найтись при всякихъ обстоятельствахъ. Все на немъ сидѣло ловко и производило впечатлѣніе опрятности. И пахло отъ него, по мнѣнію Шурки, какъ-то особенно пріятно: смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядѣвшая и Ѳедоса, и его костюмъ, нашла, что новый деньщикъ ничего-себѣ, не такъ уже безобразенъ и мужиковатъ, какъ казался вчера. И выраженіе лица не такое суровое.
Только его темныя руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила, кидая брезгливый взглядъ на руки матроса:
— Ты въ банѣ былъ?
— Точно такъ, барыня.
— И, словно бы оправдываясь, прибавилъ:
— Сразу смолы не отмыть. Никакъ невозможно.
— Ты все-таки чаще руки мой. Держи ихъ чисто.
— Слушаю-съ.
Затѣмъ молодая женщина, опустивъ глаза на парусинные башмаки Ѳедоса, замѣтила строгимъ тономъ:
— Смотри… Не вздумай еще босымъ показываться въ комнатахъ. Здѣсь не палуба и не матросы…
— Есть, барыня.
— Ну, ступай, напейся чаю… Вотъ тебѣ кусокъ сахара.
— Покорно благодарю!—отвѣчалъ матросъ, осторожно принимая кусокъ, чтобы не коснуться своими пальцами бѣлыхъ пальцевъ барыни.
— Да долго не сиди на кухнѣ. Приходи къ Александру Васильевичу.
— Приходи поскорѣй, Чижикъ!—попросилъ и Шурка.
— Живо обернусь, Лександра Васильичъ!
Съ перваго же дня Ѳедосъ вступилъ съ Шуркой въ самыя пріятельскія отношенія.
Первымъ дѣломъ Шурка повелъ Ѳедоса въ дѣтскую и сталъ показывать свои многочисленныя игрушки. Нѣкоторыя изъ нихъ возбудили удивленіе въ матросѣ, и онъ разсматривалъ ихъ съ любопытствомъ, чѣмъ доставилъ мальчику большое удовольствіе. Сломанную мельницу и испорченный пароходъ Ѳедосъ обѣщалъ починить—будутъ дѣйствовать.
— Ну?—недовѣрчиво спросилъ Шурка.—Ты развѣ сумѣешь?
— То-то попробую.
