— Какъ есть заноза и злющая. Ну, и о себѣ много полагаетъ… Думаетъ, что бѣлая да ядреная, такъ ужъ лучше и нѣтъ…
— Ты у ихъ по какой же части?
— Въ нянькахъ при барчукѣ. Мальченка славный, душевный мальченка… Кабы не заноза эта самая, легко было бы жить… А она всѣмъ въ домѣ командуетъ…
— А самъ?
— То-то онъ у ей вродѣ быдто подвахтеннаго. Передъ ей и не пикнетъ, а, кажется, съ разсудкомъ человѣкъ… Совсѣмъ въ покорности.
— Это бываетъ, братецъ ты мой! Бы-ваетъ!—протянулъ Нилычъ.
Самъ онъ, когда-то лихой боцманъ и „человѣкъ съ разсудкомъ“, тоже находился подъ командой своей жены, хотя при постороннихъ и хорохорился, стараясь показать, что онъ ея нисколько не боится.
— Дайся только бабѣ въ руки, она тебѣ покажетъ кузькину маменьку. Извѣстно, въ бабѣ настоящаго разсудка нѣтъ, а только одна брехня,—продолжалъ Нилычъ, понижая голосъ и въ то же время опасливо посматривая на двери.—Бабу надо держать въ струнѣ, чтобы понимала начальство. Да что это моя-то копается? Рази пойти ее шугануть!..
Но въ эту минуту отворились двери, и въ комнату вошла Авдотья Петровна, здоровая, толстая и высокая женщина лѣтъ пятидесяти съ очень энергичнымъ лицомъ, сохранившимъ еще остатки былой пригожести. Достаточно было взглянуть на эту внушительную особу, чтобы оставить всякую мысль о томъ, что низенькій и сухенькій Нилычъ, казавшійся передъ женой совсѣмъ маленькимъ, могъ ее „шугануть“. Въ засученныхъ красныхъ ея рукахъ былъ завернутый въ тряпки горшокъ со щами. Сама она такъ и пылала.
— А я думала, съ кѣмъ это Нилычъ стрекочетъ… А это Ѳедосъ Никитичъ!.. Здравствуйте, Ѳедосъ Никитичъ… И то забыли!—говорила густымъ низкимъ голосомъ боцманша.
И, поставивши горшокъ на столъ, протянула куму руку и бросила Нилычу:
— Поднесъ гостю-то?
— А то какъ же? Небойсь, тебя не дожидались!
Авдотья Петровна повела взглядомъ на Нилыча, точно дивясь его прыти, и разлила по тарелкамъ щи, отъ которыхъ
