминалъ собою скорѣе двороваго, привыкшаго жить около господъ.
Онъ съ перваго же года службы попалъ въ деньщики и съ тѣхъ поръ постоянно находился на берегу, ни разу не ходивши въ море.
У Лузгиныхъ онъ жилъ въ деньщикахъ вотъ уже три года и, не смотря на требовательность барыни, умѣлъ угождать ей.
— А не замѣтно, что онъ пьяница?—снова спросила барыня, не любившая пьяныхъ деньщиковъ.
— Не оказываетъ будто по личности, а кто его знаетъ? Да вотъ сами изволите осмотрѣть и допросить деньщика, барыня!—прибавилъ Иванъ.
— Ну пошли его сюда!
Иванъ вышелъ, бросивъ на Анютку быстрый, нѣжный взглядъ.
Анютка сердито повела бровями.
Въ дверяхъ показался коренастый, маленькаго роста, чернявый матросъ съ мѣдною серьгой въ ухѣ. На видъ ему было лѣтъ пятьдесятъ. Застегнутый въ мундиръ, высокій воротникъ котораго рѣзалъ его краснобурую шею, онъ казался неуклюжимъ и весьма неказистымъ. Переступивъ осторожно черезъ порогъ, матросъ вытянулся, какъ слѣдуетъ передъ начальствомъ, вытаращилъ на барыню слека глаза и замеръ
