ка твой ничего бы не сдѣлалъ, увидавши меня вчерась. Увидалъ бы, что я выпилъ въ плепорцію… Онъ понимаетъ, что матросу въ праздникъ не грѣхъ погулять… И никому вреды отъ того нѣтъ, а маменька твоя разсердилась. А за что? Что я ей сдѣлалъ?..
— Я буду маму просить, чтобъ она на тебя не сердилась… Повѣрь, Чижикъ…
— Вѣрю, хорошій мой, вѣрю… Ты-то доберъ… Ну иди теперь чай пить, а я пока комнату твою уберу,—сказалъ Чижикъ, когда Шурка былъ готовъ.
Но Шурка, прежде чѣмъ итти, сунулъ Чижику яблоко и конфетку и проговорилъ:
— Это тебѣ, Чижикъ. Я и Анюткѣ оставилъ.
— Ну, спасибо. Только я лучше спрячу… Послѣ самъ скушаешь на здоровье.
— Нѣтъ, нѣтъ… Непремѣнно съѣшь… Яблоко пресладкое… А я попрошу маму, чтобы она не сердилась на тебя, Чижикъ… Попрошу!—снова повторилъ Шурка.
И съ этими словами, озабоченный и встревоженный, вышелъ изъ дѣтской.
— Ишь вѣдь—дите, а чуетъ, какова маменька!—прошепталъ Ѳедосъ и принялся съ какимъ-то усерднымъ ожесточеніемъ убирать комнату.
Не прошло и пяти минутъ, какъ въ дѣтскую вбѣжала Анютка и, глотая слезы, проговорила:
— Ѳедосъ Никитичъ! Васъ барыня зоветъ!
— А ты чего плачешь?
— Сейчасъ меня била и грозитъ высѣчь…
— Ишь, вѣдьма!.. За что?
— Вѣрно этотъ подлый человѣкъ ей чего наговорилъ… Она сейчасъ на кухнѣ была и вернулась злющая-презлющая…
— Подлый человѣкъ всегда подлаго слушаетъ.
— А вы, Ѳедосъ Никитичъ, лучше повинитесь за вчерашнее… А то она…
— Чего мнѣ виниться!—угрюмо промолвилъ Ѳедосъ и пошелъ въ столовую.
Дѣйствительно, госпожа Лузгина, вѣроятно, встала сегодня съ лѣвой ноги, потому что сидѣла за столомъ хмурая и сер-
