къ зимовкѣ. Кронштадтскіе рейды опустѣли, но зато затихшія лѣтомъ улицы оживились.
„Копчикъ“ еще не вернулся изъ плаванія. Его ждали со дня на день.
Въ квартирѣ у Лузгиныхъ стоитъ тишина, та подавляющая тишина, которая бываетъ въ домахъ, гдѣ есть тяжело больные. Всѣ ходятъ на цыпочкахъ и говорятъ неестественно тихо.
Шурка боленъ и боленъ серьезно. У него воспаленіе обоихъ легкихъ, которымъ осложнилась бывшая у него корь. Вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ онъ лежитъ пластомъ на своей кроваткѣ, исхудалый, съ осунувшимся личикомъ и лихорадочно блестящими глазами, большими и скорбными, покорно притихшій, точно подстрѣленная птица. Докторъ два раза ходитъ въ день, и его добродушное лицо при каждомъ посѣщеніи дѣлается все серьезнѣе и серьезнѣе, причемъ губы какъ-то комично вытягиваются, точно онъ ими выражаетъ опасность положенія.
Все это время Чижикъ находился безотлучно при Шуркѣ. Больной настоятельно требовалъ, чтобы Чижикъ былъ при немъ, и радъ былъ, когда Чижикъ давалъ ему лѣкарство, и улыбался подчасъ, слушая его веселыя сказки. По ночамъ Чижикъ дежурилъ, словно на вахтѣ, на креслѣ около Шуркиной кровати и не спалъ, сторожа малѣйшее движеніе тревожно спавшаго мальчика. А днемъ Чижикъ успѣвалъ бѣгать и въ аптеку, и по разнымъ дѣламъ и находилъ время смастерить какую-нибудь самодѣльную игрушку, которая заставила бы улыбнуться его любимца. И все это дѣлалъ какъ-то незамѣтно и покойно, безъ суеты и необыкновенно быстро, и при этомъ лицо его свѣтилось выраженіемъ чего-то спокойнаго, увѣреннаго и привѣтливаго, что успокоительно дѣйствовало на больного.
И въ эти дни сбылось то, о чемъ говорилъ въ саду Шурка. Обезумѣвшая отъ горя и отчаянія мать, сама похудѣвшая отъ волненія и не досыпавшая ночей, только теперь начала узнавать этого „безчувственнаго, грубаго мужлана“, невольно дивясь той нѣжности его натуры, которая обнаружилась въ его неустанномъ уходѣ за больнымъ и невольно заставила мать быть благодарной за сына.
Въ этотъ вечеръ вѣтеръ особенно сильно завывалъ въ трубахъ. Въ морѣ было очень свѣжо, и Марья Ивановна, по-
