бѣ онъ былъ съ матросомъ „доберъ“, дралъ рѣдко и съ разсудкомъ, а не зря, и этотъ же самый командиръ изъ-за своей „бѣлобрысой“ шкуру грозитъ спустить.
„Эта заноза-баба всѣмъ здѣсь командуетъ!“—подумалъ Чижикъ не безъ нѣкотораго презрительнаго сожалѣнія къ бывшему своему командиру.
„Ей, значитъ, трафь,“—мысленно проговорилъ онъ.
— Къ намъ перебираетесь, землякъ?—остановилъ его на кухнѣ Иванъ.
— То-то къ вамъ,—довольно сухо отвѣчалъ Чижикъ, вообще не любившій деньщиковъ и вѣстовыхъ и считавшій ихъ, по сравненію съ настоящими матросами, лодырями.
— Мѣста, небойсь, хватитъ… У насъ помѣщеніе просторное… Не прикажете-ли цыгарку?..
— Спасибо, братецъ. Я—трубку… Пока-что до свиданія.
Дорогой въ экипажъ, Чижикъ размышлялъ о томъ, что въ деньщикахъ да еще съ такой „занозой“, какъ Лузгиниха, будетъ „нудно“. Да и вообще жить при господахъ ему не нравилось.
И онъ пожалѣлъ, что ему оторвало марса-фаломъ пальцы. Не лишись онъ пальцевъ, былъ бы онъ по прежнему форменнымъ матросомъ до самой отставки.
— А то: „водки въ ротъ не бери!“ Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья дурья башка!—вслухъ проговорилъ Чижикъ, подходя къ казармамъ.
Къ восьми часамъ слѣдующаго утра Ѳедосъ перебрался къ Лузгинымъ со своими пожитками—небольшимъ сундучкомъ, тюфякомъ, подушкой въ чистой наволочкѣ розоваго ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложивъ все это въ уголъ кухни, онъ снялъ съ себя стѣсняющій его мундиръ и, облачившись въ матроскую рубаху и надѣвши башмаки, явился къ барынѣ, готовый вступить въ свои новыя обязанности няньки.
Въ свободно сидѣвшей на немъ рубахѣ, съ широкимъ отложнымъ воротомъ, открывавшимъ крѣпкую жилистую шею, и въ просторныхъ штанахъ Ѳедосъ имѣлъ совсѣмъ другой—непринужденный и даже не лишенный нѣкоторой своеобразной пріятности—видъ лихого, бывалаго матроса, сумѣющаго
