чтетъ, небойсь! Ну иди же, иди, родной, а то намъ съ тобой опять попадетъ…
Шурка убѣжалъ, еще болѣе привязанный къ Чижику. Несправедливое наказаніе, которому они оба подверглись, сильнѣе закрѣпило ихъ любовь.
Выждавъ минуту другую у воротъ, Ѳедосъ твердою и рѣшительною походкой направился черезъ дворъ въ кухню, стараясь подъ видомъ презрительной суровости скрыть предъ посторонними невольный стыдъ высѣченнаго человѣка.
Иванъ оглядѣлъ Чижика улыбающимися глазами, но Чижикъ даже и не удостоилъ обратить вниманія на повара, точно его и не было на кухнѣ, и прошелъ въ свой уголокъ въ сосѣдней комнатѣ.
— Барыня приказали, чтобы вы немедленно явились къ ней, какъ вернетесь изъ экипажа!—крикнулъ ему изъ кухни Иванъ.
Чижикъ не отвѣчалъ.
Не спѣша, снялъ онъ шинель, переобулся въ парусинные башмаки, досталъ изъ сундука яблоко и конфетку, данныя ему утромъ Шуркой, сунулъ ихъ въ карманъ и, вынувъ изъ-за обшлага шинели письмо экипажнаго адъютанта, пошелъ въ комнаты.
Въ столовой барыни не было. Тамъ была одна Анютка. Она ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, закачивая ребенка и напѣвая своимъ пріятнымъ голоскомъ какую-то пѣсенку.
Замѣтивъ Ѳедоса, Анютка подняла на него свои испуганные глаза. Въ нихъ теперь свѣтилось выраженіе скорби и участья.
— Вамъ барыню, Ѳедосъ Никитичъ?—шепнула она, подходя къ Чижику.
— Доложи, что я вернулся изъ экипажа,—промолвилъ смущенно матросъ, опуская глаза.
Анютка направилась, было, въ спальню, но въ ту же минуту Лузгина вошла въ столовую.
Ѳедосъ молча подалъ ей письмо и отошелъ къ дверямъ.
Лузгина прочла письмо. Видимо удовлетворенная тѣмъ, что просьба ея была исполнена и что дерзкаго деньщика строго наказали, она проговорила:
— Надѣюсь, наказаніе будетъ тебѣ хорошимъ урокомъ, и ты не осмѣлишься болѣе грубить…
Чижикъ угрюмо молчалъ.
